теми, кто действительно что-то делал. Работа продолжалась. И снова вереницы
очередных документов Московской Хельсинкской группы, и Софья Васильевна в
своем неизменном кресле - мягкая, доброжелательная и непреклонная - молча
на пулеметы... Правда, призналась мне как-то, что живет относительно
спокойно, но только по субботам и воскресеньям, в будние дни ждет, что
придут и отвезут... (в те времена аресты по выходным дням не практиковали).
Летом 1982 г. было относительное затишье - перед бурей. Кое-кого из тех,
кто еще не был арестован, благополучно выдворили на Запад, милостиво (а
иногда довольно настойчиво) разрешив выезд.
Страшное наступило в конце августа. У Софьи Васильевны устроили очередной
обыск, вернее, целых два - на Воровского и на Юго-Западе, где она жила у
дочери, и вызвали в Московскую городскую прокуратуру. Следователь Воробьев
предъявил обвинение - допрашивать и не пытался, так как Софья Васильевна
отказывалась разговаривать. После этого она посетила меня в Малом Вузовском
переулке - первый и, увы, последний раз. Чуть позже мы отправились на улицу
Чкалова, где ждала нас приехавшая из Горького Е.Г.Боннэр. Народу было
довольно много. Софья Васильевна в деталях рассказывала о пунктах
предъявленного обвинения, а мы писали очередное информационное сообщение -
теперь уже о ней. Все было ясно, но постичь сердцем я этого не мог. Ибо в
диссидентских кругах не было у меня более близкого человека. Тогда же было
принято решение объявить о самороспуске Московской Хельсинкской группы. Был
составлен последний документ.
На 10 сентября Софью Васильевну вызвали в Московскую городскую прокуратуру
для чтения дела (в соответствии со статьей 201 Уголовно-процессуального
кодекса РСФСР). Я должен был ее отвезти, но рано утром ко мне явились с
очередным обыском. Больше всего я переживал, что не смогу заехать за Софьей
Васильевной, как обещал, но она поняла: если меня нет в назначенное время,
- значит, либо обыск, либо арест. Рылись в моей квартире основательно, но
львиной доли бумаг все-таки не нашли (научился я к тому времени
основательно прятать рукописи). Часам к одиннадцати утра, через три часа
после начала обыска, обнаружили копию последнего документа Московской
Хельсинкской группы. И, видимо, очень обрадовались. Звонили по телефону из
квартиры, бегали звонить из автомобиля и т. д. Как потом выяснилось, Софья
Васильевна была уже в это время у следователя со своим адвокатом и начинала
читать дело. Вдруг, после короткого отсутствия, следователь извинился за
беспокойство и заявил, что следствие по делу прекращено на неопределенное
время и все могут быть свободны. "Дело" так и не возобновили, а я
по-прежнему бывал у Софьи Васильевны, встречаясь с ней просто по-дружески,
и делился своими заботами. Информация о советских безобразиях на Запад все
равно шла, и по-прежнему на улицу Воровского было паломничество жаждущих и
страждущих... И по традиции день рождения моей дорогой Софьи Васильевны 19
сентября бурно отмечался всей диссидентской Москвой - море цветов,
признательности и любви со стороны тех, кому посчастливилось ее знать...
Пять лет спустя, в ее восьмидесятилетие, я прилетел в Москву из своего
четырехлетнего самоизгнания и был счастлив снова ее увидеть, обнять и
расцеловать. А она была необычайно рада и счастлива увидеть многих из тех,
кого и повидать уже не надеялась, кто вышел из тюрем и лагерей, с честью
выдержав эти страшные испытания...
Перед моим отъездом на Запад я несколько раз виделся с Софьей Васильевной,
хотя приехал в Москву всего на две недели. В последний раз мы повидались
накануне моего вылета и не могли сдержать слез, хотя я был уверен, что мы
еще встретимся... Не встретились... Но пребывает она незримо со мной
постоянно и согревает своей любовью из глубин вечности...
Вунсокет, США
Т.Самсонова
Как нам вас не хватает!
Трудно писать о человеке, которого очень любишь и которого уже не стало с
нами. Не посидишь, не поговоришь, не отдохнешь душой. А нам, в наш суровый
век, этого всего очень и очень не хватает...
