сказал своей соседке: ""Правды" нет, "Россию" продали, остался только
"Труд"". "Но ведь это же старый анекдот!" - ответил я. "Тем не менее судили
именно за это!"
Именно от Софьи Васильевны я узнал о присуждении А.Д.Сахарову Нобелевской
премии. Помню, с какой радостью она сообщила мне эту новость.
* * *
Незадолго до смерти Софья Васильевна требовала у меня подробностей о
выступлении Р.Пименова по теме "История правозащитного движения в СССР".
* * *
Последняя моя встреча с Софьей Васильевной - за один-два месяца до ее
смерти - была в больнице. Она была в таком состоянии, что почти ничего не
ела, сказала, что не хочет жить, что она уже никому не нужна (то есть
никому не может быть полезной). Я пытался ее разубедить. Она и в таком
состоянии была нужна - мне, как и, не сомневаюсь, многим другим. И в этот
раз она сообщила мне какую-то новость. Ее сознание было совершенно ясным.
Г.Померанц
Улыбка понимания
Я мало знал Софью Васильевну, но облик ее остался в моей памяти отчетливее,
чем от многих людей, с которыми встречался чаще. Подробностей нет, но
каждое впечатление осмысленно, и все они складываются в одно целое.
Первое впечатление определило встречу. Ася Великанова несколько раз
повторяла поговорку Софьи Васильевны: "Я люблю актеров на сцене, писателей
в обложке, а художников в рамке". За этими словами стоял ум ясный и
колючий. Как он сочетался с готовностью броситься на помощь людям, - не
знаю. Обычно те, кто хорошо понимают недостатки ближних, не торопятся им
помогать. Софья Васильевна - торопилась. Ко многим общественным фактам я
могу прибавить еще один - маленький и смешной фактик...
Ася преклонялась перед Софьей Васильевной за то, как она воспитывала
больного внука (черта, сближавшая ее с одним из подзащитных - Петром
Григорьевичем Григоренко). По Асиной просьбе, мы решили пригласить на елку
здоровую ее внучку. К телефону подошла сама бабушка. Услышав, откуда
звонят, она с такой тревогой, с такой готовностью спросила: "Что
случилось?", - и так это не соответствовало веселому поводу звонка, что
случай нам запомнился, рядом с анекдотами 30-х гг. ("Не тревожьтесь, -
говорит человек разбуженному соседу. - Ничего страшного: пожар"). В одном
недоразумении обрисовалось и время, и личность.
Третье впечатление трудно сформулировать. Оно связано с циркулярным - в три
адреса - письмом Виктора Сокирко, обвинявшего Софью Васильевну
Каллистратову, Раису Борисовну Лерт и меня в том, что мы своей позицией
поддерживаем "бессмысленное упорство" Валерия Абрамкина и таким образом
несем ответственность за его третий срок. Каждый из нас написал ответ, а
затем мы собрались вместе, чтобы познакомиться с текстами друг друга и
сложить их в запас на случай, если Сокирко свои сочинения опубликует. Запас
очень скоро попал в архив КГБ, откуда будущий историк его, возможно,
извлечет. Надобности в публикации не оказалось, но я запомнил, что ответ
Софьи Васильевны был самым подробным и юридически обоснованным, а мой -
самым коротким и совершенно без понимания правовых проблем. Что там было,
сейчас не помню. Помню чувство неловкости, с которым я подумал, что,
кажется, не то написал, а потом обрадовался, когда Софья Васильевна стала
восхищаться моим лаконизмом (других достоинств, похоже, в тексте и не
было). Слов было сказано немного, и не в словах дело (они могли быть пустой
вежливостью), а в тоне, которым что-то было произнесено, и в улыбке. Одна
из улыбок, в которой весь характер. Не такая улыбка, как у Татьяны
Великановой (у той в улыбке много было детского), не такая открытая:
сдержанная улыбка... Сдержанная - и все-таки раскрывавшая способность
бескорыстного отклика на Другое. Не только на человеческое страдание.
Отклика на другую личность, на другое выражение чувства, на чужой, но
верный самому себе стиль. В ней была способность понять Другого (само
существование которого - по Ж.-П.Сартру - "недопустимый скандал").
