психопатия и занимает свое место в классификации болезней, но на особых
правах, примерно таких же, как неврозы, навязчивые состояния и другие так
называемые пограничные расстройства - пограничные в том смысле, что они
занимают промежуточное место между "нормой" и душевными заболеваниями. И
Софья Васильевна очень точно уловила эту сторону дела. Действительно,
считается, что лишь в особых случаях - при обострении состояния, так
называемой декомпенсации, психопатия достигает степени настоящего душевного
заболевания и может быть приравнена к нему. Примерно так освещен этот
вопрос в стандартном вузовском учебнике психиатрии (Кербиков, Коркина,
Наджаров, Снежневский), в Большой медицинской энциклопедии (где, как
правило, приводятся нормативные, то есть обязательные для специалистов,
сведения) и в других источниках. Книга Ганнушкина "Психопатии, их статика,
динамика, систематика", хотя и устарела, но по-прежнему служит источником
цитат по данному вопросу. Более поздней и отражающей, пожалуй, наиболее
мягкую позицию является монография Ротштейна о психопатиях. Примерно таков
был мой ответ на первый вопрос Софьи Васильевны.
Что касалось второго вопроса, то термины "паранояльный" и "параноидный"
отнюдь не равнозначны, а вопрос о "паранояльном" (бредовом) развитии
личности является в достаточной степени спорным. Обычно под паранояльными
понимают сверхценные, а не бредовые идеи, что не одно и то же.
Аналогично и с третьим вопросом Софьи Васильевны. Когда психиатры говорят
об "идеях реформаторства", они обычно подразумевают "сверхценные" идеи, то
есть такие, которые занимают непропорционально важное место во внутреннем
мире человека, вызывают у него эмоционально обостренное отношение. Без
сверхценных идей нет ни подвига, ни самопожертвования, ни творческой
одержимости.
И, наконец, четвертый вопрос - о "стеничности". Такой термин действительно
существует, им обозначают активное, энергичное, волевое упорство в
достижении цели. Противоположным ему является широко известный термин
"астеничность".
Примерно так протекал наш тогдашний разговор. Позднее оказалось, что Софья
Васильевна придавала нашему разговору очень большое значение. Она несколько
раз вспоминала об этом в последний год своей жизни, когда свердловские
документалисты снимали с ее участием фильм о генерале Григоренко. Она
приглашала меня принять участие в съемках, но я отказался, так как не
числил за собой никаких особенных заслуг и не считал свою роль сравнимой с
подвигом тех людей - и Софьи Васильевны в их ряду, - которые сделали
злоупотребления психиатрией в нашей стране достоянием гласности и жертвенно
боролись против них. Что же касается меня, то я просто дружил с Софьей
Васильевной, черпая в общении с ней импульсы твердой, надежной и активной
доброты, щедро излучавшиеся ею.
В наших разговорах нередко возникала тема психиатрических злоупотреблений и
репрессий - Софья Васильевна неутомимо поддерживала борьбу против них,
несмотря на явную тогда ее малоперспективность. И нам всем, любившим Софью
Васильевну и осиротевшим с ее уходом, остаются в утешение память о ней и
сознание того, что она все же дожила до той поры, когда стали возвращаться
из лагерей, ссылок и "психиатричек" ее друзья и единомышленники, ее
подзащитные и подопечные.
С.Глузман
Свет, тепло и покой
От ежедневной жвачки безликих наших газет, славословий в адрес
неосмысленных речей живого вождя меня тошнило всегда. Тошнило Системой. Но
чашу физиологического терпения моего переполнило знание о том, что моя
специальность используется для расправы с инакомыслящими. Интеллигенция
тогда шепталась о случившемся с генералом Петром Григоренко.
И я вырвал из себя страх, ведь кто-то должен был ответить палачу Лунцу.
Дважды Леонид Плющ по моей просьбе передавал московским диссидентам
сообщение: "В Киеве есть молодой психиатр, желающий всерьез,
профессионально исследовать случай генерала Григоренко с тем, чтобы
квалифицированно доказать существование в СССР практики злоупотребления
психиатрией в политических целях. Для этого исследования необходимы встречи
с семьей Григоренко, его друзьями, необходимы его публицистические
произведения из "самиздата"..."