О Софье Васильевне я узнала в конце 60-х гг. В марте 1970 г. арестовали
моего мужа (П.М.Егидеса. - Сост.) за рукопись о вторжении наших войск в
Чехословакию, и я бросилась в отчаянии искать адвоката. Первая встреча наша
была заочной. Я узнала, что есть прекрасный адвокат Софья Васильевна
Каллистратова, которая защищает политических, но... сейчас она больна. Так
Софья Васильевна стала для меня адвокатом-легендой. О ней говорили словами,
выражающими лишь превосходную степень, - умнейшая, талантливейшая,
сердечнейшая, бескорыстнейшая.
А я, отчаявшаяся женщина, не имела возможности с ней договориться, но в
мое, тогда очень уязвимое болью сердце она запала на всю жизнь.
Позже наше знакомство состоялось. Оказывается, она была рядом. В доме, где
мы жили, по улице Удальцова, она бывала не только часто, но, по сути дела,
там-то она и проводила большую часть своего времени, ибо в нашем доме жили
ее дочь и внуки. В то время у нее и у меня, почти одновременно, появились
внучки, у нее младшая - Галя, а у меня первая - Настя.
Галя и Настя подрастали, а мы с ними гуляли в одном дворе и встречались
друг с другом как две бабушки - бабушка Гали и бабушка Насти. Так началось
наше знакомство. Однако мы еще не догадывались, кто есть кто. Лишь
встретившись у супругов Григоренко, мы по-настоящему нашли друг друга. И
как же было радостно: рядом с тобой в одном доме живет родственная тебе
душа, адвокат-легенда, чудесный человек.
А потом, потом... состоялось мое маленькое чудо. Видимо, у каждого оно
случается в жизни. У меня оно связано с Софьей Васильевной. В ее лице, в
наших дружеских отношениях с ней я обрела то, что делает прожитую жизнь
осмысленной. Я не фиксирую свою жизнь - жила, работала, радовалась и
страдала, что-то удавалось, что-то нет, как у многих. Но для меня главное -
кого я встретила на своем жизненном пути и кем они стали для меня. Софья
Васильевна одна из тех немногих, кто стал для меня очень большим событием,
светлым даром. Сначала я восхищалась, потом обрела силу, от нее исходящую,
теперь - огромное желание в пожилом возрасте дойти до конца жизни с таким
же достоинством, как это сумела Софья Васильевна.
День, который запомнился навсегда: 22 января 1980 г. Вечером ко мне вбежала
дочь и закричала: "Мама! Андрей Дмитриевич арестован!!!" - "Не может быть",
- ответила я и немедленно поднялась этажом выше, где жила Софья Васильевна.
С этой минуты мы до самой поздней ночи не отходили от приемника, слушали
разные "голоса". А они путались: арестовали, выслали на Запад, вот он уже в
Вене... И, наконец, поздно ночью сказали, что Андрей Дмитриевич отправлен в
ссылку в город Горький. Софья Васильевна глубоко вздохнула и сказала:
"Завтра будут обыски..." Я схватилась за голову, так как моя квартира была
полна материалами нашего "самиздатского" журнала "Поиски". Внук Софьи
Васильевны Дима сказал: "Вот вам, Тамара Васильевна, рюкзак, идите, все
соберите..." Поздно ночью все, что хранилось в моей квартире, было унесено
и сохранено. Как я потом была рада... На следующий день утром за мной на
работу приехала черная машина и увезла меня на обыск, а брать было почти
нечего.
Софья Васильевна вела, казалось бы, будничную жизнь пожилой женщины. Но это
была незаурядная жизнь человека, нашедшего в себе силы противостоять
партийно-государственному монолиту, не дрогнув, не прячась за слова "А что
это даст?" или им подобные.
Вскоре мне пришлось с ней расстаться, так как я вынуждена была вслед за
мужем покинуть свою страну. Позади осталась вся жизнь, дети, родные,
друзья. Многим из них тогда грозила опасность, и потому самочувствие мое
было отчаянным. Потекли дни эмиграции, заполненные ностальгией, страхом за
родину, за своих близких, за Софью Васильевну.
Через десять лет мы вновь встретились... В конце 1988 г., буквально на
Новый, 1989 г. нам разрешили приехать, посетить свою страну, родных,
друзей. Все мое существо полыхало радостью... А когда я шла к дому Софьи
Васильевны, считала секунды до встречи - вот сейчас увижу! Боже мой!
