понимал, что "дело явно липовое".
Потом было подписание статьи 201, и Софья Васильевна спросила его: "Ну, как
вам понравились мои свидетели?" Он ответил что-то невнятное, типа, что
другого и не ожидал, что мог бы и не вызывать. Во всяком случае, Софье
Васильевне очень понравилось выражение его лица - "тухлое такое, знаете
ли". Ситуацию эту она воспринимала со спокойным юмором и большим
достоинством.
Ужасно она была "домашняя". Я никогда не видела более "домашнего" человека.
У нее никогда не было "вылизанной" квартиры, но всегда было удивительно
уютно. Свернешься на диване, а Софья Васильевна, сидя в кресле или полулежа
на том же диване, пасьянс раскладывает. И то ли спрашивает, то ли
подтверждает, то ли слушает, то ли просто "мурлычет": "Н-да-а?" Говорить с
ней можно было обо всем. Как-то так случилось, что и о моей сложной
домашней ситуации мы с ней говорили... "Н-да-а... так можно и дочь
потерять", - для нее это был решительный, непререкаемый аргумент. И только
это. Общественное мнение, всякие общепринятые правила - об этом просто и
речи не было. Психологические сложности и нюансы, всякая "достоевщина" -
это она тоже отметала. А вот "дочь потерять" - это она понимала как
главное.
Очень Софья Васильевна любила внучку Галочку и удивительно относилась к
дочери Марго. Даже трудно сказать "относилась". Было просто ощущение полной
слитности, притом, что жизнь у матери и дочери, у каждой, была своя.
Часто бывает, что родные и любят, да не понимают масштаба человека,
живущего рядом. Марго понимала. Атмосфера семьи была удивительно приятная.
Но у Софьи Васильевны всегда сохранялось чувство долга и личной
ответственности за то, что она делает, за путь, который она никому не может
навязывать. Помню, в одном письме (она тогда болела и лежала на улице
Удальцова, у Марго): "Не имею права принимать здесь всех людей, близких мне
по духу". Ее никто в семье не ограничивал, ограничивала она себя сама.
Большинство из нас были слишком безоглядны - и часто не только за свой
счет, а за счет родных тоже, - как-то не заботились о том, чтобы свой выбор
не сделать судьбой близких. А Софья Васильевна и об этом думала. Помню,
говорила о Желябове, о судьбе его жены и сына. Я возмущалась жестокостью, а
она медленно так сказала, ахматовским своим голосом: "Безответственность и,
заметьте, во всем". О народовольцах мы говорили с ней много. Я очень люблю
Николая Морозова, правда, "после" отказа от терроризма, с момента крепости.
А Софья Васильевна, признавая многое, говорила, что его статьи
непростительны. "И заметьте, все недоучки. От недоучек весь вред".
А однажды я наполовину в шутку, но немножко и всерьез завела разговор о
том, что вот-де, у большевиков и подпольные типографии были, и пропаганда
была поставлена, конспиративные квартиры, кружки, парики, паспорта... Она
слушала меня молча, губами жевала. А потом говорит: "Ну и что хорошего? Вы
это всерьез? Как маленькая, ей-Богу! Лучше про собак своих расскажите". Она
решительно не принимала никакой "подпольщины", для нее было безусловно, что
конспирации порождают нарушения нравственности, а значит, никакая
"практическая польза" этого не искупит, да и не будет никакой пользы.
Сейчас это многие понимают, но тогда это такой уж безусловной истиной не
было.
... Дни рождения Софьи Васильевны. Это отдельная тема. Всегда была куча
народу, шумно и очень весело. Особая атмосфера ясности, близости, единства,
ощущение родства и братства. Вспоминаешь, и хочется сказать: "Хочу обратно
в застой", - такого светлого чувства потом, в конце 80-х не было, нет...
(Кстати, о слове "застой" - не было у нас застоя, была огромная
напряженность мысли, внутреннего действия.) Ведь это было как? Пришел, -
значит, свой... А те, кто в последние годы (для меня - до 83-го) не
приходил, а присылал колбасу или еще что-нибудь в подарок, то Софья
Васильевна без осуждения, с иронией выкладывала на стол эту колбасу от
"бывшего такого-то" и спрашивала: "Будем есть или заразиться боитесь?", -
но, наверное, не стала бы плохое поминать, значит, и нам не следует.
