музей К.И.Чуковского, и любила рассказывать о начале их знакомства. Она
принесла Лидии Корнеевне "на подпись" какое-то открытое письмо.
- Я это подписывать не буду, - сказала Лидия Корнеевна.
- Почему? - удивилась мама.
- Потому что письмо неграмотно написано: "Изменить меру пресечения".
Пресечения чего? Кто это написал?
- Я, - призналась мама. - Но это же юридический термин!
Софья Васильевна занимается хозяйством, пестует внучку и правнуков,
по-прежнему охотно консультирует, ведет переписку с заключенными - и
друзьями и незнакомыми, узнавшими ее адрес в лагерях. Она теперь почти не
ездит на улицу Воровского - там поселяется старший внук. На Удальцова
частые гости Евгения Эммануиловна Печуро, Раиса Борисовна Лерт и ее
приятельница, филолог Елена Марковна Евнина. Семья Самсоновых-Егидесов
эмигрировала, но в нашем же подъезде обнаруживается еще одна очень близкая
по духу семья - Томашпольские-Степановы. Практически это весь круг ее
общения. Власти довольны, считают, что семидесятисемилетняя "старуха" уже
перестала быть "общественно опасным лицом", и в августе 1984 г. прокуратура
прекращает ее дело. Но узнала она об этом лишь спустя четыре года.
Весной 1983 г. умер старший брат Софьи Васильевны. Она осталась главой
большого семейного клана: дочка, племянница, трое внуков (и две невестки,
которые очень любят ее), пятеро правнуков. Как-то раз она прикидывала:
"Если мне суждено жить, как Феде, до восьмидесяти, значит до 1987 г.; если,
как Нате, до восьмидесяти двух, - то до 1989-го..." Летом я с Галей уехала
в экспедицию, Софья Васильевна жила во Фрязино, у Нины Некипеловой, так как
одна она уже оставаться не могла: участились сердечные приступы. Федора
Федоровича Кизелова, который последнее время много помогал ей, в Москве не
было. Он - в "бегах": случайно узнав о предстоящем аресте, сел на поезд и
уехал на восток. Зато, правда, вернулись из лагерей некоторые друзья. В
апреле вернулся Терновский, затем Иосиф Дядькин, Слава Бахмин, Илья
Бурмистрович, Семен Глузман, Саша Подрабинек. Но это только малая часть;
остальные - кто в лагерях, кто в ссылках. Вернувшиеся - за "101-м
километром", в Москве бывают редко.
В 1984 г. мама снова в клинике "у Недоступа" - с тяжелейшим приступом
желчно-каменной болезни. Двенадцать дней она почти не вставала с постели,
лежала с капельницей. Ее готовили к операции, перевели в хирургическое
отделение, где не было абсолютно никакой возможности курить. Пробыла она
там недолго (операцию делать не решились из-за плохого сердца), но когда я
пришла в терапию, куда ее снова перевели, то вдруг услышала: "Я никогда не
думала, что смогу бросить курить. А тут три дня не курила - и ничего, жива.
Вот и решила: раз три дня могу без папирос, значит и дольше могу". И с тех
пор она ни разу не закурила, - тут ее воля проявилась совершенно железно.
Хотя потом иногда говорила: "Удивительно, уже два года (потом - уже три
года) не курю и не думаю вовсе об этом, но вдруг - после завтрака, после
кофе, так хочется закурить, совершенно безумно хочется - вот я прямо
чувствую, как в руках папиросу разминаю". Но, по-видимому, то, что она
умерла от рака легких, все-таки было результатом этого пятидесятилетнего
курения. Курила она всегда, - до сих пор помню ее самокрутки из махорки во
время войны, а потом вечный "Беломор", больше пачки в день, - и в
больницах, и при воспалениях легких. Я просила ее бросить, врачи вели с ней
разговоры на эту тему, но она всегда отвергала их наотмашь: "Курила и
курить буду, ничего. Не уговаривайте", - и ни разу не пыталась бросить.
Хотя очень огорчалась, когда я, а потом и старший внук закурили.
К Новому, 1985 г. Софья Васильевна пишет список для поздравлений:
Великанова, Гершуни, Корягин, Ланда, Орлов, Осипова, Некипелов, Лавут,
В январе 1985 г. Андрей Дмитриевич отправил Софье Васильевне письмо с
единственной возможной оказией - адвокатом Елены Георгиевны. Привожу текст
письма полностью:
"Дорогая Софья Васильевна!
