или жизни. Но и в эти годы страх, накопившийся за десятилетия, ставший
почти генетическим, все еще владел большинством адвокатов. В этих условиях
кто-то должен был спасти честь адвокатуры, сделать первый и самый трудный
шаг. Одной из первых совершила этот шаг Софья Васильевна Каллистратова.
С.В.Каллистратова вступила в Московскую областную коллегию адвокатов в 1943
г., будучи уже опытным юристом. Но во всем блеске ее дарование раскрылось
только в адвокатуре. Человек горячей души, просвещенного ума, прирожденный
судебный оратор, защитник не только по профессии, но и по призванию, она
скоро стала любимицей коллегии, а затем и непререкаемым авторитетом в
вопросах профессиональной чести. Политические процессы 60-70-х гг. принесли
ей мировую славу.
Все, кому посчастливилось знать С.В.Каллистратову, слышать ее защитительные
речи, оказывались во власти безграничного обаяния ее личности. Ее судебные
выступления подкупали глубиной мысли, несокрушимой логикой, ярким
темпераментом, богатством и выразительностью языка. Но было еще одно
важнейшее качество, выделявшее Софью Васильевну из небольшого круга самых
выдающихся защитников, - недосягаемая высота нравственной позиции. Именно
то, что она была человеком высочайшей морали, привело ее в правозащитное
движение и сделало другом таких людей, как А.Д.Сахаров и П.Г.Григоренко.
Конец 60-х-начало 70-х гг. ознаменовались полным отказом от идей ХХ съезда
КПСС и принесли серию политических процессов. Те, кто решился говорить
правду, объявлялись клеветниками и попадали в тюрьму. Многие из них стали
подзащитными С.В.Каллистратовой. Она защищала Виктора Хаустова и Ивана
Яхимовича, Вадима Делоне и Наталью Горбаневскую, генерала Петра Григоренко.
Судебные процессы над правозащитниками отражали открытый конфликт между
тоталитарным государством, стремившимся задушить первые ростки
свободомыслия, и нарождавшимся гражданским обществом, возвысившим свой
голос после десятилетий вынужденной немоты. Особое значение сделанного
Софьей Васильевной состоит в том, что она одна из первых осознала значение
в этом конфликте адвокатуры как полномочной представительницы общества.
Поэтому каждая ее речь в политическом процессе становилась крупным явлением
общественной жизни, превращалась в документ "самиздата", делалась доступной
множеству людей, возрождала в людях почти задушенное правосознание. В
лишенной воздуха правды атмосфере политических процессов, в залах, где
царили ложь и лицемерие, бесчестным прокурорам и судьям противостояла
С.В.Каллистратова - воплощенная совесть.
С.В.Каллистратова была не только адвокатом, но и единомышленником
правозащитников, разделяла их убеждения и надежды. Конфликт между
противными истинному правосудию правилами и совестью неизменно решался ею в
пользу совести. Сегодня, по прошествии многих лет, стали известны такие
поступки адвоката, за которые она немедленно подверглась бы суровым
преследованиям, знай о них в ту пору режиссеры судебных фарсов.
В 70-х гг., когда суды над диссидентами породили волну общественного
возмущения во всем мире, в нашей стране была запущена машина карательной
психиатрии - одно из самых циничных нарушений прав человека. Угодливые
психиатры по указке свыше поспешно объявляли душевнобольными здоровых
людей, невменяемыми признавали тех, чья беспокойная совесть не могла
мириться с торжествующим цинизмом. Так, суд отправил в спецпсихбольницу
генерала П.Г.Григоренко, выступившего в защиту крымских татар.
Фундаментально обоснованные С.В.Каллистратовой возражения против выводов
психиатров были отвергнуты казенной экспертизой, и ей оставался
единственный путь - предать заключения психиатров гласности и добиться
независимой экспертизы. Психиатр С.Глузман подготовил независимое
экспертное заключение, и с помощью А.Д.Сахарова правда о суде над
Григоренко стала известна всему миру.
В конце 1970 г. так называемые компетентные органы лишили С.В.Каллистратову
возможности участвовать в политических процессах. Заведующий юридической
консультацией, где она работала, сообщил, что получил приказ начальства
больше не выдавать ей ордеров на защиту по политическим делам. На протест
Софьи Васильевны председатель Московской городской коллегии адвокатов -
глава "независимой" адвокатской корпорации - с обезоруживающей улыбкой
ответил: "А вы, Софья Васильевна, пожалуйтесь на меня".
