полон энергии.
Мое семейство живет обычно. Марго днюет и ночует на работе и, как всегда,
ничего не успевает - приобретение жратвы и уборка квартиры тоже на ней.
Галя пока что успешно учится, за первый курс остался один экзамен. Что
будет на "кризисном" втором, - не знаю. Мелкие дети сейчас все в разгоне. Я
отдыхаю от них и в то же время - скучаю без них.
...Я пока сижу в Москве, так как Марго собирается в командировку в Среднюю
Азию, а я без нее - никуда.
Вот все, что у нас происходит.
Знаю, что Вите Некипелову совсем плохо... Бедная Ниночка (жена
В.Некипелова. - Сост.).
Машенька, напишите мне большое письмо о себе и обо всех своих. Обещаю
ответить обязательно.
Целую Вас".
Мое письмо (не ответное, а просто письмо) оказалось, наверное, одним из
последних, полученных ею. Я привожу его почти целиком. Я писала живой Софье
Васильевне, и письмо получилось живым. А те слова, что приходят в голову
мне сейчас, представляются искаженными болью и растерянностью. В тот год я
потеряла трех очень близких мне людей (они, конечно, дороги многим):
Виктора Некипелова, Софью Васильевну и следом за ней Андрея Сахарова. С
каждым из них жизнь связала меня такими крепкими узами, что писать о них,
об ушедших, мне невероятно тяжело.
Письмо мое было написано ко дню рождения Софьи Васильевны, то есть к 19
сентября 1989 г. Сейчас я переписываю его с чудом сохранившегося черновика.
"Дорогая моя Софья Васильевна!
Второй раз за долгие годы не удается мне посетить Ваше застолье в день
Вашего рождения. Грущу по этому поводу и заранее пишу поздравительное
письмо.
Поздравляю Вас, и Марго, и внуков Ваших, и их жен, и правнуков Ваших, и
друзей Ваших с тем, что у них есть Вы - человек замечательный... Я и себя
поздравляю с тем, что знаю Вас уже поди двадцать лет, если не более. Все мы
черпаем от Вашей доброты, жизненного опыта и умения видеть мир не только
рассудочным и эмоциональным зрением, но препарировать его, извлекая
основное в терминах юридических. Без этого, вашего, умения число
репрессированных правозащитников неизбежно бы возросло.
Я помню, как Гриша (муж М.Подъяпольской. - Сост.), придя с кассационного
суда над Хаустовым, где он видел Вас впервые, рассказал о Вас. И какое
чарующее впечатление Вы на него произвели. Как мы познакомились, я не
помню. Как-то за чайным столом Вы прочли нам лекцию о правонарушениях в
уголовных делах. Мы поняли, что они отличаются еще большей маразматической
иррациональностью, чем нарушения в политических процессах. Теперь <...>
стали известны их чудовищные масштабы и даже причины, о которых тогда мы
только догадывались. А Вы знали обо всем этом и боролись не только за нас,
а и за любого несправедливо обвиненного и уже осужденного из тех, с кем Вас
сталкивали Ваша профессия и Ваша подвижническая жизнь.
Чувство радости узнавания и благодарности к Вам за то, что с открытым
глазами Вы избрали тот же путь, какой мы считали единственно возможным для
себя, - путь нравственного сопротивления злу и несправедливости стал
фундаментом наших взаимоотношений. Поколение наших родителей, многое
понимая, отгораживалось от необходимости анализировать систему зла и от
деятельного сопротивления пустым формулам. Причина была понятна - страх. Вы
его сумели побороть в себе, хотя осведомленность Ваша о глубинах порочности
системы была куда шире и глубже чем у многих <...> С тех пор так много было
пережито, передумано и сделано вместе. Произошли необратимые процессы,
разметавшие нас физически, - а заботы и чаяния все те же. Жизнь на другом
континенте не сделала меня другой. Только возможности окоротила. И я рада
тому, что Вам выпало не только счастье говорить во всеуслышанье, но и
созидать общественное сознание, возвращая его к вечным ценностям.
Появилась надежда на то, что правда о Ваших бывших подзащитных, живых и
погибших, сделавшись достоянием общественного сознания, затруднит рецидивы
произвола и беззакония в нашем Отечестве. Боже, как много Вам еще предстоит
сделать! Будьте здоровы и счастливы, и дай Вам Бог сил!