Я начну сразу с большой просьбы. Я решил 26 марта (зачеркнуто) 16 апреля
возобновить голодовку с требованием предоставить Люсе возможность поездки
за рубеж для лечения (вероятно - операций на сердце и на глазе) и для
встречи с Руфью Григорьевной, детьми и внуками. Я прошу Вас в этот день
попытаться организовать сообщение о начале голодовки иностранным
корреспондентам (желательно в несколько агентств) - либо лично Вами, либо
(если Вы, как это было до сих пор, не общаетесь с инкорами) - через
кого-либо, кому Вы можете доверить это дело; мне трудно с определенностью
назвать фамилию, я плохо знаю положение в Москве и положение людей, я думал
в этой связи об Инне Мейман, об Ире Кристи, о Боре Биргере (зачеркнуто). До
13-16 апреля никто не должен знать о моем намерении - иначе ГБ примет свои
контрмеры.
Коротко о наших делах. Люсино здоровье много хуже, чем в прошлом году. Чаще
и тяжелее приступы стенокардии (каждый раз кажется, что данный приступ -
самый тяжелый). Приступы происходят с интервалом то около недели, то чаще и
длятся от нескольких часов до суток. А небольшие приступы, снимаемые
нитроглицерином, - почти каждый день. Сустак форте, нитросорбит -
ежедневно. Плохо и с глазами. С марта она не была у окулиста (да и чем он
может помочь). Субъективно - прогрессирующее сужение поля зрения. Раз в
месяц она должна являться на отметку в РОВД. Поликлиника (без
обследования!) дала справку, что она "способна к самостоятельному
передвижению", т.е. санкционировала привод при неявке при любом морозе и
ветре и при любых приступах в день отметки. А у Люси немедленно приступы
стенокардии при каждом выходе при небольшом морозе и ветре, и глаза болят.
Люсе предъявлено выходящее за пределы ИТК для ссыльных требование не
выходить из дома после 8 вечера. Мы живем в беспрецедентной изоляции. Все
контакты прерываются, все приезды кого-либо к нам исключены. Число
окружающих нас гебистов неисчислимо. Даже по ночам регулярно под окнами
дежурит машина с включенным мотором. Хуже всего - отсутствие нормальной
почтовой и телеграфной связи. Значительное число наших писем и писем к нам
не доходит. Уведомление о вручении мы часто не получаем или - есть один
несомненный случай - получаем ложные уведомления. А друзья обижаются, что
мы не отвечаем на их вопросы (еще они не учитывают, что все адреса и номера
телефонов отобраны при обыске, приходится восстанавливать заново). Из США
доходят только открытки от Руфи Григорьевны (и то, возможно, не все).
Одна из проблем Люсиного здоровья - вредность для сердца ее глазного
лекарства, вредность для глаз нитропрепаратов, без которых она не может
прожить ни одного дня. Это - порочный круг. Время работает не на нас, оно
работает против Люсиного здоровья. Бездействие - губительно. Именно поэтому
я считаю необходимой голодовку, при всем ужасе этого решения, опасности для
меня и для Люси, еще большей, чем для меня. Я не вижу иного выхода.
Софья Васильевна, мы оба желаем Вам всего лучшего. Мы любим и помним Вас.
Будьте здоровы.
11 января 1985. Ваш А. С.
Я прилагаю в письме "Обращение" в связи с объявлением голодовки. Может, его
удастся передать инкорам (через тех же людей, которые возьмут на себя
сообщение инкорам о голодовке)?
Дата начала голодовки изменена мною: 16 апреля 1985 правильно.
Я обратился к Боре Биргеру с просьбой сообщить о голодовке. Но это совсем
не заменяет того, с чем я обратился к Вам, т.к. он контактирует, насколько
я знаю, только с дипломатами, а это не совсем то, что надо, не гарантирует
гласности. И вообще, дублирование не мешает.
А.С."
Но Софья Васильевна ничего об этом письме не знала, - адвокат Елены
Георгиевны ей это письмо не передала и сказала, что у Сахарова все в
порядке и он просил не поднимать никакого шума в связи с его молчанием.
