человека в СССР, действует легально, открыто. Наши действия не преследуют
политических целей и полностью укладываются в рамки норм, установленных
советской Конституцией, Международным пактом о гражданских и политических
правах (ратифицированным СССР) и Заключительным Актом Хельсинкского
совещания.
Все документы Группы, подписанные Осиповой <...> подписаны также и мною.
Вместе с Татьяной Осиповой и наряду с ней я готова отвечать перед любым
гласным открытым судом.
Поэтому я не могу и не хочу быть "свидетелем" по делу Осиповой и ни на
какие вопросы следователя отвечать не буду".
В конце года я получила из Франции от брата известие, что безнадежно болен
отец и надо приехать. Первый раз я была у него в 1967 г. - мне дали
разрешение на выезд благодаря хлопотам отца в ЦК КПСС через секретаря
компартии Франции Вальдека Роше. Мне тогда позвонили с Новой площади и
любезно сказали: "Вы хотите поехать к отцу? Пожалуйста, приходите в ОВИР за
паспортом". В 1971 г. ОВИР отказал мне в разрешении пригласить к себе брата
и невестку, и было ясно, что сейчас обращаться в ЦК бесполезно. К тому же я
хотела поехать с дочкой, так как после смерти мужа боялась расстаться с ней
даже на два дня и всюду - в отпуск, в экспедиции - таскала ее с собой. Мама
предложила мне идти по проторенному пути и написала от моего имени письмо в
Международный отдел ЦК КПСС, используя всю необходимую аргументацию: дочь
ветерана французской компартии и т.д. и т.п. Но никакого ответа не
последовало, по-видимому, было более существенно то, что я дочь советской
диссидентки. Тем временем состояние здоровья отца быстро ухудшалось. В
начале 1981 г. в Москве проходил очередной съезд КПСС. Из газет мы узнали,
что французскую делегацию возглавляет Гастон Плиссонье, с которым отец был
хорошо знаком. Иногда маме просто хотелось "чуть-чуть похулиганить", как
она сама говорила, и проверить, насколько успешно можно действовать на
власти, используя привычные им, в сущности холуйские, методы. По ее совету
я позвонила брату и продиктовала ему телеграмму из Парижа на съезд КПСС, в
адрес Плиссонье, с просьбой помочь мне с дочкой навестить больного отца.
Сработало сразу - опять мне любезно позвонили, и в начале апреля мы с Галей
уехали.
А 17 апреля следователь КГБ Капаев произвел у Софьи Васильевны обыск.
Рассказывали мне об этом обыске родители Игоря Огурцова, оказавшиеся в этот
день на Воровского вместе с С.А.Желудковым. Держалась мама во время обыска
абсолютно спокойно и слегка иронично. Ее замечания о неправомерности
изъятия ряда вещей - книг, фотографий, репродукций с весьма абстрактных
картин Михаила Зотова, - сделанные вполне корректно, без оскорбления
личного достоинства следователя, были, конечно, отвергнуты. К счастью,
уцелела висевшая на стене (и сейчас висит!) картина Иосифа Киблицкого "Дача
старых большевиков". Эта картина была подарена автором Петру Григорьевичу
Григоренко. Уезжая в 1978 г. с женой и сыном в Америку, он оставил ключи от
квартиры и доверенность на имущество Юле Бабицкой. После лишения Григоренко
гражданства квартиру пришлось освобождать, и все вещи раздарили друзьям.
Когда Юля привезла Софье Васильевне ее "долю" (разрозненные остатки двух
чудесных сервизов и симпатичную шубку искусственного меха, с плеча
"генеральши"), она спросила: "Юля, а где "Дача большевиков"?" - "Я ее
забыла... Она осталась на стене..." - "Как же вы могли! Ведь это самое
интересное, что там было!" И Юля предприняла героические усилия (квартира
была уже опечатана): ей удалось уговорить кого-то в жэке, квартиру вскрыли
и картину взяли. На ней изображен угол дома с терраской и сад, и всюду - на
деревьях, на крылечке, на фонарях, в клюве у птички - развешаны плакатики с
цитатами и фразами из большевистского лексикона. А сбоку от картины висел
гипсовый барельеф (кто автор - не знаю) с нагрудным портретом осла в
пиджаке. Хороший такой осел, с огромными густыми бровями и в орденах -
вылитый Брежнев. А в правом уголочке барельефа в лучах солнца маленькое
изображение Сталина - слегка шаржированное. И надпись: "Каждый осел мечтает
об ордене". Капаев сказал: "Что ж это у вас такие картины висят, придется
забрать". Но картину им, наверное, не хотелось тащить - она большая,
примерно метр на полтора. Они и взяли только барельеф. После их ухода Софья
Васильевна, перечитывая протокол обыска, увидела в списке отобранных вещей
запись: "Портрет Сталина". На следующем обыске она сказала: "Слушайте, ну
что вы пишете? Забрали у меня изображение осла, а в протоколе - "портрет
Сталина"". Следователь В.Н.Капаев посмотрел и ахнул: "О, господи, как же
так получилось? Но ведь вы мне, наверное, свой экземпляр не дадите
исправить?" - "Нет, - засмеялась Софья Васильевна, - конечно, не дам". Но
при одном из последующих обысков они этот протокол все-таки отобрали.
