не изменит, поэтому ее отпустили, взяв подписку о невыезде. Банкет удался
на славу! Мама сумела создать в маленьком зале обстановку невероятного
веселья. Профессора и академики танцевали, пели вместе с молодежью. Что у
нее при этом творилось на душе?..
Началось следствие. Мама тогда только что оправилась от тяжелой болезни, на
следующий день после моей защиты должна была ехать в санаторий. Билет
сдали, путевка пропала. Следователь долго уговаривал маму: "Лучше
признайтесь, а то подниму еще пятьдесят ваших дел, найду еще десяток
клиентов, которые покажут, что вы брали деньги, и срок будет больше". Он
"поднял" около шестидесяти дел и был сам весьма удивлен, так как ни один
человек не сказал про Софью Васильевну ничего плохого, были лишь слова
восхищения и благодарности. Однако свидетельница была названа, и 22 февраля
1961 г. прокурор предъявил маме обвинение по статьям 17 и 174 УК -
соучастие и посредничество во взятке. Выручил маму заведующий консультацией
- Леонид Максимович Попов. Узнав, на чем строится обвинение, он сразу
заявил: "Чепуха, ничего она не могла слышать: дверь в консультации или
наглухо закрыта, или настежь распахнута!" Мама очень удивлялась тогда, как
она могла это забыть! Провели следственный эксперимент: дверь действительно
была перекошена и не держалась полуоткрытой. В апреле дело было прекращено,
двухмесячный "вынужденный простой" оплачен, доброе имя Софьи Васильевны
восстановлено.
Работать Софье Васильевне стало легче: ее перевели во 2-ю юридическую
консультацию на Арбатской площади, рядом с улицей Воровского, и не надо
было в любую слякоть ехать в Рабочий поселок. Софья Васильевна быстро вошла
в число лучших адвокатов Московской городской коллегии, каждый год получала
благодарности Президиума МГКА, премии, несколько ее речей стенографировали.
В 1965 г. в журнале "Советская юстиция" появился посвященный ей очерк
Ю.Лурье "Призвание". Последнюю в своей жизни официальную благодарность и
почетную грамоту Моссовета Софья Васильевна получила к своему
шестидесятилетию в сентябре 1967 г., по-видимому, по инерции, так как ее
требование оправдательного приговора для ее первого подзащитного диссидента
Виктора Хаустова в феврале 1967 г. вызвало в адвокатуре настороженность.
Среди телеграмм, полученных Софьей Васильевной к шестидесятилетию, есть и
такая: "Сердечно поздравляем вас славным юбилеем, желаем здоровья и
дальнейшей блистательной адвокатской деятельности. По поручению Президиума
МГКА Апраксин, Яковенко". Ее авторы еще не понимали, как много
неприятностей им принесет эта деятельность.
Вхождение Софьи Васильевны в правозащитное движение 60-70-х гг. было
естественным и органичным. Она была к этому подготовлена высокой общей и
правовой культурой и врожденным, инстинктивным стремлением всегда активно
выступать в защиту незаконно обиженных. Надо сказать, что до марта 1953 г.
я не слышала от мамы прямых возмущений репрессиями 1937 г., хотя статья
58-10 в семье, конечно, упоминалась. Воспитание нашего с двоюродной сестрой
мировоззрения шло в основном через литературу. В доме было довольно много
книг, "не выдававшихся" в библиотеках. Мама водила нас на концерты
Вертинского, поклонницей которого была еще до его эмиграции. И дома
напевала нам то, что в конце 40-х он в Москве не пел:
И никто не додумался просто стать на колени
И сказать этим мальчикам, что в бездарной стране
Даже светлые подвиги - это только ступени
В бесконечные пропасти, к недоступной весне...
Эту песню, написанную Вертинским на гибель юнкеров, она очень любила и
знала целиком.
