Георгиевны Боннэр (тогда ей еще разрешали ездить в Москву). Софья
Васильевна отдала мне пачку исписанных листов и с каким-то, как мне
показалось, мучительным раздражением от собственной беспомощности сказала:
"Больше я ничего не могу сделать". Жалоба была составлена очень тщательно и
квалифицированно. Все дальнейшие наши письма, жалобы, касавшиеся пересмотра
приговора, мы писали, исходя из нее. Я стал бывать у Софьи Васильевны то
часто, то редко, примерно, раз в один-два месяца.
Как-то в разговоре (это было в ноябре 1984 г.) она упомянула, что все
больше диссидентов, в основном заключенных, приходит к мысли о
бесполезности противостояния и что она тоже прекратила свою деятельность,
все это "в одном русле". Потом сказала про Андрея Дмитриевича Сахарова, что
он для нее моральный, нравственный авторитет (кажется, сказала,
"недосягаемый"). Она казнилась: "Надо что-то сделать, чтобы умирать вместе
с ним..."
Несколько раз она просила передать отцу и "другим" (имелись в виду
заключенные), чтобы они не усугубляли своего положения "не необходимыми"
протестами, не объявляли голодовок, подрывающих здоровье, а старались с
наименьшими потерями досидеть свои сроки и выйти на свободу. Казалось, что
противостояние произволу лагерной (тюремной) администрации по большей части
не приносит пользы и даже вызывает новые репрессии. Попытки передать
информацию на волю обычно тоже приводили к новым репрессиям. Так была
арестована в Киеве Раиса Руденко - жена политзэка Миколы Руденко, поэта,
инвалида войны - после публикации на Западе его тюремных стихов. И тем не
менее именно в политических зонах (сужу по своему отцу и его тамошнему
окружению) взгляд на будущее был отнюдь не безнадежным, ждали изменений.
Софья Васильевна как-то сказала мне: "Не увлекайтесь защитой отца (имелось
в виду - не делайте того, что может повлечь за собой арест). Вот Ваня
Ковалев, сын Сергея Адамовича Ковалева, тоже начал с защиты своего отца"
(ко времени нашего разговора он был уже арестован за "антисоветскую
деятельность"). К людям, осознанно продолжающим противостояние властям и
достойно переносящим последствия этого противостояния, у нее было
двойственное отношение: ведь губят себя! - и безусловное восхищение.
Разговаривать с Софьей Васильевной было в это время непросто. Любые общие
темы об обстановке в стране, о положении в экономике, о том, как "все
плохо", очень быстро исчерпывались двумя, тремя ее четкими фразами о полном
развале. Зато любая тема, где речь шла о попытках пробиться сквозь
отупляющее безразличие, - о директоре колхоза в Белоруссии, придумавшем,
как убирать хлеб с залитого водой, топкого поля, о каких-то интересных
лекциях, анекдот, рассказанный в подмосковном леспромхозе, - вызывали
неподдельный интерес. Как-то в присутствии одной знакомой, жены политзэка,
я рассказывал об ансамбле Покровского, теперь очень известном, а тогда они,
начинающие, непризнанные, устраивали по пятницам в клубе "Дукат" открытые
представления, заражая своей энергией, напором. Софья Васильевна слушала
почти с радостью: жизнь не останавливается, упорство и умение побеждают.
Гостья заметила, что она вот тоже всю жизнь хотела научиться петь, но...
"Если бы хотела, то и научилась бы", - резко ответила Софья Васильевна.
Даже в 80-е трудные годы в Софье Васильевне чувствовалась устойчивость,
сила. Мне казалось, что основа этого была "профессиональной": она умела
постоять за то, что считала истиной, и умела достигать намеченных целей. И
хотя в советском правосудии это было почти невозможно, но вот на долю
таких, как она, и доставалась разница между "невозможно" и "почти". Эти
профессиональные удачи, когда удавалось убедить суд в своей правоте,
изменить часто заранее подготовленные приговоры, давались дорогой ценой.