Крепко Вас обнимаю и целую. Всегда помню и люблю.
Ваша Маша".
Я смотрю на фотографию Софьи Васильевны (из того же последнего ее письма.
Смотрю со смешанным чувством грусти и радости: Софья Васильевна на трибуне
у микрофонов, а в перспективе - зал, заполненный слушателями, реакцию
которых ловят как всегда внимательные ее глаза. Как будто не было
бесконечных лет "застоя", лет диссидентского противостояния, когда в пору
адвокатской практики ей приходилось выступать на политических процессах
перед аудиторией специально подобранных, идеологически оболваненных
слушателей. Судьи полностью соответствовали этой публике. Исключение
составляли только подсудимые, да кое-кто из их родственников...
На уголовных процессах все, наверное, было иначе, но и там ей приходилось
вести титаническую борьбу за соблюдение процессуальных норм и законов, ради
человечности. И только в ее двухкомнатном отсеке в коммунальной квартире,
за чайным столом, собиралась ее настоящая аудитория - благодатная и
благодарная. У Софьи Васильевны для всех находились и время и силы
выслушать и понять. Ее практические советы всегда сопровождались анализом
казуса, из которого следовало, что советы будут полезны, только если вторая
сторона (ею, как правило, была государственная инстанция) тоже станет
действовать в пределах закона. Софья Васильевна объясняла, что это
случается отнюдь не всегда и что заставить своего оппонента соблюдать
законы - задача очень трудная, благородная и необходимая.
Нам всем хотелось превращения нашей страны в правовое государство.
"Самиздат" был наводнен правозащитной литературой: выпустил свои "Правила
поведения" на допросах Есенин-Вольпин; В.Чалидзе и А.Твердохлебов издавали
сборник статей "Общественные проблемы". Конкретные дела по защите
гражданских прав вели Б.Цукерман и Э.Орловский.
После арестов членов Хельсинкской группы стали вызывать на допросы и Софью
Васильевну. Сначала она мотивировала отказы от дачи показаний, но после
того, как такой отказ послужил для суда "достаточным основанием", чтобы
включить ее в список свидетелей по делу Т.Осиповой, якобы подтверждающих
вину последней, отказы перестали ею мотивироваться. 24 февраля 1982 г.
А.Д.Сахаров выступил с заявлением в ее защиту. Ссыльный - в защиту
подследственной! Тем же летом Софье Васильевне было предъявлено обвинение
по статье 190-1.
Так свершилось то, что мучало Софью Васильевну многие последующие годы:
Московская Хельсинкская группа объявила о прекращении своей деятельности.
Начались для Софьи Васильевны горькие времена. Нет, ее не посадили, ее дело
было приостановлено производством. Радовалась семья, радовались друзья. Для
нее цена этой очень относительной свободы казалась непомерной: прокуратура
имела юридическое право без всякого доследования возобновить дело в любой
момент в течение пяти лет. Софья Васильевна понимала, конечно: Хельсинкская
группа из трех человек, средний возраст которых больше 70, практически не
могла выполнять функции, декларированные при ее организации. И все же
горевала.
Теперь на нее накинулись все хвори (а их было предостаточно). Она часто и
подолгу лежала в больницах. Я таскала ей пачки книг, и выяснилось, что мы
обладаем весьма различными художественными вкусами. Ее увлекали классика и
детективы, а мне интереснее всего была современная литература. Но чаще
всего мы беседовали "за жизнь", намеренно сползая на бытовые темы, - так
было легче.
Софья Васильевна очень много душевных сил вложила в своего младшего внука
Диму Кузнецова, его жену Таню и их детей. Я тоже люблю это семейство. И
внук, и правнуки, а их со временем стало четверо, в какие-то периоды были
почти целиком на ее руках, и я наблюдала, как Софья Васильевна
предотвращала неизбежную конфронтацию, объясняя свою позицию зарвавшемуся
маленькому правнуку. Ее умение объяснить это ребенку было абсолютно: Софья
Васильевна никогда не допускала высокомерных или даже повелительных нот.