С 1945 г. на наших детских праздниках регулярно стал бывать Зоря (Исидор
Абрамович) Грингольц - сын Ланны Александровны, маминой близкой
приятельницы еще по юридической консультации ВЦСПС, и его друзья - Коля
Шебалин и Женя Альперович. Очень образованные юноши, на несколько лет
старше нас с Риммой, они имели прекрасные домашние библиотеки, много читали
и сами писали "аполитичные" стихи - лирические, юмористические,
философские. Мы под руководством мамы перепечатывали эти стихи на машинке,
переплетали в нескольких экземплярах. Это было наше первое освоение техники
"самиздата". Так же перепечатывали и стихи Гумилева, Цветаевой, Саши
Черного, Пастернака. Перед прекращением "дела о взятке" в апреле 1961 г. на
улице Воровского был повторный обыск, уже в присутствии мамы. Она
почувствовала себя не очень уютно, когда следователь стал рассматривать эти
самодельные книжечки стихов, а потом вытащил из бельевого шкафа
машинописный том Бунина (в книжный шкаф он не помещался по габаритам) и
спросил: "А это что?" - "Да не помню. Кажется, Куприн", - небрежно бросила
мама. И с каким облегчением вздохнула, когда книжка была откинута в строну
- это, к счастью, было другое ведомство, и следователь искал драгоценности,
а не "самиздат".
Никогда в доме не было одобрения "официоза", и в нас мама старалась
воспитать уважительное отношение к человеку и общечеловеческим ценностям,
которые растаптывались в нашей стране. Мама осуждала ждановское
постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград" (она очень любила и
Ахматову и Зощенко), и мы возмущались (в пределах своей комнаты, конечно)
постановлением об опере Мурадели (благодаря Коле Шебалину мы хорошо знали
музыку Шостаковича и Прокофьева, Мясковского, Шапорина, Шебалина, и она нам
нравилась) и уже многое понимали во время разгромной сессии ВАСХНИЛ в 1948
г. Однако в девятом классе под влиянием руководителя туристского кружка я
вступила в комсомол. Мама никак не реагировала. Прямых вопросов о
справедливости нашего строя и честности наших вождей я ей не задавала,
только косвенные, и она как-то умела, не уходя от разговора, не ставить
точек над i, хотя ее мировоззрение к этому времени, конечно, сложилось уже
полностью. Когда в 1950-х гг. (я уже училась в университете) началась
борьба с ППЗ (преклонением перед Западом), дома рассказывались довольно
безобидные анекдоты про "профессора Однокамушкина" (Эйнштейна) и о законе
сохранения ("сколько у Ломоносова прибудет, столько у Лавуазье убудет"), но
к "борьбе с космополитизмом" отношение было серьезное. Мама говорила нам,
чту она думает о "несчастном случае" с Михоэлсом (она любила этого актера и
водила нас на его концерты). Письмо вождя "Саниной и Венжеру" (предложившим
расформировать МТС и продать тракторы колхозам и совхозам) она обсуждала со
мной вполне откровенно, особенно после того, как А.С.Санину, нашего лучшего
лектора по политэкономии капитализма, изгнали из МГУ. О сфабрикованности
"дела врачей" мама при нас горячо говорила со своей невесткой Татьяной
Борисовной Мальцман.
И смерть вождя, и арест Берии, и доклад Хрущева на ХХ съезде в семье
встретили с облегчением и надеждами. До открытых протестов было еще очень
далеко, но дом начал потихоньку наполняться "самиздатом". Помню толстые
машинописные тома романа Хемингуэя "По ком звонит колокол", опущенные в
советском издании главы из "Хулио Хуренито" Эренбурга; потом появился Артур
Лондон, Авторханов, Джилас. Не знаю, обсуждала ли Софья Васильевна со
своими знакомыми (а в круг ее общения в те годы входили почти исключительно
адвокаты, родственники, мои и Риммины друзья) удушение венгерской
"контрреволюции", арест Овалова, Орлова и Щедрина, кровавое подавление
Новочеркасской забастовки, шельмование Бориса Пастернака, дело Бродского,
но дома эти темы звучали постоянно. В 1964 г. в доме появился и "тамиздат":
из командировки в ФРГ я привезла маме в подарок "Доктора Живаго".
