престол, был бы истреблен в самом зародыше. Императрица
Елизавета умерла. Новый государь наложил руку на ее письма и
дневники, прочитал их в полном уединении и собственноручно сжег
в камине.
Сжег в камине. Но прошло немного времени, и в Саровскую
обитель, отстоявшую от Петербурга на тысячу двести верст,
внезапно пожаловал он, государь император. Аршинными, как
всегда, шагами, выгнув грудь колесом и глядя вперед стеклянным,
трепет наводящим взором, прошествовал он со свитою в скромный
храм. На паперти его ждал в праздничных ризах маленький
горбатый старичок со множеством мелких морщин и с голубыми
глазами, такими яркими, будто ему было не семьдесят, а
семнадцать лет. Император склонился, и его пушистые,
благоухающие, холеные подусники коснулись руки святителя -
бледной, с загрубевшими от постоянной работы пальцами, но
странно пахнущей кипарисом.
После торжественной службы и не менее торжественной
трапезы государь удалился в келью настоятеля. И там в
продолжение двух или трех часов длилась беседа троих: Серафима
Саровского, Николая I и того, кто теперь трудился в Сарове под
смиренным именем послушника Федора.
Что почувствовал Николай, увидев своего предшественника на
престоле, родного брата, здесь, в глуши, нарушаемой лишь
колокольными звонами, в простой черной рясе? Сколь ни был он
упоен всегда собственным величием, но в первую минуту встречи
смешанное чувство трепета, ужаса, скорби, преклонения, странной
надежды и странной зависти не могло не пройти волной по его
душе. В духовные трагедии такого рода, как трагедия его брата,
он не верил никогда, все подобное казалось ему или блажью, или
комедией. Теперь - может быть, всего на несколько часов или
даже минут - он понял, что это не игра и не безумие; и смутная
радость о том, что за него и за весь царский род
предстательствует этот непонятный ему искатель Бога, в нем
шевельнулась.
О чем же они беседовали? Обстановка исключала возможность
малозначащих тем или расспросов о личной жизни каждого. Не для
этого одолел император тысячу верст на лошадях. Уговаривал ли
его Александр Павлович о тех преобразованиях, от которых
когда-то уклонился сам? Не на лошадях, а пешком одолел он
тысячу верст от Таганрога до Сарова и не из окна кареты узнавал
и узнал свою страну. И если его многому научили страшные
зрелища российской жизни, то, уж конечно, в первую очередь
тому, что отказ от немедленного освобождения крестьян -
морально чудовищен и политически безумен.
Но к чему могла привести эта беседа? О чем бы Александр ни
просил, о чем бы ни увещевал брата, как ни пытался бы передать
ему выстраданное знание - как и что могло бы дойти до молодого
самодержца, пребывавшего в зените своего могущества? - Они
говорили на разных языках.
Государь вернулся в Петербург. Логика власти продолжала
свой неукоснительный ход. И та слепота, которую политики того
времени считали государственным здравым смыслом и назвали бы,
вероятно, государственным реализмом, если бы это словечко уже
было изобретено, продолжала стремить империю к ее концу.
Конечно, только накануне своего ухода мог император
Александр надеяться на то, что индивидуальный подвиг, или хотя
бы даже духовный труд всей Небесной России, в состоянии
упразднить кармическую сеть династии, спасти ее от неотвратимой
мзды. Когда, давно уже покинув Саров, он в глубокой старости
умирал в сибирской тайге, сознание его было уже безмерно яснее
и он прозревал в такие глуби и выси, о каких вначале, вероятно,
не подозревал.
Что заставило его покинуть Саров, мы не знаем. Преподобный
Серафим преставился в 1832 году, а осенью 1836-го к одной из
кузниц на окраине города Красноуфимска подъехал верхом бедно,
хотя и чисто одетый, очень высокий человек преклонного
возраста. Он просил подковать ему лошадь. Но и облик его, и
манера речи показались кузнецу и народу, там толпившемуся,
необычными и странными. Задержанный и направленный в городскую
тюрьму, он назвался крестьянином Федором Кузьмичем, но от
дальнейших разъяснений отказался и объявил себя бродягою, не
помнящим родства. Его судили именно за бродяжничество и сослали
в Сибирь на поселение, предварительно наказав еще двадцатью
ударами плети. Местом поселения была назначена деревня Зерцалы
Томской губернии.
Так начался сибирский период его жизни - долгий, 28-летний
период. Казаки, крестьяне, купцы, охотники, священники - все
принимали горячее участие в его судьбе, так как его
скитальческая жизнь, благочестие, врачебная помощь, которую он
оказывал населению, и религиозные беседы, которые он вел, скоро
стяжали ему ореол праведности и прозорливости. Но сам он считал
себя отягощенным великим грехом и, где бы ни случалось ему
жить, большую часть времени проводил в молитве. Везде и всегда
с ним было несколько религиозных книг, икона Александра
Невского и маленькое слоновой кости распятие, поражавшее всех
нерусским характером работы. О своем прошлом Федор Кузьмич не
говорил никогда, никому, даже оказывавшим ему особое уважение
епископам Иннокентию и Афанасию Иркутскому. Лишь иногда в его
речах слушателей поражало такое глубокое знание событий 1812
года, такие подробные воспоминания о жизни высших петербургских
кругов, какие могли бы быть достоянием только их
непосредственного участника.
Скончался Федор Кузьмич в 1864 году. Детской дерзостью
была бы попытка догадываться о том, какие дали "миров иных"
приоткрывались ему в последние годы и в какой
последовательности постигал он тайну за тайной. Каждый из
духовных путей единственен и во многом неповторим; общи и
закономерны лишь основные принципы.