При всех сложностях, опасностях ей нравились спор с жизненными
обстоятельствами, отстаивание своего права на достойное существование. Как
она радовалась, когда после свидания с отцом я рассказывал ей, что в
Чистопольской тюрьме политзаключенные после мучительной борьбы добились
очень важных вещей: в карцере настелили деревянный пол (был бетонный),
заключенный стал считаться "приступившим к работе", если успевал связать
одну-две сетки (норма - восемь) - до этого, чтобы не подвергаться
репрессиям за "отказ от работы", надо было выполнить хотя бы половину
нормы.
Наш разговор, если не было каких-то дел, начинался так: "Ну, что пишет
папа?" Я рассказывал то, что знал из писем, от приехавших со свиданий
родных, - о каких-то новостях в трех пермских, двух мордовских зонах, в
Чистопольской тюрьме. Обычно это было перечисление посаженных в карцер,
отправленных в Чистопольскую тюрьму, объявивших голодовку, отказов во
врачебной помощи, избиений, лишений ларьков, свиданий. Она мрачнела,
курила, утыкалась подбородком в кулак.
- Ну хорошо, а что папа?
Я рассказывал.
- Ну и что вы собираетесь делать? - спрашивала она с какой-то резкой
требовательностью, и казалось, ждала ответа, чтобы опровергнуть.
Нового не придумывалось, - все известное: поход в Главное управление
исправительно-трудовых учреждений, письма и жалобы в многочисленные
инстанции и т. д. А Софья Васильевна говорила: "Письмо в ... бесполезно,
это не та инстанция. Попробуйте туда-то, хотя вряд ли что-нибудь выйдет.
Потом расскажете". Бывали и неожиданные ходы: каким-то образом
родственникам политзаключенного Миши Ривкина, сидевшего сначала в Барашево
(Мордовия), а потом за отказ снимать шапочку (он придерживался еврейских
обрядов) переведенного в Чистопольскую тюрьму, удалось узнать телефон
начальника зоны в Барашево. Я дозвонился и даже поговорил с начальником:
почему нет писем, почему лишение свидания и т. д. Он, может быть от
неожиданности, не оборвал разговора. Софья Васильевна была довольна.
...И все же ситуация изменилась. 8 декабря 1986 г. в Чистопольской тюрьме
умер Анатолий Марченко, а через несколько дней по радио передали об
освобождении А.Д.Сахарова. Весной 1987 г. Софья Васильевна вместе с
А.Д.Сахаровым писали политзаключенному Алеше Костерину (Смирнову), что
ситуация на воле изменилась, и уговаривали его не отказываться от заявления
о пересмотре дела. Вообще же Софья Васильевна в вопросах "заявлений" была
достаточно жесткой, себя она казнила, что отказалась от активной
деятельности, других старалась не осуждать, но публичного покаяния не
прощала.
Когда весной 1987 г. стали выходить политзаключенные, попадая в Москву, они
считали необходимым зайти к ней, как и к А.Д.Сахарову. Это были родные ей
люди: практически всех, даже если и не лично, она знала много лет, почти за
всех она много раз заступалась в обращениях к властям, к международной
общественности.
К счастью, она дожила до этих дней.
Ф.Кизелов
Мой редкостный друг
Мне посчастливилось появиться на улице Воровского в начале ноября 1980 г.,
и полное взаимопонимание с Софьей Васильевной возникло сразу, а вскоре наше
деловое сотрудничество переросло в истинную дружбу.
Работать с Софьей Васильевной было удивительно просто и приятно. Она часто
звонила и говорила: "Ф.Ф., вы мне нужны. Не заглянете ли тогда-то и
тогда-то?" И я ехал, садился за пишущую машинку, и начиналось составление
проекта очередного документа Московской Хельсинкской группы. И это были
лучшие, незабвенные времена моей жизни... Почти все (за исключением одного
или двух) документы Московской Хельсинкской группы с 158 и до самого
последнего были написаны нами совместно. Софья Васильевна никогда не
настаивала категорически на тех или иных формулировках, если мне удавалось
предложить какие-либо иные, при условии достаточно логичной и убедительной
аргументации. Между нами никогда не было "баталий" по пустякам, которые,
например, регулярно затевал профессор Наум Мейман при обсуждении
окончательного варианта документов.