Первый тост за именинницу, второй молча, за тех, кого с нами нет: за Андрея
Дмитриевича, за Сашу Лавута, Толю Марченко, Таню Великанову, за многих... А
третий - "чтоб они сдохли" - он без злости пился этот третий, потому что в
этот день и за этим столом почему-то казалось, что так и будет: все
изменится, и приговорка Софьи Васильевны о жизни - "как в сказке: чем
дальше, тем страшнее" - свою последнюю часть потеряет.
Софья Васильевна в кресле, ее медленный голос... Без конца звонит телефон,
телеграммы на холодильнике, открытки... И пироги Марии Гавриловны
Подъяпольской и Евгении Эммануиловны... И опять почему-то кипит Пинхос, и
смотрит во все глаза милая доктор Имма. Хочу в "застой". Да нет, конечно,
"застой" тут ни при чем, но эти дни, именины Софьи Васильевны, - там было
очень ясно и светло.
...В 1982 г. посадили мужа, потом завели дело против меня - за хранение
огнестрельного оружия: было у Вити около пятидесяти капсул от патронов,
какие-то металлические шарики, похожие на игрушечные футбольные мячи. Он
использовал все это для макетов, в частности, в макете декораций для "Дней
Турбиных" это были пушечные ядра и снаряды. Ему "хранение" не предъявили,
на 190-1 им и так хватило, оставили для меня. А я и вправду не знала,
откуда они в доме взялись. Потом выяснилось, что принадлежало все это
одному приятелю, который отдал все эти штуки Вите. Меня тогда удивило, что
приятель этот даже не подумал пойти и сказать обо всем следователю, а
заявил, что тогда будет два дела вместо одного. Все, конечно, так, и я бы
явки его к следователю не допустила. Но когда я все это рассказала Софье
Васильевне (и про два дела вместо одного), она вскипела: "Хоть десять!" - и
после долго не принимала этого человека, хотя раньше относилась к нему
хорошо. Кажется, он что-то понял. Пришел к ней с заявлением, где было
сказано, что о патронах я ничего не знала. И Софья Васильевна помягчела.
Отругала и простила, как он говорил. Правда, отдавать это заявление мы не
стали. Софья Васильевна сказала: "Только вы можете это решить. Вам решать,
вам и ответ держать". Оно снимало обвинение с меня, но автоматически
"подставляло" Витю и могло добавить к грозящим ему трем годам еще парочку.
Но на этот раз пронесло: умер Брежнев, и дело прекратили по амнистии. Я,
правда, ерепенилась, хотела что-то доказывать, но тут уж решала Софья
Васильевна: "Нечего подставляться! Что за показной героизм! Принимайте
амнистию и не рыпайтесь!"
Ну, а в ноябре 1983 г. завели следующее дело - на сей раз за тунеядство.
(Очередной театр абсурда - в сорок пять лет у меня было двадцать два года
трудового стажа. Правда, последний год я не работала, из университета ушла
из-за Витиного дела, а тут - свое... Были частные уроки, на жизнь нам с
дочерью хватало, потом она родила в сентябре ребенка. Он был слабенький,
родился недоношенным и с энцефалопатией.)
Я все сделала, чтобы ни Софья Васильевна, ни мать ничего не знали. Узнала
Софья Васильевна все после суда и приговора от Аси Л. "Просто слов нет!
Что, боялась, что я ругать буду? Ну так вот, передайте ей, что я ее ругаю!"
И сердилась долго, даже обратилась ко мне в первом письме по
имени-отчеству. Правда, в том же письме сообщила, что посылает мне кофе и
сигареты, и милостиво позволила расценить это как приглашение на чашку
кофе.
... Возвращаясь к ситуации с "патронами" - Софья Васильевна, как и другие
правозащитники ее поколения (А.Д.Сахаров, П.Г.Григоренко и другие),
безупречно чувствовала то, что должно быть нравственной нормой, что и было
нравственной нормой для них. Вот, например, такой случай. Z (из моего
поколения), по профессии историк, занимался "Хроникой". Человек сухой и
точный, безусловно честный, однажды на дне рождения Софьи Васильевны
записал голоса гостей - каждый что-то рассказывал о себе. Записал, не
спрашивая разрешения у присутствовавших, "для истории". Запись была изъята
у него на обыске. Об этом случае много спорили тогда. Мне лично казалось,
что он не так уж виноват, просто идиотское стечение обстоятельств, но Софья
Васильевна была непреклонна: "Это неэтично. Попала запись куда-то или не
попала, вопрос другой, не это важно. Он не имел права без согласия людей
что-то записывать!"