Размолвки меж нами тоже случались. Помню, как однажды мы вместе ехали в
такси, и вдруг Софья Васильевна предъявила мне некоторый счет. Ей казалось
неправомерным то, что я дружу и с ней, и с молодой женщиной, которая ее
обидела. Я знала историю и подоплеку их конфликта и была не на стороне
обидчицы. Но не могла же я рвать с ней из-за того, что у них осложнились
отношения. У меня никогда не было охоты обсуждать не свои отношения, да и
свои тоже. Я не смолчала и от огорчения высказалась довольно резко. Ну,
думаю, конец. Ан нет. Объяснений больше не было, а отношения как-то даже
перешли в более доверительную фазу. Софья Васильевна меня приняла такой,
какая есть, и, как я поняла, даже внутренне одобрила.
Мучаясь необходимостью отказаться от активной деятельности, Софья
Васильевна сохраняла обычный распорядок жизни. Всю рабочую неделю она жила
у дочери и нянчила правнуков, а с пятницы до понедельника ее всегда можно
было застать на улице Воровского. Сюда к ней продолжали приходить и друзья,
и друзья друзей, те, кто нуждался в консультации. Софья Васильевна не
ограничила свою переписку с теми, кто сидел за колючей проволокой,
постоянно общалась с их близкими, оставшимися на свободе.
Когда началась перестройка и лавина информации породила в нас надежды и
ожидание перемен, Софья Васильевна проявила очень большую сдержанность.
Особенно это касалось экономических статей, которыми мы зачитывались. Тогда
мне это было как-то даже обидно. Но охранительные органы - КГБ, МВД,
Прокуратура - жили, сохраняя прежние функции, параллельно с внешней
легализацией права на здравую мысль, научный поиск и широкое
распространение своих убеждений. Я думаю, этот неестественный симбиоз
казался Софье Васильевне недолговечным. Прожив при социалистической утопии
на поколение больше почти всех нас, она лучше нас ее знала.
Л.Терновский
Письма
Небольшая стопка конвертов и открыток. Но сколько воспоминаний, мыслей и
чувств они во мне воскрешают! Каждое из них я перечитывал множество раз. И
они были мне радостью и поддержкой в трудные для меня годы.
Они написаны близким и родным мне человеком, Софьей Васильевной
Каллистратовой. Человеком деятельной любви и открытого сердца. Человеком,
бывшим высоким нравственным примером для знавших ее. Человеком, воистину
ставшим для меня названой матерью, чьей многолетней любовью и дружбой я
горжусь. Эти письма обращены ко мне. Но каждый раз чужие, враждебные глаза
читали их раньше меня. Чужие, недобрые люди листали их, стремясь проникнуть
между строк, выискивали скрытые намеки, быть может, делали выписки или
копировали. И только потом, в распечатанном виде, отдавали их мне.
Первое из них дошло до меня в феврале 1981 г. Адрес на конверте: "Саранск
Мордовской АССР. Учр. ЖХ-385/12". И красными чернилами в углу кем-то
приписано: "10-й отряд". Прошло чуть меньше двух недель, как меня привезли
в этот лагерь и я снова обрел право отправлять и получать письма. Только
утром меня из карантина определили в 10-й отряд и сегодня в первый раз
вывозили на работу. И вот вечером по возвращении в барак - письма! Три
сразу. От жены, от родных и третье - от Софьи Васильевны.
...Мы познакомились, должно быть, году в 70-м. Сказалось ли тут присущее
Софье Васильевне душевное обаяние? Ее деятельная доброта и несогласие
мириться с чинимой несправедливостью? Общий ли круг друзей и общая
постоянная тревога за них? Или некое душевное сродство? Перст судьбы? Или
все это вместе? Только очень скоро и как-то незаметно Софья Васильевна
стала для меня - и для всей моей семьи - близким, своим и совершенно родным
человеком.
В то время я работал рентгенологом в одной из московских клиник. Года за
два до знакомства с Софьей Васильевной я вступил на диссидентскую стезю,
подписав несколько правозащитных писем. До поры меня не трогали. Допросы,
"беседы", обыски - все эти предупредительные "звоночки" были еще впереди.
Софья Васильевна была на четверть века старше меня. Блистательный и