Шесть или семь месяцев мы ожидали ответа! Диссидентская Москва (как,
впрочем, и семья генерала) на мой призыв не реагировала. И лишь после
второй просьбы Плюща в Киев приехал сын Петра Григорьевича Андрей. Он
привез для меня оружие невероятной силы: точную копию всех медицинских
документов из следственного (КГБ) дела генерала Григоренко. Копию,
исполненную рукой неизвестного мне тогда московского адвоката Софьи
Васильевны Каллистратовой.
Почему все было именно так? Почему среди наших юристов, ориентированных и
самой жизнью, и всем тем "крыленко-вышинским" университетским курсом на
цинизм, некомпетентность и нравственную слепоту, почему среди них все же
появлялись Каллистратовы, Каминские, Швейские? И почему таких
Каллистратовых фактически не было среди "представителей самой гуманной
профессии - врачей"? Нет ответа...
1969 и 1970-е гг., новые и новые аресты диссидентов по всей стране, обыски,
угрозы, избиения на улицах "неизвестными хулиганами", медленный, но
уверенный курс к очищению Сталина от "поклепов". Каллистратова понимала,
что КГБ имеет к ней особый интерес, и не только из-за ее позиции в случае
Григоренко. Кто тот неизвестный "молодой психиатр" в Киеве, желающий
исследовать случай Григоренко, не провокатор ли он? Или попросту не весьма
серьезный молодой человек, не отдающий себе отчет в ситуации? Или глупый
болтун, играющий в опасность и при первом же допросе в КГБ расскажущий вс о
всех?
К счастью, наши славные чекисты оказались не столь уж профессионально
состоятельными. Я успел спокойно переписать рукопись Каллистратовой, а
оригинал сжег.
...А потом, спустя год, Андрей Дмитриевич Сахаров скажет мне,
двадцатипятилетнему молодому человеку: "Ваша экспертиза - самый серьезный
документ на эту тему из всех, которые существуют. Софья Васильевна
Каллистратова высказалась так же... Вы знаете, кто такая Каллистратова?"
Я знал. Но увидел ее спустя долгие годы, отбыв все отмеренные мне моей
страной десять лет лагерей и ссылки. Мы увиделись с Софьей Васильевной
первый раз в Москве в 1982 г. в квартире Елены Георгиевны Боннэр.
Милая Софья Васильевна, мудрая, вселяющая уверенность Софья Васильевна. Так
получилось, что все немногие наши встречи были летом. Свет, тепло, покой -
так все в памяти. Будто не было ни КГБ, ни очередных смертей в лагерях, ни
всей той леденящей безысходности. И последняя встреча - летом. Снимаем
кино, я сижу в комнате рядом с Софьей Васильевной, жужжит камера... Уже
"перестройка", уже "гласность". И еще живы Софья Васильевна, Андрей
Дмитриевич...
Киев, 1990 г.
Н.Геворкян
И в конце было Слово
Ненавижу дефицит, в том числе и на магнитофонные кассеты. Ненавижу себя за
то, что ему поддаюсь. Сколько дорогих мне голосов и нужных людям слов, не
вошедших в публикуемые материалы, я стерла. Как бы я послушала сейчас снова
голос Каллистратовой - с хрипотцой, прерывающийся кашлем. Мне нужны ее
слова, мысли - для куража, для работы, для жизни, в которой может быть
всякое, для того, чтобы не забыть, не отступить, не испугаться.
- Софья Васильевна, материал хороший, но надо кое-что доделать. Вот я к вам
сейчас приеду и вместе его дотянем.
Я звонила ей прямо из "предбанника" главного редактора, который только что
прочел ее первый для "Московских новостей" материал об адвокатах
диссидентов. Это было лето 1989 г. Я боялась, что Каллистратова окажется
"неподходняком". А главный вдруг:
- Хороший материал, так что дотяните его быстренько. Во-первых, мне здесь
не хватает ее самой. Пусть пропустит весь текст через себя, через свою
жизнь. Во-вторых, вот она пишет, что сталинщина уничтожила адвокатуру (он
помолчал). Адвокатуру уничтожил 17-й год. Работай.
