"актерского".
...На улицу Чкалова она больше не ездит. Андрей Дмитриевич иногда звонит
ей:
- Софья Васильевна, мы сволочи.
- Кто сволочи???
- Мы с Люсей. Мы звоним вам, только когда надо проконсультироваться...
- Андрей Дмитриевич, я же все понимаю, мы же каждый вечер видим вас на
экране. Какой у вас вопрос?..
В мае по предложению издателя журнала "Родина" Сергея Яковлева она пишет
статью "Мы не молчали", в июне Наташа Геворкян уговаривает ее написать
статью для "Московских новостей" - о политических процессах. Кроме этих дел
на нее еще сыплются приглашения на концерты. Мы с Галей и старшими
правнукам везем ее на концерт Юлика Кима (который тоже в эти годы
переживает прекрасный подъем). И он поет, специально для нее, "Адвокатский
вальс"... А потом она, стоя вместе со всем залом, со слезами на глазах
слушает "Малый реквием", который Ким потрясающе исполняет вместе со своей
дочкой Наташей. Потом возили ее в Зал Чайковского слушать премьеру
"Реквиема" Вячеслава Артемова - и казалось, что по восприятию музыки она
моложе всех нас. Только очень уж трудно было ей ждать, пока мы поймаем
такси, чтобы вернуться домой (тогда это было непросто). Было видно, что она
живет на пределе своих сил, но глаза ее были глазами счастливого человека.
16 июня, прямо на заседании "Московской трибуны" она внезапно потеряла
сознание. Все перепугались, адвокат Андрей Макаров на руках вынес ее из
зала Дома ученых, ее отвезли в больницу. Но ни о какой госпитализации она и
слушать не захотела: "Все прошло, я прекрасно себя чувствую".
В начале июля Галя затевает ремонт на улице Удальцова. Ремонт действительно
крайне необходим, тем более, после "митиного" пожара. Но Софья Васильевна
не хочет и не может уезжать из Москвы - столько надо сделать! И мы
перевозим ее на Воровского, в ее любимую синюю солнечную комнату с
высоченным потолком, эркером, "Дачей старых большевиков" и репродукциями
картин Модильяни и Ван Гога на стенах... В этой комнате Борис Кустов и
проводит съемки эпизодов с участием Софьи Васильевны и Семена Глузмана для
документального фильма Свердловской киностудии "Блаженны изгнанные".
В августе 1989 г. я все-таки вывезла маму под Звенигород, и здесь сказалось
все напряжение последних месяцев. У нее появляется сильная одышка,
мучительный кашель, она с трудом поднимается после прогулки на второй этаж
и теперь соглашается, что надо лечиться. 10 сентября Саша Недоступ
укладывает ее в знакомую двухместную палату с небольшим углублением на полу
в коридоре перед входной дверью, которое всегда меня беспокоило - боялась,
что мама там споткнется. Она меня успокаивала: "Я здесь с закрытыми глазами
каждую выбоину знаю...". Я уезжаю в Друскининкай и получаю от нее из
больницы бодрые письма - все в порядке, сделали все анализы, рака нет,
просто старческая эмфизема легких.
Галя, остававшаяся в Москве, потом рассказывала мне об этом месяце. Дома
непрерывно звонил телефон, каждые пять минут: "Как себя чувствует Софья
Васильевна?" И всем, по ее указанию, Галя говорила одно и то же: "Не
волнуйтесь, все хорошо. Приходить не надо". Несмотря на это в больницу
каждый день приходило по 2-3 человека, а иногда и по 9-10. Приближалось 19
сентября. Софья Васильевна просила передать всем: "Поздравляйте по телефону
и телеграммами!" Она боялась, что в больнице устроят "демонстрацию", - ей
было неудобно перед врачами. И хотя многие послушались и не пришли, все
равно в этот день палата была просто завалена цветами.
И только вернувшись, я поняла, насколько все плохо. Я забрала ее домой, но
ей сразу же стало очень плохо, поднялась температура. 12 октября Римма
празднует свой день рождения у нас, на Удальцова, - наш последний семейный
праздник вместе с мамой. Софья Васильевна сидит во главе стола, вокруг
внуки, невестки, правнуки...
А через неделю, обнаружив скопление жидкости в легком, Александр Викторович
снова уложил ее в свое отделение. В конце октября ей еще удавалось скрывать
от посетителей свое тяжелое состояние. Она с юмором рассказывает о том, как
хирург огромным шприцом чуть не проткнул ей правое легкое вместо левого.