24 декабря 1981 г. у Софьи Васильевны сделали обыск - изъяли архив
документов Московской Хельсинкской группы, который я к тому времени с
величайшим старанием привел в идеальный порядок, чемодан писем академику
Сахарову с составленными ею ответами, старую добрую пишущую машинку
"Ундервуд", на которой были напечатаны большинство документов Софьи
Васильевны в бытность ее практикующим адвокатом и многие документы группы.
Смешно, но мне хочется надеяться, что когда-нибудь эту машинку удастся
найти и вернуть, и будет она достойным экспонатом музея российского
антитоталитарного движения, музея памяти тех, кто осмеливался
сопротивляться в те времена, когда малейшие попытки сопротивления стоили
карьеры, свободы, а иногда и жизни...
Первая моя реакция на известие об обыске у Софьи Васильевны была - не может
быть, не посмеют!.. Посмели... А вторая - ужас при мысли, что ее, в весьма
солидном возрасте, могут схватить, посадить в тюрьму, лишить нормальной
медицинской помощи, сослать, словом - убить... К этому моменту она была для
меня не просто членом Московской Хельсинкской группы, не просто выбранным
мною самим "начальником", при котором я с усердием выполнял обязанности
секретаря и сотрудника, но, несмотря на солидную разницу в возрасте, Софья
Васильевна стала моим другом, родным и близким человеком. И страх охватывал
меня при мысли, что ей грозит смертельная опасность.
- Что же делать дальше? - спросил я у Софьи Васильевны. - Ведь вас убьют!
- Будем работать, - последовал ответ, мягкий, но непреклонный.
Аресты продолжались, ЧК-ГБ планомерно "выкашивало" всех, кто хоть как-то
сопротивлялся всеобщему оболваниванию. И суды, вернее, пародия на них,
продолжались, однако приговоры выносили не комического свойства. Помимо
традиционных судов, начали давать вторые сроки непосредственно в лагерях и
тюрьмах - тем, кто, по мнению властей, "не проявил признаков исправления",
то есть не терял человеческого достоинства в нечеловеческих условиях
заключения. И шли документы Московской Хельсинкской группы - арест
такого-то, суд над таким-то... и конца не было видно... Стучала машинка на
улице Воровского, на втором этаже старинного дома, и плавали клубы
табачного дыма под высоким потолком.
Весной 1982 г. грянул новый обыск. Но это было еще продолжение "увертюры".
Обыски проходили по чужим "делам". На сей раз среди других и меня не обошли
вниманием - явились спозаранку. Квартиру перетряхнули не слишком
внимательно для первого раза, многое не нашли, но и того, что откопали,
вполне хватило бы на "5 + 5", то есть для получения пяти лет лагерей и пяти
- ссылки. После обыска повезли на допрос. На их вопросы я не отвечал,
ссылаясь на то, что все изъятые материалы не могут иметь отношения к
какому-либо уголовному делу, а вот уважаемый следователь Московской
городской прокуратуры Андреев на мой вопрос: "По какому уголовному делу вы
меня допрашиваете в качестве свидетеля?" - ответил: "По делу Софьи
Васильевны Каллистратовой, обвиняемой по статье 190-1 УК РСФСР
(распространение клеветнических измышлений, порочащих государственный и
общественный строй)". У меня все внутри оборвалось - "Посмели!" Я
декларировал и записал в протокол допроса собственноручно: "Считаю
возбуждение уголовного дела по статье 190-1 УК РСФСР против
С.В.Каллистратовой незаконным, принимать какое-либо участие в творимом
беззаконии отказываюсь и требую привлечь лиц, ответственных за возбуждение
уголовного дела против заведомо невиновного, к уголовной ответственности по
соответствующей статье Уголовного кодекса".
Как только я вышел из здания прокуратуры, позвонил Софье Васильевне, поехал
к ней и рассказал сию печальную историю. Она полушутя-полусерьезно
прокомментировала: "Пора сушить сухари...", или как-то в этом роде, не
берусь воспроизвести ее точный ответ.
Шел 1982 г. - год Варфоломеевских ночей и дней, уже повальных арестов не
только тех, кто говорил и писал достаточно громко, но и тех, кто пытался
что-то делать в узком кругу, предавался графомании на запрещенные темы,
читал и давал почитать "самиздат" и "тамиздат", просто был близко знаком с
