черные следы, из нее повыскакивали люди и побежали за гостем. Догнали или
нет, не знаю, - он мог и на телеграф зайти, и в Скатертный переулок. В
другой раз сестра, входя с улицы, обеспокоенно сообщила: "Двое стоят в
подъезде". "Да ты не бойся, - уговаривает ее мама, - таких старых, как я,
не арестовывают". Хотя она знала, что уже арестованы член Литовской группы
Хельсинки Владлас Лапенис - 1906 г. рождения и член Украинской группы,
семидесятидвухлетняя Оксана Мешко.
Настоящей поддержки в семье мама не имела: я была кроме работы занята своей
новой семьей, дочкой, серьезно болевшей; к маме забегала часто, очень
любила всех ее друзей, но мало вникала в их дела. Ее внуки рано женились и
съехали к женам. Казалось, мама могла теперь жить спокойно, но она была
полностью поглощена делами группы и работала в свои семьдесят лет
неустанно. Только сейчас, держа в руках все сборники Московской
Хельсинкской группы, я вижу, какой колоссальный объем работы выполняли
шесть-семь человек.
Каждое лето Софья Васильевна по-прежнему проводила на участке в Строгино,
где на ее попечении кроме моей дочки теперь паслись и старшие правнуки
Софьи Васильевны - Данечка, Руся и Кузя (Саша). Сюда часто наезжали
Терновские, бывали Таня Осипова, Слава Бахмин, Иван Ковалев. По вечерам с
дорожки между садовыми участками, где шестилетняя Галочка бегает с
компанией таких же дошкольников, вдруг раздается ее звонкий голосок:
"Группа "Хельсинки", за мной!" Мы хохочем, Наталья Васильевна в ужасе.
Соседи уже знают, кто такая Каллистратова, быстро распространяется слух,
что рядом живет адвокат, который бесплатно всем помогает. И вот на участок
тянется вереница пенсионеров - в законе непросто разобраться, многие не
знают о своих правах и получают пенсию меньше, чем полагается. В любой
обстановке, посреди хозяйственных забот, когда кто-нибудь спрашивал, как
доказать стаж, как исчислить пенсию, мама вытирала руки, брала лист бумаги
и легко, без черновика, писала заявление - лаконично и убедительно, давала
адреса, куда жаловаться при отказе. Потом и в Москве это продолжалось -
приходили за советом и помощью соседи и по улице Воровского, и по улице
Удальцова. Только когда (уже в 80-х гг.) появилась возможность повысить
пенсию ей самой, она вдруг усомнилась: "Нет, не буду я писать, мне не
положено - ведь я наработала необходимый стаж уже после оформления пенсии".
Пришлось ее уговаривать. Она написала-таки заявление, добавили ей к 120
рублям еще 11 рублей 31 копейку, и она была очень довольна.
Летом 1977 г. в стране началось "всенародное обсуждение" проекта новой
Конституции. Многие правозащитники использовали эту возможность для
изложения своих взглядов. Софья Васильевна тоже отправила в "Известия"
большую рукопись с критикой проекта и рядом добавлений к нему. Основной
порок законопроекта она видит в наличии 6-й статьи, провозглашающей КПСС
"руководящей и направляющей силой советского общества", обращает внимание
на противоречие со статьей 2-й, утверждающей, что вся власть в СССР
принадлежит народу. Всего полгода не дожила она до отмены 6-й статьи (через
тринадцать лет после ее замечаний!).
22 октября 1977 г. я пришла с работы домой и увидела, что мама как-то
странно лежит на диване. "Со мной что-то случилось, - сказала она, -
поймала утром такси, чтобы ехать к тебе, села и молчу, как дура, адреса
сказать не могу, еле-еле в конце концов выговорила". Доехав, она еще пошла
в детский сад (в нашем же доме) к Гале, на родительское собрание, потом в
квартиру зашел Петр Егидес советоваться насчет журнала "Поиски". Маме опять
стало трудно говорить. Я позвонила Недоступу, который приказал: "Немедленно
в больницу". Оказалось нарушение мозгового кровообращения, онемели правая
рука и нога. На следующий день я получила из реанимационного отделения
записку, написанную страшно изменившимся, дрожащим почерком: "Маригуля, не
волнуйся, я чувствую себя уже лучше". Спихнув Галку на пятидневку, я
поселилась на несколько дней у мамы в палате. Не только двигаться, но и
говорить она почти не могла, но улыбалась все так же. Через два месяца
двигательная система и речь восстановились полностью, только слабость в
правой руке осталась. И вот, в конце декабря я уже вижу на ее столе
рукопись очередного документа - 28, о голодовке Петра Винса.