Неужели это правда? Это была правда. Шла перестройка.
Софья Васильевна в основном приняла ее принципы, хотя и не без скептицизма
относилась к их осуществлению. Я бы назвала это позицией исторической
перспективы, с которой в свое время она рассматривала, вместе с Андреем
Дмитриевичем Сахаровым, нарождавшееся правозащитное движение. Сейчас, когда
нам всем так трудно, когда демократия пробивается через тернии, ее опыт был
бы незаменим...
Милая, милая Софья Васильевна, как многим вас не хватает!!!
Париж
Е.Арманд
За всех заступница
Софья Васильевна Каллистратова - фигура значительнейшая в истории
сохранения человеческой нравственности. Генерал Григоренко говаривал, что
кроме С.Каллистратовой и Д.Каминской ни одного мужика в адвокатуре нет. Он
назвал их на свой манер; на востоке сказали бы "шатри", на западе -
"рыцари". Рыцари без страха и упрека.
Профессия адвоката была одной из самых рискованных. На первых порах
диссидентства эти две женщины выступали еще в судах, но вскоре были лишены
допуска к политическим процессам. Потом Каминская эмигрировала,
Каллистратова же осталась.
Мы все теснились к ней, тяготели к тому горнему воздуху, который она
создавала. По-видимому, еще и чувствовали себя защищеннее (как дети) рядом
с ней. Ходили к ней с бедами, конфликтами с властью, вопросами,
нуждающимися в моральной и правовой оценке, и, по велению души, на семейные
праздники. Толпа собиралась большая - все диссидентство со всего Союза. Она
была его негласным, бессменным, бесплатным, блестящим юристом. Практически
само знакомство с ней было криминалом и реальной опасностью в государстве
госбезопасности. Горний дух ее ощущали даже органы, за ней бдящие, и,
думаю, шерсть на загривке у них вставала дыбом. Мы же чувствовали к ней
благоговение.
Это была старая, очень больная женщина, замученная (но не замордованная)
неистовыми и возлюбленными внуками и правнуками. И, наших судеб печальница,
держала она каждую на своих плечах.
Один раз я спросила у Софьи Васильевны, бывали ли в прежней ее практики
случаи расстрела. Она сказала, что не один. Вот, например,
фальшивомонетчик, совсем юный и глупый - не было и двадцати. Остались они с
сестрой сиротами, жили вдвоем и хотели куда-то уехать. Он делал
"красненькие" и попался, решив выпить кружку кваса. Продавец схватился за
десятку мокрой рукой, и краска поплыла.
Следствие искало печатный станок, но не нашло. Следователь не мог поверить,
что мальчишка рисует десятки от руки. Наконец парень сказал, что у него на
чердаке краска и кисти, ему принесли их. Он нарисовал полдесятки, а дальше
бросил: "Надоело!" Пришлось поверить. Феноменальный график! Всего этих
десяток он нарисовал шесть, но собирался сделать еще несколько, чтобы
хватило на отъезд.
Перед заседанием суда Софья Васильевна взяла из материалов следствия одну
фальшивку и, перехватив спешащего прокурора, попросила его разменять.
Прокурор ей дал две пятерки, а красненькую убрал в бумажник... Строила она
свою защиту на том, что мальчик очень талантлив, что если его учить, он
пойдет и пойдет, и не деньги будет рисовать - это пройденный этап... Дали
ему чуть ли не условно.
Через месяц-два случилось шумное валютное дело. Хрущев издал закон "Об
особо важных государственных преступлениях". В запале и не разбираясь, он
крушил "всяких там валютчиков, фарцовщиков, фальшивомонетчиков". Мальчишку
расстреляли. Хотя закон обратной силы не имеет, но "пусть поимеет" - решил
кто-то Хрущеву угодить. (О фальшивомонетчиках ни раньше, ни позже никто не
слышал...)
Спросила я, считает ли она, что есть преступления, достойные наказания
смертью? И сколько людей вовлечено в казнь?
- Видите ли, назначает "высшую меру" судья. Подписывают приговор
заседатели, присутствует (если процесс открытый) публика. Кто-то содержит
под стражей - начальник тюрьмы, охрана, надзиратели. Транспортируют тоже