Через неделю маму вызвали на допрос - в качестве свидетеля по делу Феликса
Сереброва. Она отказалась отвечать на вопросы. В "Хронике текущих событий"
опубликована ее запись внепротокольной беседы с Капаевым 22 апреля:
"С.В. - За что арестовали Кувакина?
К. - Он ярый антисоветчик.
С.В. - Что же вы - объединили Сереброва, Гривнину и Кувакина в одно дело?
К. - Как объединили, так и разъединим: все в наших руках. Мне очень жаль
Гривнину.
С.В. - Только одну?
К. - У нее маленькая дочь.
С.В. - В последнее время говорят: "КГБ пошел по бабам".
К. - Так некого больше брать.
С.В. - Ну а если так жалеете, - отпустите; сами же говорите: все в ваших
руках.
К. - Не могу - служба".
Вскоре Софью Васильевну еще раз вызвали в КГБ и вынесли ей письменное
"предупреждение по Указу": "Из материалов Вашего обыска нам стало известно,
что Вы составляете, размножаете и распространяете политически вредные
документы..." По-видимому, с учетом того, что я с дочерью в это время была
во Франции, сотрудник КГБ начал выяснять, не хотела бы она "покинуть
страну". В ее мягком по звучанию "не-ет" была такая категоричность, что
больше ей этого не предлагали...
Приближалось 21 мая - шестидесятилетний юбилей Андрея Дмитриевича, который
он встречал в Горьком, в изоляции от всех друзей. Придумывали разные
способы его поздравить. И было решено издать сборник. Александр Бабенышев,
Евгения Эммануиловна Печуро и Раиса Борисовна Лерт взялись за его
составление. Две статьи - о письмах Сахарову и о юридических аспектах его
ссылки - написала в сборник Софья Васильевна. В день рождения в Горьком
Елена Георгиевна вручила Андрею Дмитриевичу рукопись сборника, в том же
1981 г. А.Бабенышев опубликовал его в США.
По возвращении из Франции я с дочерью уехала в экспедицию. В нашем саду
летом жить было уже практически нельзя - рядом выросли корпуса нового
Строгино, в том числе огромное общежитие для "лимитчиков". Молодые ребята,
оторванные от своих семей, одинокие в чужом городе, находили себе приют на
наших участках: ночевали в домах (замок мама сняла, чтобы не ломали дверь),
собирали урожай. Жители похозяйственней выкапывали кусты и деревья для
своих дач. На ближайших к забору участках уже заработали бульдозеры. Софья
Васильевна только повторяла: "Хорошо, что Наточка не дожила до этого..."
Она все лето в Москве и интенсивно работает, хотя это кажется уже
невозможным: в августе арестовывают Ивана Ковалева. У мамы еще хватает
юмора: "И вот вам результат - трое негритят", - цитирует она смешную
песенку нашего детства. И трое оставшихся на свободе членов Московской
Хельсинкской группы выпускают очередной документ: об Анатолии Марченко
(арестованном еще в марте), которому дают дикий срок - десять лет лагерей
плюс пять лет ссылки.
В сентябре у мамы снова обыск - за ней приезжают на Удальцова, везут в
Строгино, быстро понимают, что там искать нечего, и едут на улицу
Воровского, где добирают остатки: все письма от заключенных. В тот же день
проводится обыск у Гули Романовой.