Домой к маме приходили знакомые и незнакомые - адрес был опубликован, дверь
не запиралась. Рассказала она мне однажды об очень неприятном случае.
Пришел какой-то мужчина с горящими глазами и, не представившись, стал
требовать от нее адрес Андрея Дмитриевича. Она пыталась выяснить, в чем
дело, но ему нужен был только Сахаров. Направить к Андрею Дмитриевичу явно
больного человека мама, конечно, не могла. И когда он с угрожающим криком
"Так вы не хотите дать мне адрес!" стал приближаться к маме, она вдруг
спросила у него: "Вам, наверное, нужны деньги?" - и тут же протянула ему из
сумки двадцать пять рублей. Он как-то сразу обмяк, взял деньги и, не говоря
больше ни слова, вышел. Я долго потом пыталась понять, почему она, вместо
того, чтобы закричать, позвать на помощь (квартира-то коммунальная, были в
ней люди) решила дать ему денег. "Сама не знаю, - отвечала мама, - так мне
показалось". Ее находчивость в трудные минуты всегда меня поражала.
В конце ноября 1978 г. Софья Васильевна, только что выйдя из больницы (где
провела полтора месяца из-за холецистита и воспаления желчного пузыря),
перевезла к себе, на Воровского заболевшую раком восьмидесятидвухлетнюю
Наталью Васильевну, которая, правда, держалась с редким мужеством - в этом
не уступала младшей сестре. Никто не слышал от нее ни жалобы, ни стона, и
до последних дней она себя обслуживала. Новый, 1979 г. мы встречали на
Воровского все вместе - со всеми детьми и внуками. Наталья Васильевна
сидела во главе стола, со строгой осанкой бывшей институтки (она всю жизнь
переживала, что мы - Соня, я, дети - "горбимся"). В огромной прихожей нашей
коммуналки, украшенной гирляндами, были веселые танцы, прыгали ребятишки. А
в два часа ночи начался потоп. Из-за небывалых для Москвы сорокаградусных
морозов лопнули трубы отопления. Вода лилась и в квартиру, и в шахту лифта,
и на лестницу. К утру вся лестничная клетка была в сталактитах и
сталагмитах. Спуститься можно было только с ледорубом. Мы с мамой начали
разрабатывать план эвакуации, но Наталья Васильевна решительно сказала, что
никуда не поедет, можно потеплее одеться и включить рефлектор (слава Богу,
электричество работало). Так мы, промучавшись несколько дней, дождались,
пока восстановили отопление и скололи лед. А в феврале Наталья Васильевна
умерла.
Софья Васильевна писала своей двоюродной сестре Лиде Поповой: "4 мая 1979
г. Дорогая Лидочка! Получила твое письмо, грустное и заботливое... В
праздничные дни ездили с Марго и Галочкой, с Таней - женой Димы, и самым
младшим моим правнуком в сад... Там без Наточки сиротливо и пусто. Она так
мечтала (еще за несколько дней до конца) поехать в свой любимый сад,
посадить морковку. Вот мы и съездили. Морковку посадили... Сама я твоему
совету насчет санатория не последую. Только со своими родными и друзьями
рядом еще можно жить. Пока я чувствую себя вполне сносно, а уж если
разболеюсь, то для меня на Пироговке найдется койка. Там не хуже, чем в
санатории, и буду со своими, а не с какими-то чужими тетками. Желаю тебе
бодрости и сил. Мы еще нужны своим взрослым детям, и надо крепиться. Крепко
тебя целую. Соня".
Настроение у Софьи Васильевны не блестящее: аресты следуют за арестами;
вынуждают к отъезду за границу Татьяну Ходорович и Людмилу Алексееву; в
конце октября арестовывают Татьяну Великанову, на следующий день -
священника Глеба Якунина. Софья Васильевна пишет в открытом письме в защиту
Великановой: "Я не только знаю об этой деятельности, но в меру своих сил и
способностей делаю то же самое. Убеждена, что вся правозащитная
деятельность Великановой, как и моя, является легальной, открытой и не
содержащей в себе никакого криминала. Я заявляю, что готова вместе с
Т.М.Великановой и наряду с ней отвечать перед любым гласным и открытым
судом".