Когда я вспоминаю Софью Васильевну, то всегда с этой улыбкой.
А.Сахаров
Из книги "Горький-Москва, далее везде"
<...> Между тем долгожданный процесс массового освобождения узников совести
начался. Сейчас, когда я пишу эти строки (апрель 1987 г.), освобождено
около 160 человек. Много это или мало? По сравнению с тем, что происходило
до сих пор (освобожденных и обмененных можно пересчитать по пальцам), по
сравнению с самыми пылкими нашими мечтами - очень много, невероятно много.
Принципиально важно - это НЕ безусловное освобождение узников совести, не
амнистия. Тем более это не реабилитация, которая подразумевает признание
несправедливости осуждения. Мои опасения оправдались. Судьба каждого из
заключенных рассматривается индивидуально, причем от каждого власти требуют
письменного заявления с отказом от якобы противозаконной деятельности. То
есть люди должны "покупать" себе свободу, как бы (косвенно) признавая себя
виновными (а ведь многие могли это сделать и раньше - на следствии и на
суде, - но отказались). То, что фактически часто можно было написать ничего
не содержащую бумажку, существенно для данного лица, но не меняет дела в
принципе. А совершившие несправедливое, противоправное действие власти
полностью сохраняют "честь мундира". Официально все это называется
помилованием. Никаких гарантий от повторения беззакония при таком
освобождении не возникает, моральное и политическое значение смелого на
самом деле шага властей в значительной степени теряется как внутри страны,
так и в международном плане. Возможно, такая процедура есть результат
компромисса в высших сферах (скажем, Горбачева и КГБ, от поддержки которого
многое зависит. А может, Горбачева просто обманули? Или он сам не понимает
чего-то?). Компромисс проявляется и на местах: как я писал, заключенные
часто имеют некоторую свободу в выборе "условных" формулировок. Но много
лучше и легче от этого не становится. Однако на большее в ближайшее время,
видимо, рассчитывать не приходится.
В эти недели я, Люся, Софья Васильевна Каллистратова, разделяющая нашу
оценку реальной ситуации, предприняли ряд усилий, чтобы разъяснить ее
стоящим перед выбором заключенным, облегчить им этот выбор. Мы всей душой
хотим свободы и счастья всем узникам совести. Широкое освобождение даже в
таком урезанном виде имеет огромное значение.
Л.Богораз
Как мы добивались амнистии
Когда осенью 1986 г. почувствовалось, что в нашей стране готовятся или даже
уже начались какие-то коренные перемены (для меня первой
ласточкой-вестницей оказалась демонстрация фильма "Покаяние"), я поделилась
своей мыслью о том, что, кажется, становится реальностью возможность
всеобщей политической амнистии. Мыслью об обращении по этому поводу я
поделилась с двумя людьми - Александром Подрабинеком и Софьей Васильевной
Каллистратовой. Как я и ожидала, эта идея нашла у них самую горячую
поддержку. Мы долго обсуждали текст нашего обращения в Президиум Верховного
Совета СССР. Мы решили отправить его не только в Верховный Совет, но и
многим людям - деятелям культуры, науки, имеющим известность, и тем, кого
мы - не без оснований - числили в первых рядах нашего, хотя еще и не
сформировавшегося, гражданского общества. Мы составили список таких людей.
Ко многим из них мы адресовались лично, а остальным разослали призыв
поддержать наше обращение, присоединившись к нему или предприняв то, что
они сами сочтут нужным сделать в этом направлении.
Мы ждали отклика. Я заранее предполагала, что массовых ответов мы не
получим. Всегда скептически настроенная Софья Васильевна предполагала еще
худшие, просто нулевые результаты нашего призыва. Первым откликнулся Олег
Васильевич Волков - он отправил Софье Васильевне большую статью о
политических репрессиях. Софья Васильевна эту статью не получила. Две
недели письмо путешествовало неведомо где. Олег Васильевич позвонил мне и
возмущался: "Почему вы не получили моего ответа? Я его отправил Софье
Васильевне дней десять назад?!" Его письмо пришло на другой же день после
этого телефонного разговора.