В ноябре Андрей Дмитриевич объявляет первую голодовку. Софья Васильевна,
услышав об его намерении, умоляет Елену Георгиевну отговорить мужа. "Вы
плохо знаете Андрея, - отвечает та. - Никто не может его отговорить, если
он решил что-нибудь. Все, что я могу, - это присоединиться к нему". И она
присоединилась. Софья Васильевна голодовок никогда не одобряла, хотя
отдавала должное мужеству голодающих. Она очень переживала за Сахаровых,
говорила: "Подношу кусок ко рту - и думаю, как же им сейчас тяжело".
22 декабря вышел Хельсинкский документ 190: "О преследованиях русского
общественного фонда помощи политзаключенным". А через два дня - двойной
обыск: и у меня, и у мамы. Проводила его Московская прокуратура уже по делу
самой Софьи Васильевны. Незадолго до этого прокуратура проводила обыск в
нашем же подъезде, этажом ниже, у Петра Егидеса и Тамары Самсоновой, по
делу о журнале "Поиски". На лестнице слышались крики: "Фашисты! Что вы
делаете!" После их ухода в квартире был полный разгром - все вытащено,
расшвырено: они вспороли большого синего слона, любимца маленькой внучки,
чтобы посмотреть, не спрятано ли в нем чего-нибудь; скидывали с антресолей
на пол научные рукописи хозяев (их так и не защищенные докторские
диссертации по философии). У меня в квартире обыск провели очень аккуратно,
так же, как и у мамы. Мама шутила: "Стало даже чище - они всю пыль стерли и
оставшиеся бумажки ровными стопочками сложили". Я тоже старалась вести себя
спокойно - возмутилась только, когда они стиральную машину хотели
осмотреть. Сказала им, что все рукописи и книги на полках, а в стиральную
машину лазать нечего и на антресоли тоже - там только спортивное
снаряжение. Послушались, не полезли.
Обыска на улице Удальцова мы не ожидали. Около восьми утра - мама еще
спала, а я помогала Гале собираться в школу - в квартиру (дверь, как
обычно, была незапертой) вошли несколько мужчин. Мама оделась; половина из
пришедших, во главе с хорошо знакомым Софье Васильевне следователем
городской прокуратуры Ю.А.Воробьевым, увезли ее проводить обыск на
Воровского, а следователь Титов с двумя понятыми занялись моей квартирой.
Как скоро стало очевидно, следователь и "понятые" были очень близко знакомы
- разговаривали на "ты", обсуждали какие-то свои проблемы. Дамочка-понятая
стала ко мне вплотную и не отходила ни на шаг - и в кухню за мной, и в
туалет. Галя смотрела на все это с ужасом: она уже знала о распоротом слоне
своей подружки Насти и очень испугалась за свои игрушки. Кое-как выпроводив
ее в школу, я попросила: "Начните, пожалуйста, с комнаты девочки, чтобы к
ее возвращению из школы все было кончено и она не видела, как роются в ее
вещах". Они выполнили мою просьбу, тщательно все осмотрели, но оставили
игрушки (и все остальное) в полном порядке. А я мучительно думала, что
делать дальше. Ничего особенного в квартире не было - мама все Хельсинкские
материалы держала на Воровского. Но "самиздатом" во второй комнате были
заполнены две полки - у мамы к тому времени все уже позабирали, а у меня
кое-что осталось (хранила для детей), и очень жалко было, что все это
пропадет. Вспомнила детскую книжку, из тех которыми нас пичкали в начальной
школе, про обыск у Владимира Ильича и на всякий случай проводила
следователя в третью комнату - кабинет моего мужа. Этот кабинет со времени
его гибели оставался почти в нетронутом виде, и там не было абсолютно
ничего интересного для следователя, только большая научная библиотека,
рукописи по теоретической физике да художественная литература.
И тут мне помогли неожиданно ворвавшиеся в так и не запертую входную дверь
мои внуки Руся и Кузя - четырех и трех лет от роду. Они жили на той же
площадке. Моя невестка, не подозревавшая, что идет обыск, поехала с
новорожденным третьим сыном к своей матери, а старших, как всегда,
отправила "к Соне". Свою дверь она захлопнула и уехала на лифте, поэтому
девать детей было уже некуда. Ребята были очень бойкие, вернее, буйные, они
тут же облепили незнакомую "тетю", начали к ней приставать: "Почитай нам,
поиграй с нами". Поддавшись их напору, дамочка уселась с ними в средней
