нее была безупречная, но она не могла себе позволить и малейшей неточности.
В Матросскую тишину, в Бутырку, в Лефортово (следственный изолятор КГБ)
Софья Васильевна всегда отправлялась с полным портфелем (тут она постоянно
нарушала закон) и начинала беседу с подзащитным с того, что вынимала
бутерброды и кормила его. Это были или передачи от родственников, или самою
ею купленные продукты и папиросы, и надо сказать, что конвоиры обычно
смотрели на эти нарушения сквозь пальцы. Особенно она заботилась о
несовершеннолетних: покупала им фрукты, шоколад и не отступалась от защиты
даже тогда, когда родственники считали дальнейшие хлопоты бесполезными.
Очень гордилась тем, что в одиннадцати случаях из пятнадцати ей удалось
добиться отмены смертных приговоров своим подзащитным - смертную казнь она
всегда считала неприемлемым средством борьбы с преступностью.
Глубоко интересовали Софью Васильевну вопросы места и роли адвоката в
обществе. После 1953 г. жалкое, приниженное положение, отводившееся
адвокатуре "школой Вышинского", начало понемногу меняться. В 1958 г.
появилась наконец в Уголовно-процессуальном кодексе 201-я статья,
допускавшая адвоката к предварительному следствию хотя бы на последней его
стадии, перед передачей дела в суд; вышло несколько монографий о защите в
советском уголовном процессе, были переизданы судебные речи известных
русских юристов. Софья Васильевна размышляет о необходимости изменений в
процессуальном, уголовном, исправительно-трудовом законодательстве, об
изменении форм участия адвокатов в уголовном следствии и, конечно, прежде
всего об отмене смертной казни. Она обсуждает это с друзьями, в семье,
много читает, делает выписки. В конце 60-х гг. она часто обсуждала эти
проблемы с Валерием Чалидзе. Однако времени для оформления этих соображений
у нее не хватало. Лишь в последние годы жизни ей удалось публично
высказаться по некоторым из этих вопросов.
Много внимания в эти годы Софья Васильевна уделяла семье. Она была
прирожденным педагогом, необычайно любящей и заботливой матерью, теткой,
бабушкой, а затем и прабабушкой. Ее любили и уважали все мои товарищи,
приятели моих детей, дети ее друзей. Она оказывала им юридическую помощь,
давала житейские советы, многие из них стали друзьями Софьи Васильевны на
всю жизнь. Дети и молодежь всегда тянулись к ней, ценя ее уважительное
обращение к человеку любого, даже самого младшего возраста, неизменную
доброжелательность, умение высказывать свое мнение ненавязчиво, но
настолько весомо, что к нему трудно было не прислушаться. Она никогда не
"читала морали", умела "наставлять на путь истинный" другим способом:
задушевными беседами, с помощью мягкой иронии, увлекательных параллелей.
Эти черты Софьи Васильевны, как и ее хлебосольное гостеприимство,
привлекали к ней и взрослых людей, но с детьми отношения были особые. В
семье она никогда не прибегала к наказаниям и прямым запретам. В восьмом
классе я увлеклась туризмом, бегала по концертам, вечеринкам, стала
пропускать уроки, дневник запестрел двойками. Мама долго терпела, а потом
как-то спокойно и даже ласково сказала: "Маригуля, если ты не хочешь
учиться, можно найти другие способы существования, но получать двойки
стыдно. Так что решай - или надо уходить из школы, или учись нормально". И
этого замечания оказалось достаточно...
Мама любила и прекрасно умела устраивать детские праздники. Послевоенные
дни рождения - мои и Риммочкины, были незабываемы. Угощение готовилось
простое, но вкусное и обильное. Мама знала массу игр - и смешных, вроде
"фантов", "чепухи", "мнений", и азартных, как "гоп-доп", и
интеллектуальных, с карандашом и бумагой, - "художник", "эрудит", "буриме",
в которых надо было проявлять остроумие и изобретательность. Ставили
шарады, выпускали шуточные стенгазеты, писали плакаты. Она веселилась
вместе с нами, а иногда просто читала нам стихи, которые в школе "не
проходили". Позже так же весело и шумно праздновались дни рождения ее
внуков, и если я иногда малодушно пыталась "зажать" очередной праздник,
мама всегда возражала: "Ну как же, тебе же всегда устраивали дни рождения,
и им надо обязательно..." Потом бывали и другие праздники - в начале 70-х
гг. в ее комнате, куда набивалось по 30-40 старшеклассников, товарищей ее
старших внуков, пели свои песни Юлий Ким и Александр Галич. А в конце 80-х
Софья Васильевна звонила Юлию Черсановичу с просьбой оставить билеты на его
концерт для ее младшей внучки и старших правнуков.