Вынужденная оставить любимое дело, Софья Васильевна - правозащитник не
только по профессии, но и по велению совести - легально вступила в
Московскую группу содействия выполнению Хельсинкских соглашений в СССР. Это
был открытый и бесстрашный вызов властям...
Товарищи по профессии всегда восхищались талантом и мужеством Софьи
Васильевны. Мы сознавали, что нам выпало счастье жить и работать рядом с
великим адвокатом нашего времени, чье имя останется в одном ряду с такими
корифеями отечественной адвокатуры, как Александров и Спасович,
Карабчевский и Урусов. Ее имя стало символом честности и бесстрашия
адвокатуры. Ее жизнь - свидетельство того, что силам зла, несмотря ни на
что, не удалось убить демократические традиции российской адвокатуры.
Проводить С.В.Каллистратову в последний путь пришли сотни людей, среди
которых было немало прежних узников совести, товарищей по профессии,
друзей. В прощальном слове А.Д.Сахаров сказал: "У нас большое горе сейчас,
мы осиротели..."
Москва
В 1925 г. Наталья Васильевна, ставшая женой чапаевского комбрига (начдива
после смерти Чапаева) Ивана Семеновича Кутякова и работавшая в то время в
Наркомпросе под началом Н.К.Крупской (о которой она всегда вспоминала с
искренним уважением), "выписала" Соню к себе. Соня одна отправилась в
неблизкий путь. По приезде в Москву она писала своей школьной подруге:
"Меня, между прочим, всю дорогу от Курска до Москвы веселые ребята-спутники
дразнили "Мам-Миша" за то, что я все время о них беспокоюсь". Средний брат
- Дима - в это время, по путевке комсомола, уже учился в Москве, в Высшем
техническом училище. В 1929 г. мать и Миша тоже переехали в Москву.
Москва сначала показалась девушке из глубокой провинции чужой и неуютной.
Она пишет: "Иногда удивительно живо вспоминается Рыльск. В такие минуты
кажется, что стоит сделать пять-шесть шагов, чтобы очутиться в Рыльске, на
его пустынных улицах, и увидеть всех рыльских... Тянет оказаться в бору или
в лесу, на Сейме в лодке. А здесь все камень, и Москва-река, как деланная,
в каменных берегах, покрытая слоем нефти. Бульвары и цветники на улицах и
площадях хотя необычайно красивы, но кажутся тоже искусственными,
деланными, не настоящими". Ее живо волнуют рыльские новости: "Мне очень
интересно было узнать, как у вас в школе дела: насчет учкома, уклонов и
т.д. Работает ли драмкружок и работаешь ли ты в нем? Пиши все про "комсу" и
юнсекцию, про свою жизнь, про все-все..."
Но осваивается она в Москве довольно быстро, появляются новые знакомые,
новые интересы. Уже в следующих письмах она пишет: "Ты была права, я
слишком скоро ко всему привыкаю и для меня Москва уже явление обыкновенное.
<...> Теперь, когда я живу в другой обстановке и знаю, что всерьез и
надолго, все рыльское мне кажется маленьким и немножко смешным (не вс,
конечно, и не все - ко многим из Рыльска я сохранила искреннее уважение).
<...> И знаешь, Тома, теперь я твердо убеждена, что жизнь везде одинакова.