Я пришла к Каллистратовой в ее комнату на улице Воровского и рассказала о
разговоре с главным. Софья Васильевна улыбнулась и кивнула: "В 1917-м
наряду со многими другими институтами была временно распущена и коллегия
адвокатов". Это будет одна из первых строк статьи Софьи Каллистратовой
"Такое было тяжелое время" (Московские новости. 1989. 6 авг. 32).
Я вспоминала тихую и солнечную комнатку на улице Воровского, принадлежавшую
одному из лучших адвокатов этой страны. Вспоминала, сидя на тридцатом этаже
филадельфийского небоскреба за беседой с шефом в местной адвокатской
конторе. Я потянулась за сигаретой, но оказалось, что "здесь не курят". Ну,
а на другом этаже? Нет, потому что адвокатам, как выяснилось, принадлежал
весь небоскреб. Одна из наиболее уважаемых, престижных и денежных профессий
в мире. Мне вспомнилась немолодая женщина в очень скромной и очень
московской комнате большой коммуналки. Женщина, чье имя ее подзащитные,
друзья, коллеги сделали известным во всем мире. Адвоката, работавшую в
условиях, немыслимых для адвокатов демократических стран. Вспомнила, как
она, смеясь, рассказала: "Следователь, производивший у меня обыск, не понял
символичности картины Киблицкого "Дача старых большевиков" (подарок
генерала Григоренко), потому она и висит на своем месте. Остальное забрали
и так до сих пор не вернули". Так и не вернули архивы, фотографии,
магнитофонные ленты...
Это не вернули и тех не "вернули" - реабилитированы по диссидентским
процессам единицы. На пресс-конференции на Лубянке я задала вопрос об
архивах и реабилитации диссидентов. И получила незамедлительный ответ от
тогдашнего шефа пресс-службы ГБ, а в прошлом сотрудника 5-го Управления,
Карбаинова: "По законам того времени их судили и осудили правильно".
Неправда! И Каллистратова писала о том, как их судили и осуждали. И уже сто
раз написано, что процессы были липовыми, что обвинению и судьям дела не
было до весомости или невесомости доказательств, что суды штамповали
приговоры по велению свыше. Советская Фемида - она зрячая и с обостренным
слухом. Те, кто продолжает ссылаться на другое время и его законы,
прекрасно знают, что ничья, ни одного диссидента вина не была доказана в
полноценном, состязательном, открытом судебном следствии. Так что и те,
паршивые, законы того времени не соблюдались. И реабилитация всех
пострадавших, всех - живых и неживых - стоит поперек горла сотням и тысячам
гэбистов, прокуроров, судей, вершивших грязные дела тогда и все еще
занимающих вполне уютные кабинеты.
Боль Каллистратовой - и моя боль. В Нью-Йорке скончалась жена генерала
Григоренко, остался их больной сын. Им некуда было (да и как?) вернуться.
Каждый день я еду по Комсомольскому проспекту мимо их дома и прячу глаза.
Стыдно.
Много лет прошло с той моей первой в нашей печати статьи о Григоренко.
Точно помню, когда возникла мысль написать о нем. Первый материал Софьи
Васильевны мы иллюстрировали фотографией, на которой она вместе с опальным
генералом. Я проходила мимо стенда "Московских новостей" на Пушкинской
площади и вдруг услышала голоса: "Кто такой Григоренко? Что это за
генерал?" Позвонила Софье Васильевне. Она сказала: "Надо написать,
Наташенька, о Петре Григорьевиче. Обязательно. Но на этот раз я хочу, чтобы
это был ваш материал. Не относитесь так пренебрежительно к собственной
подписи под статьей".
Шли месяцы. Я изучила толстенные мемуары генерала, встретилась с
небезызвестным шефом психиатрического института им. Сербского Георгием
Морозовым. Софья Васильевна к тому времени была уже в больнице. О том,
чтобы делать материал, не могло быть и речи, я знала, что ей плохо. Как-то
я напросилась вместе с дочерью Софьи Васильевны к ней в больницу. Марго и
начала первый разговор о материале. Еще в метро. У нее с собой было
адвокатское досье по делу Григоренко. Она тяжело произнесла:
- Вы должны сделать этот материал. Должны успеть... И маме это нужно.
Это был какой-то кошмар. Мне все время казалось, что я забыла Бога. Софье
Васильевне было худо. Она не отнимала окровавленного платка от губ,