Во всех моих делах мама была прекрасным товарищем. После войны друг ее
брата, погибшего в Германии, подарил мне трофейный фотоаппарат-лейку.
Фотографировала я с удовольствием, а печатать карточки не любила. И она
взялась мне помогать. Начинали вдвоем, потом я уставала, ложилась спать, а
мама печатала всю ночь, и утром мы вместе рассматривали накатанные ею на
зеркало и на окно отпечатки. Потом она печатала мои альпинистские
фотографии, фотографии моих детей. Большинство из них пропали при обысках в
1980-1982 гг.: вместе с "крамольными" портретами ее друзей - Сахарова,
Григоренко, Меймана, Лавута, Великановой и многих других, кого я снимала на
днях рождения Софьи Васильевны, - зачем-то забрали и семейные фотографии -
несколько альбомов, да так и не вернули.
Все мои увлечения она воспринимала очень мужественно. Можно себе
представить, что она переживала, когда единственная, горячо любимая дочь
занялась альпинизмом. Многие мои близкие друзья, которых она хорошо знала,
погибли в горах. Почти каждый сезон уносил несколько жизней. Некоторым из
друзей во избежание тягостных уговоров и запретов приходилось обманывать
родителей, говорить, что едут якобы в дом отдыха. Но я никогда не слышала
от мамы ни одного упрека, ни слова о том, что я должна бросить альпинизм.
Провожала она меня всегда с улыбкой, спокойно, только говорила: "Маргуся,
будь осторожна, береги себя".
Когда у Софьи Васильевны появились внуки, она восприняла их как своих
детей. Они ее так и звали - мама Соня, а потом уже просто Соня, Сонечка.
Меня она старалась максимально освободить от хозяйственных забот, считая,
что я должна учиться в аспирантуре. Пришлось искать няню. Няни у Софьи
Васильевны (так же, как и соседи по квартире) всегда были замечательные и
очень ее любили. Это было удивительное свойство Софьи Васильевны - умение
легко уживаться практически со всеми окружающими ее людьми и объединять их,
сохраняя при этом высокие нравственные требования и принципиальность. В
нашей огромной коммуналке кто только не жил: артисты, рабочие, инженеры,
продавец, дипломат, милиционер, старушки-пенсионерки. Состав часто менялся,
одни получали квартиры, другие умирали; в последние годы все комнаты, кроме
нашей, были заселены "лимитчиками". Встречались среди жильцов и любители
выпить, и законченные алкоголики, и весьма неуравновешенные люди, но в
квартире никогда не было скандалов, вражды, характерной для коммуналок. У
матери для каждой соседки и соседа находилось доброе слово, каждому она
готова была помочь. Когда она выходила на огромную кухню, там сразу
воцарялась доброжелательность, часто звучал веселый смех. И даже когда мама
перестала там жить (с 1980 г. она поселилась у меня на улице Удальцова, а к
себе на Воровского ездила только в выходные дни, а в последние годы -
только на свой день рождения), в квартире сохранялась традиция
взаимоуважения и взаимопомощи. Самой любимой няней, которая прожила у нас
дольше всех, была Танечка Пахомова - круглая сирота, приехавшая из деревни
в Москву в семнадцать лет, быстрая, на все руки мастерица, но с очень
сложным характером. Софья Васильевна и для нее стала тоже вроде матери -
заботилась о ней, была поверенной в ее сердечных делах, уговорила пойти
учиться в вечернюю школу, помогала ей по математике.
Еще в 1951 г. старшая сестра мамы получила большой садовый участок -
двенадцать соток в Строгино. Две сестры и два брата - все вместе вырастили
там чудесный сад: около тридцати яблонь, груши, сливы, вишни (в 80-х все
эти сады пошли "под бульдозер", теперь там стоят шестнадцатиэтажные дома).