В 1962 г. я развелась с мужем и переехала с двумя сыновьями к маме. В этом
же году Зиновия Федоровна, которой уже шел восемьдесят шестой год, сломала
ногу, тяжело заболела и вскоре умерла. Жили мы очень тесно, письменный стол
Софьи Васильевны, который впервые в жизни появился у нее после моего
переезда к мужу, был отдан внукам. Затем возникли проблемы с моим младшим
сыном Димой, врачи настаивали, чтобы мы поместили его в стационар,
утверждали, что он не сможет учиться в обычной школе. Я уже купила
кооперативную квартиру, когда при очередном обследовании Софья Васильевна
отказалась оставить его в больнице, объяснив, что обещала забрать его к
себе домой и не может нарушить обещание, - иначе он никогда не будет ей
верить. Сын жил с ней, с трудом учился, плохо контактируя и с учителями, и
с одноклассниками. Пришлось нанять гувернера (целевого аспиранта, которому
Софья Васильевна еще и редактировала статьи по психологии!). Понимая, какая
нагрузка для учителей такой ребенок, она приложила максимум усилий, чтобы
создать для него и в классе, и в школе доброжелательную обстановку, -
организовывала помощь ребятам из неблагополучных семей, обеспечивала
юридическими консультациями весь педагогический коллектив, устраивала
вечера и праздники для школьников, приглашала к себе домой одноклассников
внука и играла с ними. В течение четырех лет, до переезда сына ко мне, она
читала ученикам лекции по праву. Мне посчастливилось присутствовать на
одной такой лекции-уроке. Слушали ее ребята, затаив дыхание. Она начала с
вопроса: "Как вы считаете, драться можно или нет?" Ребята замялись,
какой-то паинька поднял руку: "Нет, нельзя". "Можно, - сказала Софья
Васильевна. - А иногда даже необходимо, но надо знать, с кем можно драться,
из-за чего, где и как". После этого ребятам был преподан урок благородства,
честности, мужества и отваги. Говорилось не только о том, что нельзя бить
девочек, маленьких, впятером одного и т.д., не только о том, в каких
случаях (когда нет другого выхода), необходимо применить силу, но и о
"технике" драки (не бить ниже пояса, не бить лежачего, никогда не идти на
драку с ножом и т.д.). И все это с живыми примерами, с разъяснениями, с
какого возраста и за что подросток несет уголовную ответственность...
Софья Васильевна победила - окончил Дима и школу, и университет, и
диссертацию защитил, и четырех правнуков ей подарил.
Конечно, помогло и то, что в 91-й школе были прекрасные учителя. Особенно
теплые отношения связывали Софью Васильевну с Александрой Александровной
Кирюшкиной и Татьяной Григорьевной Пильщиковой. В школьной библиотеке
подрабатывал старый интеллигентный переплетчик, и Софья Васильевна купила у
него оснастку для внука - старинный пресс, резак. Дима с увлечением начал
переплетать весь "самиздат", появлявшийся (и частично перепечатывавшийся) в
доме после 1967 г. уже сплошным потоком: Булгаков, Замятин, Набоков,
Кестлер, Евгения Гинзбург, Надежда Мандельштам, Солженицын, Максимов.
Политические процессы
Детонатором взрыва демократического движения 60-70-х гг. послужили арест
Даниэля и Синявского осенью 1965 г. и дикая газетная кампания,
сопровождавшая позорное судилище над ними в феврале 1966 г. Арест писателей
вызвал невиданное с 20-х гг. событие - политическую демонстрацию на
Пушкинской площади 5 декабря 1965 г. Друзья Синявского и Даниэля просили
Софью Васильевну принять участие в защите обвиняемых, но у нее не было
"допуска" к ведению дел по 70-й статье, по которой их судили. Глубокое
впечатление произвело на нее то, что впервые в советском политическом
процессе обвиняемые не признали себя виновными. И с какой горечью говорила
она об их защитниках, которые, нарушая адвокатскую этику, не решились
ставить вопрос об оправдании и лишь просили о смягчении наказания.
Арест Даниэля и Синявского вызвал цепную реакцию: судят Гинзбурга,
Галанскова, Добровольского и Лашкову, составивших и передавших на Запад
Белую книгу в их защиту; затем судят Кузнецова и Бурмистровича за
распространение произведений Даниэля и Синявского; затем Хаустова,
Буковского, Кушева, Габая и демонстрации против процесса над Гинзбургом;
потом Григоренко - за протест против судов над Хаустовым и Буковским
(конечно, Григоренко судят не только за это); потом Борисова - за протест
против заключения в спецпсихбольницу Григоренко и т. д. Одновременно
потянулся и длинный ряд внесудебных репрессий - исключения из партии,
комсомола, увольнения с работы людей, подписавших коллективные письма в ЦК