А в ноябре 1979-го она снова на своей "любимой" Пироговке - на этот раз с
тяжелейшей пневмонией. Уже в больнице она узнает, что 4 декабря арестованы
Валерий Абрамкин и Виктор Сорокин - члены редакции журнала "Поиски", 7
декабря - Виктор Некипелов. Здесь же она редактирует и подписывает
Хельсинкские документы об этих арестах. Под Новый год начинается война в
Афганистане. Сразу после выписки Софьи Васильевны с ее участием
составляются документы: 118 - о преследованиях верующих, 119 - о
вторжении в Афганистан, 120 - о разгроме журнала "Поиски".
КГБ надеется окончательно расправиться с инакомыслием и наносит решительный
удар: 8 января 1980 г. выходит указ о лишении Андрея Дмитриевича Сахарова
всех наград и званий трижды героя, а 22 января его увозят в Горький. Кроме
Хельсинкского документа 121 в защиту Сахарова, вышедшего 29 января, семь
человек - С.Каллистратова, В.Бахмин, И.Ковалев, А.Лавут, Т.Осипова,
А.Романова, - посылают письмо в комиссию ООН по правам человека. "Мы
надеемся, что позорная акция советских властей по отношению к А.Д.Сахарову,
равно как и общая кампания по подавлению правозащитного движения в целом
<...> получат должную оценку", - пишут они. К лету на свободе лишь трое из
них: в феврале арестовывают Бахмина, в апреле - Терновского и Лавута, в мае
- Осипову. В июне после многочисленных обысков и допросов уезжает на Запад
Ярым-Агаев. В Московской Хельсинкской группе остаются четверо - Е.Боннэр,
С.Каллистратова, Н.Мейман, И.Ковалев.
Летом в нашу семью приходит горе - на Памире внезапно умирает мой муж, Юрий
Широков. Мастер спорта по альпинизму, последние годы он не ходил на
восхождения, но каждое лето ездил в горы - в качестве главного судьи
всесоюзных соревнований по альпинизму. "Не волнуйтесь, - уговаривал он нас,
- я же внизу, под горой буду сидеть". Но "внизу" - это на высоте почти пяти
километров, и сердце не выдержало. Мама, даже не обсуждая со мной этого
вопроса, как само собой разумеющееся, переселяется ко мне на улицу
Удальцова, чтобы девятилетняя Галя, привыкшая днем быть с отцом (как
физик-теоретик он работал в основном дома), не оставалась одна. Для себя
она резервирует субботы и воскресенья, которые проводит на Воровского. Да
иногда - когда Елена Георгиевна приезжает из Горького - звонит мне на
работу: "Приходи пораньше, сегодня я еду на Чкалова". Переживает, что
тратит много денег на такси, но ни на метро, ни на троллейбусе она ездить
давно уже не в силах: тут же начинается приступ стенокардии.
19 сентября - очередной день рождения. Очень грустный. Накануне, 16-го,
арестовали Ирину Гривнину. Народу, как всегда, много, но в основном не
правозащитники, а их жены, сестры, матери, дети. Рассматриваем подаренную
год назад Библию, где под словами "Нашей земной Заступнице - Софье
Васильевне Каллистратовой с Верой, Надеждой и Любовью" - около двадцати
подписей тех, кто отправился отбывать долгие сроки в Пермских и Мордовских
лагерях, или в ссылке, или покинул страну. Оставшиеся ясно видят, что их
ждет, но продолжают дело, ставшее долгом жизни.
Вскоре Софья Васильевна пишет открытое письмо в защиту Тани Осиповой:
"На 11/Х1-1980 г. я вызвана на допрос к ст. следователю по особо важным
делам КГБ СССР Губинскому Александру Георгиевичу в качестве свидетеля по
делу Татьяны Осиповой.
Я знаю Осипову как честного, правдивого, бескорыстного и очень скромного
человека, как активного правозащитника. Одна из основных черт характера
Тани Осиповой - доброта, стремление поспешить на помощь человеку, попавшему
в беду. Она нетерпима к произволу, злу и насилию.
Я, так же, как и Осипова, являюсь членом Московской группы содействия
выполнению Хельсинкских соглашений в СССР. Эта группа ставит своей целью
сбор и распространение правдивой информации о случаях нарушений прав