Когда родились внуки, на участке построили домик (до этого все жили в
застекленной "беседке"), и Софья Васильевна проводила там каждое лето. Она
любила цветы, умело ухаживала за ними. Гости приезжали часто, и ни один не
уезжал от нее без букета по сезону - весной были тюльпаны, нарциссы,
сирень, летом - пионы, флоксы, белые лилии, розы, жасмин, осенью - астры,
георгины. Очень любила она и анютины глазки, незабудки, маргаритки,
метиолы, резеду, говорила, что они напоминают ей детство, сад в
Александровке.
При этом она продолжала много работать, оставалась основной кормилицей
семьи и мне еще помогала. Без нее обе мои диссертации не были бы защищены.
В 1959 г. я окончила аспирантуру, работала уже по совершенно другой теме и,
хотя был собран весь материал, написаны статьи, за диссертацию приняться
никак не могла. И вот мама предложила: "Приезжай по вечерам на Воровского,
я тебе помогу". Я ехала со службы домой, кормила детей, укладывала их спать
и отправлялась к маме. К моему приезду она уже сидела за машинкой, в
которую была заложена бумага. Я снимала пальто, начинала ей диктовать. В
полночь я уезжала. За эти два с половиной часа удавалось напечатать
четыре-пять страниц. Графики чертила и формулы вставляла я на работе. В
общем, через полтора месяца рукопись была готова. И хотя в физике мама, как
она всегда утверждала, "абсолютно ничего не понимала", напечатанный ею
текст получился гораздо лучше, чем то, что я ей диктовала.
В 1960 г. в связи с расширением границ Москвы Софью Васильевну перевели в
Московскую городскую коллегию, но работала она пока по-прежнему в Рабочем
поселке (филиал Кунцевской консультации). И в это время произошла одна из
самых крупных неприятностей в ее жизни. Мать ее клиента, Т.Г.Определенная,
написала на нее донос, утверждая, что Каллистратова потребовала от нее
взятку для передачи судье как гарантию того, что по приговору не будет
конфискации имущества. Определенная написала, что передала деньги в
консультации в Рабочем поселке, а ее сестра, стоявшая в коридоре около
приоткрытой двери, все это видела, слышала и может подтвердить. Как позже
призналась следователю доносительница, один юрист посоветовал ей такой ход
для пересмотра дела "по вновь открывшимся обстоятельствам" в надежде
избежать конфискации автомашины "Волга". Для мамы все это было как гром
среди ясного неба, и как раз в тот день, когда я защищала диссертацию, в
январе 1961 г. Мама заказала банкет в подвальчике Дома архитекторов (тогда
это не возбранялось). Гостей набралось много. И вот, когда она, после
защиты, усаживала моих коллег, друзей и членов Ученого совета в машины и в
институтский автобус, чтобы ехать на улицу Щусева, к ней подошли двое в
штатском и предъявили ордер на арест. Я всего этого не видела и ничего не
знала. Только на следующий день мама рассказала мне в лицах: "Я им говорю -
какой арест? Мне некогда, у меня сейчас банкет, вот тут профессора,
академики", а они отвечают: "Ничего не можем сделать, вот ордер на арест,
вот машина, садитесь". И все-таки я их уговорила: "Ну зачем я вам сейчас? Я
к вам завтра утром сама приду"".
Почему они ей поверили? Наверное, потому, что, как оказалось, тремя часами
раньше они приходили к ней на Воровского с обыском, чтобы описать
адвокатское имущество. В квартиру их впустили соседи, дверь в комнату была
открыта (в ней вообще отсутствовал замок, так как красть там было нечего,
да и вообще маме были близки слова из песни Булата Окуджавы: "Не закрывайте
вашу дверь, пусть будет дверь открыта").
Они вошли и увидели старый платяной шкаф, стол, канцелярский шкаф с
книгами, несколько колченогих кушеток - больше ничего. Порылись в большом
чемодане, принадлежащем няне, извлекли оттуда два чернобурых хвоста
(единственное, что они сочли возможным включить в опись имущества).
Очевидно, следователь решил, что все ценности уже припрятаны и арест ничего