В то время ходили по рукам "самиздатские" пособия по поведению на допросах
(Альбрехта, Виньковецкого и еще какие-то). В одном из них была дана
формулировка: "Я не могу ответить на этот вопрос из морально-этических
соображений". Формулировка эта вызвала у меня (и не только у меня)
пионерский восторг, что безмерно удивляло Софью Васильевну: "Ну что вас так
восхищает? Вы что, сами не понимаете, что не ответите на этот вопрос и
именно из-за морально-этических соображений?" Как было ей объяснить, что не
ответить, конечно, не отвечу, но... почему? Потому что "морально-этические
соображения" - казалось очень здорово и ново.
Мы никогда не беседовали на темы религии. Я не знаю, полагала она себя
человеком верующим или нет. Но к Софье Васильевне очень подходит вот эта
фраза: "Неси свой крест - и веруй". Просто, без надрыва и аффектаций. Тихо.
А.Алтунян
О Софье Васильевне
Весной 1981 г. я пришел домой к Софье Васильевне рассказать о суде над моим
отцом Г.О.Алтуняном. Процесс проходил в марте 1981 г. в Харьковском
областном суде под председательством Чернухина. Отца обвинили по статье 62
УК УССР (соответствует статье 70 УК РСФСР) и приговорили к 7 годам лагерей
строгого режима и 5 годам ссылки. Я хотел посоветоваться о кассационной
жалобе. Дело у отца было явно липовое, обвинения глупыми, а следствие и суд
допустили такое число нарушений, что грамотно составить кассационную жалобу
мы считали необходимым: а вдруг когда-нибудь кто-нибудь обратит внимание на
вопиющие нарушения норм... На официального адвоката Кораблева из
харьковской коллегии мы не очень надеялись. Софья Васильевна особо
интересовалась его позицией. Когда мы ей стали говорить, что адвокат вел
себя вполне прилично, она сразу спросила: "Но он сформулировал, что
обвиняемый невиновен?" - "Нет, так сказано не было". (Кораблев строил свою
защиту на отрицании умысла свержения строя, то есть на сведении обвинения к
статье 187 УК УССР, соответствующей статье 190 УК РСФСР, где наказание было
до трех лет лагерей.) - "Ну, так и говорить не о чем". По ее мнению,
адвокат не сделал того, что обязан был сделать.
Итак, я рассказывал о суде, она слушала, комментировала. Неточности моих
формулировок мешали ей понять, есть ли нарушения. Тут я в свою очередь
понял, что ее интерес не просто "сочувственный", что она хотела разобраться
в деле. Отца моего, отсидевшего уже в 1969-1972 гг. по статье 187 УК УССР,
она, конечно, знала. Как знали друг друга почти все участвовавшие в
правозащитном движении, но желание помочь было вызвано не близким
знакомством, а, скорее, глубоким уважением к правозащитникам, достойно
прошедшим через следствие и суд, профессиональной потребностью защитить
несправедливо обвиненного.
Я написал Софье Васильевне на листке бумаги (обычная предосторожность от
подслушивания - мне, конечно, не хотелось, чтобы наша запись суда пропала
при обыске), что у нас есть довольно полная запись хода судебного
заседания: на прошедшие тогда в Харькове три процесса по статье 62 УК УССР
(над отцом, Евгением Анцуповым и Анатолием Корягиным), хотя и неохотно, но
пускали не только родственников, но и друзей. Поэтому у нас была
возможность после каждого заседания суда восстановить его по памяти. Через
некоторое время наши друзья, Женя и Инна Захаровы, расшифровали записи, а
затем переправили их за границу. Позже мы узнали, что в Америке вышла
небольшая книжка о процессе отца.
Софья Васильевна сказала, что если я принесу ей эту запись, то она
попытается на ее основе составить кассационную жалобу. Через несколько дней
после ее получения мы встретились на Чкалова у приехавшей из Горького Елены