Она пытается читать, но ей это уже очень трудно. Я вожу ее в кресле-каталке
в холл - смотреть сеансы Кашпировского, над которым мы подсмеиваемся, но
все-таки смотрим. Когда Софью Васильевну навещают друзья, она оживляется,
обсуждает новости, но потом сникает. "Мир сужается, - задумчиво говорит
она, - теперь я могу только разговаривать". Все отделение - врачи, сестры -
преисполнено симпатии и уважения к ней. От нее никто не слышал ни стона, ни
жалобы. Как-то я вхожу к ней в палату, сестра пытается сделать ей укол в
вену, - а вены-то плохие, одна неудача, вторая... У сестры из глаз капают
слезы, а мама ее утешает: "Катенька, да не плачьте же, у вас такие красивые
глаза! Попробуйте в другую руку, может, получится". 8 ноября она дает свое
последнее интервью Наташе Геворкян - о Петре Григорьевиче Григоренко.
Александр Викторович сделал все, чтобы облегчить ее последние дни, -
перевел в отдельную палату, где я могла находиться с ней не только днем, но
и ночью, организовал проводку кислородного шланга к кровати, чтобы ей не
ждать каждый раз, пока я наполню очередную подушку. Само его появление
каждый день в палате делало жизнь мамы светлее.
В конце ноября мне позвонил М.И.Коган - член правления только что
созданного Союза адвокатов. Сказал, что собирается издавать сборник речей
советских адвокатов на политических процессах, спрашивал, есть ли записи
речей Софьи Васильевны. Мама очень оживилась, когда я ей об этом
рассказала, стала вспоминать, что и у кого можно разыскать. Недели за две
до смерти Софьи Васильевны зашел к ней священник Глеб Якунин, с которым ее
связывали самые тяжелые годы правозащитного движения. Предлагал
исповедаться. "Ну, еще рано", - сказала она. Да и в чем ей было
исповедоваться? Вся ее жизнь была как на ладони, вся - для других.
Скончалась Софья Васильевна в полном сознании в час ночи 5 декабря 1989 г.
Я помогала ей пересесть с кровати в кресло - лежа ей было очень трудно
дышать. Она взглянула на меня, сказала: "Ну вот и все". И умерла.
М.И.Коган организовал гражданскую панихиду в Союзе адвокатов. Так она - уже
после смерти - вернулась в свою коллегию.
Мама не была верующей, но не раз, всегда с усмешкой, говорила: "Отпевать
меня будут со свечами". Отпевали ее в церкви Ильи Обыдена (в Обыденском
переулке, около Кропоткинской), и все стояли со свечами, и гулко звучали
голоса певчих под высоким куполом.
Похоронили Софью Васильевну Каллистратову на Востряковском кладбище в
Москве.
Д.Кузнецов
Сонечка
Описания великого человека здесь нет. Для меня Сонечка была и остается в
памяти бабушкой, иногда строгой, но чаще мягкой, иногда ошибающейся, но
чаще мудрой.
Мы с братом звали ее "Соня" (а когда стали выше ее ростом, - то "Сонечка".
У нас в семье все звали друг друга уменьшительными именами). Я сперва
думал, что это имя происходит от слова "спать", и только в школе понял, что
"Соня" на самом деле означает "Софья Васильевна". Я помню лишь отдельные
эпизоды моего детства, связанные с бабушкой, а также много смешных историй,
который она любила нам рассказывать.
Летом мы с братом обычно жили у сестры бабушки "в саду" (сейчас сады
вырублены, на этом месте построен микрорайон Строгино). Сестру (Наталью
Васильевну) мы звали "Тата". Когда было жарко, мы ходили купаться. За один
поход на реку удавалось искупаться два раза. Мы не лезли в воду без
разрешения взрослых, но зато, когда залезали, вытащить нас было невозможно
ни уговорами, ни угрозами, потому что мы знали - после второго купания нас
поведут домой. Однажды мы настолько довели бабушку, что она в сердцах
сказала: "Делайте, что хотите", и пошла к дому. Мы очень испугались и пошли
за ней. Сонечка, как она потом признавалась, тоже испугалась, но проявила
твердость...
Соня и Тата очень заботились друг о друге. Так, например, Тата часто
опасалась, что Сонечкина "контрреволюция" не доведет ее до добра. Сонечка
беспокоилась оттого, что Тата волнуется, Тата переживала, что Сонечка за
нее беспокоится, и т.д.