Москва - это тот же Рыльск, только в крупном размере. Здесь всего больше, и
людей больше, поэтому легче выбрать что-нибудь хорошее. <...> И здесь есть
такие же типы, как наши "второступенки" - ограниченные, мещанистые. <...> В
одной квартире с нами живут девчата, кончившие II ст<упень> и учащиеся. Ну
и что же? Целыми днями висят на телефонной трубке и перехихикиваются с
разными Колями, Люсями, Максами, Ванями и т.д. Ничего не читают, за
исключением романов (вроде Вербицкой), и на мое удивление отвечают: "А что
же читать?" Здесь ли это спрашивать? Здесь столько книг, столько библиотек,
читален всем доступных! Здесь есть справочные библиотеки, где,
ознакомившись с каждым читателем отдельно, опытные люди могут дать целую
систему для чтения! Одной из моих соседок родители дают возможность ехать в
Берлин для изучения языков, а она отказывается только потому, что втюрилась
в одного типа и не хочет с ним расставаться. Ведь это же безумие! А есть,
конечно, и хорошие, выдающиеся люди. И театры здесь есть отвратительные, а
есть и дивные. И вот именно благодаря тому, что здесь всего и всех много,
можно выбрать хорошие книги, хорошие театры, хороших знакомых и друзей, в
общем, хорошую жизнь. <...> за меня ты не беспокойся, я не пропаду, и
"тоска" у меня так же быстро проходит, как и приходит. И это тоска
беспричинная, признак проклятой интеллигентщины, от которой я всеми силами
хочу избавиться".
Видно, что вопрос "мещанства" и "интеллигентщины" ее очень волнует, так как
дальше она пишет: "Тома, меня теперь, когда я далеко и когда мне В. Евлинов
совершенно безразличен, очень интересует вопрос: неужели он серьезно считал
меня "мещанкой"? Если у вас хорошие отношения, и это тебе нетрудно -
спроси, не от моего, конечно, имени <...> Один тип здесь собирается учить
меня разбираться в новой поэзии. Он сам дивно декламирует, и в его
исполнении новые стихи - как музыка. Я свое рифмоплетство бросила и думаю,
что больше никогда не начну. Довольно, подурачилась и хватит".
Соня полностью разделяет коммунистический энтузиазм старших братьев и
сестры. Вот как она описывает своей подруге посещение мавзолея: "Громадное
впечатление производит вид Ленина. Стоишь как зачарованный и глаз не можешь
оторвать от дорогого лица, а мысли в голове несутся, несутся. А по обе
стороны гроба стоят часовые красноармейцы и не шелохнутся, как статуи. А
стоять не позволяют: "Проходите, проходите...", и течет, течет народная
волна, и чувствуешь, что у всех одни мысли".
Осенью 1925 г. Софья Васильевна поступила в Московский университет на
факультет советского права. На вступительных экзаменах она блестяще сдала
математику, но физику не знала совсем. Помня ее прекрасный ответ на
предыдущем экзамене, профессор был очень удивлен отсутствием знаний по
физике. Он предложил ей нарисовать схему электрического звонка, но Соня
сказала, что рисовать вообще не умеет. Тогда профессор, подумав, спросил,
может ли она обещать, что никогда не будет заниматься физикой. Получив
утвердительный ответ, он поставил ей "уд".
Началась студенческая жизнь. В Рыльск отправляется очередное письмо: "Я
вполне довольна своей настоящей жизнью, хотя не могу сказать, чтобы мне
было особенно весело. Мне просто хорошо. Ведь исполнилась моя самая
заветная мечта - я учусь. Есть надежда, что исполнится и другая, еще
заветней. Здесь много работы, и работать может всякий, кто хочет и умеет. Я
надеюсь, что полутора-двумя годами работы заслужу звание комсомолки. Это
был бы для меня самый счастливый день в жизни, и тогда бы уже я не сказала,
что я "никому не нужна". Я сейчас как ребенок с новой игрушкою ношусь с
мыслью, что я студентка. Учиться, конечно, придется очень и очень серьезно.
Но я не боюсь работы! Сил хватит. Запускать не буду и с первых же месяцев
начну сдавать зачеты. <...> Завтра пойду на демонстрацию. Самой лучшей
части праздника увидеть не придется, т.к. на открытие не удалось достать
билетов. Но конечно, и та часть, в которой я буду участвовать, будет
грандиозна. Сейчас в Москве делегация австрийской молодежи, и это придаст
еще более торжественный характер празднеству. Ты спрашиваешь, есть ли у
меня подруги? Нет, ни одной. Знакомых много - друга нет! И большинства
своих знакомых я не знаю ни имени, ни фамилии. А знакомых у меня тьма. Ты
знаешь, как я быстро всегда знакомлюсь. За завтрашний день, я уверена, еще
десятка два будет. На наш факультет очень мало поступило лиц в моем
возрасте - все дяди и тети солидные! Много партийцев. Младше меня нет. А
странно мне иной раз самой, что я вузовка! Дима раз в шутку сказал: "И