Еще больше поразил и обрадовал нас отклик Юрия Норштейна. Однажды он пришел
ко мне и сказал: "Я не умею писать такие обращения, но я очень хотел бы
присоединить свои усилия к вашим. Позвольте присоединиться к вашему
письму". Был еще устный отклик одной женщины - не буду ее называть. Она
просила простить, что не включается в эту кампанию и не решается поставить
свою подпись под нашим обращением: "Поймите меня, мои произведения много
лет не печатались. И вот теперь, может быть, они будут напечатаны. Я боюсь
спугнуть эту надежду - мне очень стыдно". Меньше всего Софья Васильевна
склонна была осуждать такую, как и любую другую, человеческую слабость -
она, сама никогда, ничего и никого не боявшаяся. Мне хотелось бы надеяться,
что я (как и многие другие) переняла у нее эту толерантность по отношению к
другому человеку, готовность принять и понять другого таким, каков он есть.
Нет, не всякое свойство она хотела понять и принять. Разумеется, не
подлость, но также и не фанатизм, не жестокость. Софья Васильевна была
настоящим русским интеллигентом: вот, оказывается, сохранились в наше
жестокое время (как? каким образом сохранились?) наследники великой русской
культуры, впитавшие ее гуманизм, ее сострадательность, ее бескорыстность и
широту. Мне Софья Васильевна видится похожей на В.Г.Короленко - всегда
готовая прийти на помощь тем, кто в ней нуждается. Не только я испытывала к
ней дочерние чувства - как жаль, что я никогда не нашлась, как сказать ей
это прямым текстом. Думаю, что ее это порадовало бы: ведь она очень
тяготилась своей физической немощью - и еще более тем, что ситуация
вынудила ее ограничить свою общественную активность. Это вынужденное
формальное ограничение активности происходило вовсе не из чувства
самосохранения, а напротив, из высокого сознания долга и ответственности по
отношению к семье и к нам, ее друзьям. Ведь она понимала, что ни дочь, ни
внуки, ни мы не можем допустить, чтобы ее, восьмидесятилетнюю, тяжело
больную женщину судили - и ведь осудили бы! И отправили бы "всего лишь" в
ссылку. Случись такое, - на какие крайние поступки решились бы мы все?! Так
не себя, а нас оберегала она от грозящей беды. Но ведь то, о чем я сказала
"общественная активность", было ограничено по видимости, формально: по
существу до конца жизни Софья Васильевна оставалась нашим консультантом.
Софья Васильевна, думаю, порадовалась бы теплым, искренним словом, потому,
что она сама относилась к нам с материнской любовью и заботой - но,
пожалуй, с материнской же требовательностью.
Так я хочу завершить историю нашего обращения о политической амнистии.
Когда об этом узнали ее и мои друзья, - сколько помощников нашлось: одни
перепечатывали текст обращения (ведь мы отправили не меньше восьмидесяти
писем), другие находили нужные нам адреса, отправляли письма. Хочется
думать, быть может, кто-то из тех, к кому мы обратились, предпринял
собственное действие в этом же направлении, не уведомив об этом нас. А мы и
не просили уведомить нас - пусть каждый ответит не нам, а собственной
совести. Несмотря на неутешительный жизненный опыт ни она, ни я не потеряли
веру в человеческую совесть...
Но вот наступил январь 1987 г. Небольшими группами стали освобождать
политзаключенных. Вряд ли это было результатом нашего обращения. Вероятнее,
что начало этого процесса ускорила голодовка (с требованием освобождения
политзаключенных) и смерть в декабре 1986 г. Анатолия Марченко.
Но как было проведено это новое "мероприятие"!
Даже осознав, видимо, его необходимость и неизбежность, власти не захотели
проявить - пусть не справедливость (справедливо бы реабилитировать тех, кто
осужден по статьям 70, 100, 142, 227 УК РСФСР), но хотя бы образец
милосердия: ведь амнистия - это всего лишь помилование, а не признание
вчерашней ошибки или незаконности проводившихся ранее репрессий. Так нет
же! У каждого политзаключенного вымогали индивидуальное прошение о
помиловании - это было непременным условием освобождения.