На Воровского приходили гости, много спорили, рассказывали анекдоты. Мы с
братом все слушали, но напрямую с нами о политике взрослые не говорили.
Свою сдержанность в суровые годы Сонечка объясняла тем, что боялась за
родственников... Сейчас мне кажется, что нас, во всяком случае меня, она
берегла больше, чем следовало... Например, когда я принес из детского сада
клятву "Ленинское, сталинское, красная звезда, Ленина и Сталина обманывать
нельзя", взрослые никак особенно не отреагировали. Когда же я "в лоб"
спросил, был ли Сталин "хороший" или "плохой", Сонечка сказала, что не
может сейчас этого объяснить, но что есть люди, которые считают: того, что
сделал Сталин, можно было добиться с меньшими человеческими жертвами. Она
как-то при мне осуждала своих близких друзей, посоветовавших
дочке-пятикласснице подать заявление о выходе из пионерской организации.
"Они сами должны дойти до всего, а не брать готовое". Правда, на книгу о
Павлике Морозове она среагировала довольно бурно: "Немедленно выкинь. Это
безнравственная книжка".
Однажды в четвертом классе (1967 г.) в школе нам задали сочинение "Мой
друг". Я не дотянул до положенного объема и дополнил рассказ анекдотами про
Чапаева, впрочем, по современным меркам, совершенно невинными: про белых
(грибы) в лесу, про карты (две колоды) и пр. Учительница прибежала
испуганная и спросила: "Что с этим делать?" Сонечка сказала: "Поставьте
тройку и отдайте сочинение мне". Что и было сделано, - мои учителя ее очень
уважали.
Однажды учитель обществоведения пожаловался Сонечке, что я задаю
аполитичные вопросы. Кажется, я спросил, зачем выборы, если в бюллетене
один кандидат; а еще я спросил у учителя, зачем глушат западные
радиостанции, если все люди сознательные и сами не будут их слушать...
Сонечка говорила со мной так: "Тебе действительно не ясно или ты хотел
посадить в лужу учителя?" Я признался, что хотел несколько оживить скучный
урок. "Делай так: если у тебя будут вопросы, задавай их мне, а в школе не
спрашивай. Ты понимаешь, почему в школе не надо спрашивать?" - "Понимаю" -
"Почему?" - "Маму с работы выгонят". Сонечка засмеялась и сказала, что я
умный мальчик и все правильно понимаю... После этого в школе я почти не
задавал вопросов и сейчас жалею об этом.
Сонечке очень понравился анекдот, рассказанный моим отчимом, про зверей в
самолете, которые, подражая вороне, тоже стали "выпендриваться" - штурвал
дергать и кнопки нажимать, пока самолет не развалился. А ворона летала над
обломками и каркала: "Чего выпендривались - летать-то не умеете!" И еще про
то, как Иисус идет с учениками по воде. Сзади по цепочке передают:
"Учитель, Фома погружается!". Христос не обращает внимания. Ему повторяют.
Он отмахивается. Наконец: "Учитель, Фома уже по пояс". "Передайте Фоме,
чтобы не выпендривался и шел, как все, по камешкам". Сонечка довольно часто
повторяла мне, чтобы я не выпендривался и шел, как все, по камешкам. Потом,
правда, когда ей показалось, что мы уже выросли, она перестала это
говорить.
Однажды в конце 70-х отец моего отчима пожаловался: "Да, все дорожает, а
ведь нам еще партвзносы платить приходится". Сонечка взорвалась: "Партия -
это ваше личное дело. Вы ей платите, чтобы она нас давила, и мне же на это
жалуетесь!"
Однажды Соня гуляла с моей маленькой сестрой Галей на улице Удальцова возле
дома сотрудников КГБ, в котором тогда жила (по обмену!) Люда Алексеева.
Возле дома торчал "топтун". Он обратил внимание, что несколько прохожих
подряд сердечно поздоровались с Соней. Это были знакомые диссиденты,
которые шли к Люде. Топтун подошел к Сонечке и спросил: "Гуляете?", -
вкладывая в это слово какой-то особенный смысл. "А вы по службе?" - не
растерялась она. "Да нет, тоже гуляю", - сказал топтун и отвернулся. "Вот
вы гуляете, а я работаю", - сказала Сонечка. "Как? - подпрыгнул топтун. -