Но один из этих принципов заключается в том, что так
называемый "узкий путь" (а варианты узкого пути содержатся во
всех верховных религиях) не только предызбавляет восходящего от
посмертных спусков в чистилища и страдалища души, но и
сокращает его пребывание в мирах просветления. Ибо часть того
труда над просветлением материальных покровов своей монады,
который большинству из нас приходится совершать уже по ту
сторону смерти, подвижники совершают здесь. Степень
просветления, достигнутого здесь, предопределяет быстроту
восхождения, совершаемого там.
С легким дыханием, едва касаясь земли тех миров, взошел
Александр Благословенный через слои Просветления в Небесную
Россию. Там возрастало его творчество, там ждала его лестница
просветлений новых и новых, пока у нас проходили десятки лет.
Тому, кто в годину величайшей опасности возглавил
обороняющийся народ и обеспечил освобождение Европы, дано стать
главою просветленных сил России в их борьбе с силами
античеловечества, с уицраорами нашей метакультуры и с самим
Гагтунгром.
Архистратиг Небесного Кремля, он ныне еще там, в Святой
России. Но возрастает его духовная мощь, его светлота; он
восхищается выше и выше, он уже входит в Небесный Иерусалим - в
голубую светящуюся пирамиду, в наивысший Трансмиф Христианства.
Тому, кто подвигом на себе разорвал петли и узлы
царственной кармы, предстоит в грядущем стать освободителем
тех, кого эта карма привела в вековой плен: гигантов-узников в
цитадели игв и уицраоров.
Тому, кто некогда заложил в столице России великий храм,
так и оставшийся неосуществленным вторым демоном
великодержавия, дано возглавлять, вместе с бессмертным зодчим
этого храма, сооружение неповторимого святилища: оно скоро
станет обителью Звенты-Свентаны, пречистой дочери Яросвета и
Народной Души.
Битвы, следующие одна за другой, между Синклитом России и
античеловечеством, возглавляет он. Но когда борьба демиурга с
демоном великодержавия завершится освобождением Навны и
Звента-Свентана примет просветленную плоть в Небесном Кремле,
он покинет вершину Российской метакультуры, чтобы вступить в
Синклит Мира - те сферы, которые уже и теперь видели его у себя
сияющим гостем.
Мчащимся светло-туманным всадником, чье приближение
вздымает в телесной среде тех миров как бы искрящиеся волны
силы и радости, проносятся он с ангелами, с даймонами, с
воинствами Синклита к стенам Друккарга. Он - всадник, но его
конь прекрасен и высокоразумен, - одно из существ животного
царства, поднявшихся выше Хангвиллы. И смысл совместно
одолеваемых ими дорог и совместно совершаемых битв есть смысл
союза между просветленным человечеством и просветленным
царством животных.
Так развязал Александр узлы своей кармы, А его брат
Николай? А второй уицраор, предоставленный Яросветом самому
себе?
Упоенный победами, Жругр встречал теперь в воле демиурга
не помощь, а досадное препятствие, и это не вызывало в нем
ничего, кроме бешенства. Начиналась долгая эра борьбы - той
борьбы, которой суждено было в грядущем перелиться через рубежи
сверхнарода и из борьбы за Россию превратиться в борьбу за
спасение человечества.
Так Николай I, послушное орудие демона великодержавия,
повторит, сам того не понимая, богоотступничество Грозного.
Сопоставление этих двух исторических фигур может показаться
странным, но только историку: для метаисторика оно обоснованно
и логично. Разные культурно-исторические возрасты) эпохальные
климаты, несхожие политические ситуации, различные
индивидуальности обоих уицраоров и, наконец, контрастность
характеров обоих царей... да, да, они так велики, что заслоняют
общую суть, затаенную в их судьбе и метаисторическом значении.
Особенно несхожими кажутся эти два характера. Ведь и
тиранствовать можно на разные лады, в разном, так сказать,
стиле... И все же эти различия - только на поверхности. Когда
взбешенный Николай направлял на подданного взор
студенисто-светлых глаз с двумя черными дробинками зрачков,
несчастный леденел и окаменевал совершенно так же, как
окаменевал боярин или холоп под ястребиным взором Грозного.
Когда Николай, разыгрывая роль непостижимого в своем
великодушии и возвышенности своих стремлений монарха и, сам
веря в этот фарс, доводил Рылеева до покаянных рыданий, а
мудрого и неподкупного Пушкина - до хвалебных песнопений
праправнуку Петра, - разве не приходит на память садистское
комедиантство Иоанна IV? Разве не оба они веровали - пьянящей и
ослепляющей верой гордыни - в великолепную формулу: "в небе -
Бог, на земле - я"? Разве не чтили самих себя, как пастырей душ
и телес, возвышенно-одиноких в своем знании того, что этому
стаду нужно и что не нужно, что благополезно ему и что
погибельно?
Николай I и Иоанн IV знаменовали собой зенит мощи демона
великодержавия - во-первых; его вступление на путь борьбы с
демиургом сверхнарода - во-вторых; доведение тиранической
тенденции до предела - в-третьих; и начало процесса
государственной гибели - в-четвертых.
Синхроническую параллель неудачным польским и ливонским
войнам в конце царствования Грозного составляет Крымская война.
Опричнине соответствует террористически удушающий режим
Николая, причем роль дворянства, выдвигавшегося Иоанном через
опричнину, теперь играет бюрократия. Самоубийство Николая,
дожившего до начала краха своего сооружения, параллельно
ужасной смерти Грозного. Существенно, конечно, не то, что один
добровольно принял яд, а другой яростно, в паническом страхе,
сопротивлялся своей кончине; важно то, что обе эти смерти -
ярчайшие образцы двух духовно-государственных банкротств.