Мама обнаружила это письмо в нашем почтовом ящике, в незаклеенном конверте
без адреса (только с инициалами "С.В."), спустя почти год, уже после того,
как Андрей Дмитриевич, пройдя во второй раз все круги ада в горьковской
больнице, одержал победу и Елену Георгиевну выпустили для лечения. После
долгого перерыва она вновь попала на улицу Чкалова, где, несмотря на очень
плохое самочувствие, не могла не собрать друзей перед отъездом за границу.
И только здесь стала известна вся правда. Маме Елена Георгиевна дала
страшную фотографию, сделанную в Горьком в декабре 1985 г. сразу после
выхода из голодовки: Андрей Дмитриевич выглядел на ней, как узник
Освенцима, - его невозможно было узнать.
1985 г. для Софьи Васильевны был очень тяжелым. Вынужденное молчание было
невыносимо. В начале года она опять - в третий раз - попадает в больницу с
пневмонией. Теперь она не может выходить зимой на улицу: сразу начинается
приступ стенокардии. Много читает (уже с лупой), просматривает все газеты,
слушает радио. Внимательно вчитывается в речь Горбачева на апрельском
пленуме 1985 г. - в ней какие-то новые нотки, такого признания наших
трудностей и недостатков с этой трибуны мы еще не слышали. Но идет-то все
по-прежнему ("по-брежнему"). И в докладе к 40-й годовщине Победы под
продолжительные аплодисменты чеканятся привычные фразы: "Советское общество
сегодня - это общество высокоразвитой экономики... это общество постоянно
растущего благосостояния народа... это общество высокой образованности и
культуры народа... это общество подлинной, реальной демократии, уважения
достоинства и прав граждан..." И далее: "Нужна бдительность к проискам тех,
кто толкает мир к ядерной пропасти". Призыв к "ускорению" лишь удручает.
Летом Софья Васильевна снова под Звенигородом со мной и с четырехлетним
младшим правнуком Митей - вся в заботах о нем, очень своеобразном ребенке,
который все время убегает. Ей тяжело, но она не может допустить, чтобы
"ребенок проводил лето в Москве" (старших правнуков отправили в лагерь).
Это едва не кончилось трагически: утром она оставила Митьку на минуту без
присмотра около дома, и он исчез. До обеда Софья Васильевна сама пыталась
разыскать его, днем - я и все население научной станции. Потом позвонили в
милицию. Приехал автобус с милиционерами и восьмью служебными овчарками -
"брать след ребенка" (рядом с домом - большой лес). Нашли его только в семь
часов вечера, километрах в трех от нашей станции, за шоссе, за железной
дорогой, около ЛТП. Он выглядел очень довольным и смело шагал в прямо
противоположном от дома направлении. Софья Васильевна после этого лежала с
тяжелейшим приступом. На следующий день я отвезла Митю в Москву к его
родителям.
На звенигородской станции в одном с нами подъезде жили сотрудницы моего
института: Татьяна Красильникова и Вита Белявская. Софья Васильевна очень
подружилась с их семьями, они ее опекали, когда мне приходилось по работе
выезжать в Москву. Я надеялась, что мама за август отдохнет от всех детей и
немножко поправит здоровье. Но случилось несчастье. Как-то поздно вечером
мы пили чай у Тани Красильниковой, и мама решила сходить к себе за вареньем
(квартиры были рядом). На лестнице не было света, и ей под ноги в темноте
подвернулась одна из "ничейных" собак, которых подкармливали жители
подъезда. Софья Васильевна упала, пролетев целый марш лестницы. На страшный
грохот и звон от разбитой банки я выскочила из квартиры и, увидев в свете
открытой двери, что мама лежит на нижней площадке, закричала. Первое, что я
от нее услышала, было: "Ну что ты голосишь, жива я, жива". Как потом
оказалось, она не только сильно ушиблась, но еще и сломала оба плеча.
Сбежались соседи, на одеяле подняли ее в квартиру. Сотрудник института
Сергей Ломадзе вместе со своим сыном повез нас в Москву. Было уже два часа
ночи, в связи с Фестивалем молодежи загородные машины не пускали, мы еле
уговорили милиционера. Мама была в полузабытьи, а когда приходила в
сознание, говорила что-нибудь утешительное и даже напевала тихонько: "Я
ехала домой, и полная луна..." (была ясная ночь, и луна светила в окна
машины). Потом Сергей мне сказал: "Я как услышал, что она напевает, понял:
