иных случаях метаисторику может приоткрыться то, ради чего
принесены и чем окупятся такие-то историческое, казалось бы
бессмысленные, жертвы. В других случаях это превышает
вместимость его сознания. В третьих - уясняется, что данные
жертвы и сами исторические обстоятельства, их вызвавшие, суть
проявления сил противобога, вызваны наперекор и вразрез с
замыслами Провиденциальных начал и потому не оправданы ничем.
Но во всех этих случаях метаисторик верен своему единственному
догмату: Ты - благ, и благ Твой промысел. Темное и жестокое -
не от Тебя.
Итак, на поставленный вопрос следует отвечать без
обиняков, сколько бы индивидуальных нравственных сознаний ни
оттолкнуло такое высказывание. Да: всемирной задачей двух
западных сверхнародов является создание такого уровня
цивилизации, на котором объединение земного шара станет реально
возможным, и осуществление в большинстве стран некоторой суммы
морально-правовых норм, еще не очень высоких, но дающих
возможность возникнуть и возобладать идее, уже не от западных
демиургов исходящей и не ими руководимой: идее преобразования
государств в братства параллельно с процессом их объединения
сперва во всемирную федерацию, а впоследствии - в монолитное
человечество, причем различные национальные и культурные уклады
будут в нем не механически объединены аппаратом
государственного насилия, но спаяны духовностью и высокою
этикой. Этот процесс будет возглавлен все возрастающим
контингентом людей, воспитывающих в новых поколениях идеал
человека облагороженного образа; однако этот этап находится уже
за пределами долженствования западных культур как таковых.
Развиться именно так, чтобы выработать и распространить
указанную сумму предварительно необходимых морально-правовых
норм оказалась способной только одна Северо-западная культура.
Колониальная экспансия произошла ранее, чем они были
выработаны; вырабатывались они северо-западными нациями
параллельно, синхронически с порабощением и истощением
колонизуемых. Только к XX веку принципы эти уяснились и
утвердились в северо-западных обществах настолько, чтобы начать
свое распространение и вовне; и тогда экспансия военная стала
сменяться экспансией социально-правовых идей. Мы не знаем,
сколько еще веков должны были бы народы Востока и Юга пребывать
на уровне социально-правового примитива, если бы
демократические, гуманистические, социально-экономические
понятия не хлынули бы в их сознание из поработившей их и их же
теперь освобождающей западной цивилизации. Освобождающей -
вопреки собственному колониализму, просто в силу логики вещей;
освобождающей не только от ее собственного угнетения, но от
тысячелетнего феодального хаоса, от гнета древних выдохшихся
идей и окостеневших форм жизни и от множества других зол. А
ведь это - только начало этапа, действительно всемирного, когда
человечество будет пожинать плоды, посеянные на полях всех
стран земли этою беспощадно кровавой и высокогуманной
цивилизацией.
Разбираемый вопрос представляется мне настолько важным,
что я рискну задержать внимание читателя еще на одном примере,
более частном, но не менее сложном. Нас оскорбляет и ужасает
злодейское уничтожение испанскими завоевателями царства и
культуры Перу. Никаких оправданий для преступлений испанских
конкистадоров измыслить невозможно; посмертная судьба каждого
из них была, надо полагать, ужасна. Но это - только одна
сторона катастрофы, разразившейся в Южной Америке в 1532 году.
Другую понять несравненно труднее.
Трудно принять то, что удивительнейшая и своеобразнейшая
империя инков (для историка, впрочем, остающаяся только
любопытным локальным раритетом) для метаисторического
созерцания предстает феноменом совершенно другого масштаба,
эмбрионом неосуществленного образования, грандиозного и
устрашающего, чреватого срывом необозримых человеческих
множеств с предательски скрытой духовной крутизны.
К моменту появления испанцев империя инков уже
распространила почти на четверть южноамериканского материка тот
необычайный духовный, экономический и социально-политический
уклад (некоторые исследователи называют его теократическим
социализмом), который характеризуется высоким материальным
довольством, купленным ценой предельного порабощения личности,
ценой потери человеческого Я в беспрекословно повинующейся
безликой массе. Страшнее такого строя, доведенного до
совершенства, то есть до превращения в дьявольскую машину
массовых духовных убийств, нет ничего; мечта Гагтунгра в той
мере, в какой она касается человечества, заключается именно в
этом. Только масштабы при этом грезятся не национальные, а
планетарные, но ведь надо же с чего-нибудь начинать... Если бы
держава инков нашла в себе силы для отпора испанцам, для
усвоения их технических и военных преимуществ и для дальнейшего
самостоятельного развития, как, например, Япония, то через
некоторое время человечество стало бы лицом к лицу с тиранией
столь централизованной, столь совершенной, столь мощной и
неколебимой, что взор теряется в мутных заревах
общечеловеческих катаклизмов, не совершившихся именно благодаря
испанцам и только им.
Оправдываются ли этими дальними положительными следствиями
те, кто совершал зверства над императором Атахуальпой, надо
всеми личностями, составлявшими перуанский народ? Служат ли
вообще в оправдание человеку, совершившему зло, косвенные,
дальние, непредвиденные им положительные следствия его деяний?
- Странная мысль. Конечно, нет! Косвенные, дальние следствия,
которых он предвидеть не мог, будь они благими или дурными, не
идут совершившему ни в оправдание, ни в осуждение.
Оправдывается он или осуждается за совершенное только
следствиями ближайшими, находившимися в поле его зрения, и,
главное, теми побуждениями, которые им в данном случае
руководили. В этом и заключается карма личная.
Что же пожинает своими страданиями и смертью человек,
падающий жертвой национального бедствия? - Отчасти он все-таки
пожинает этим плоды личной кармы; если же он сам ни в каких
злодеяниях не виновен, то он страдает и умирает не в качестве
личности, а в качестве члена национального коллектива, и своим
страданием и смертью способствует развязыванию этого
кармического узла навсегда, В этом заключается карма
коллективная, в данном случае -
национально-культурно-государственная. Сумма личностей,
составлявших перуанский народ во второй четверти XVI века и
развязавших своей гибелью страшный узел национальной кармы, -
освобождается ли эта сумма личностей тем самым для восхождения
в иноматериальных мирах и для творения там своей просветленной
метакультурной сферы? - Да, конечно. Такая сфера творится в
ряду затомисов; она называется Интиль, и туда поднялись или
поднимутся, рано или поздно, все, составлявшие некогда великий
народ древнего Перу.
Подлежит ли в таком случае - не отдельные злодеяния
конкистадоров, но суммарный факт уничтожения перуанской империи
- некоторой второй этической оценке, такой оценке, которая не
снимет с совершивших это зло ни осуждения нашей совести, ни
беспощадных кармических следствий в посмертии каждого из них,
вплоть до вековых мучений в Укарвайре или Пропулке, но которая
даст этому злу относительное оправдание: оправдание не в плане
индивидуальной человеческой моральной ответственности, а в
плане становления народов и человечества, в плане стези
демиургов? - Да, подлежит.
Именно в такой оценке проявится, в применении к
разбираемому случаю, этика метаистории. Это есть как бы второй
этический слой, простертый над привычным для нашего сознания и
нашей совести слоем этики чисто гуманистической.
Обширное отступление это о некоторых принципах
метаисторической этики было необходимо для ответа на вопрос,
поставленный несколькими страницами ранее.
Да, в некоторых случаях метаисторическое созерцание может
приводить к относительному оправданию (только в плане
общечеловеческого становления, а не в плане индивидуальной
кармической ответственности) завоевательных предприятий. И даже
к невольному сокрушению о том, что такого-то предприятия не
произошло. Примирить это с элементарными нравственными нормами,
"ясными как день, и необходимыми как хлеб", - можно, и я
показал, как.
разъяснению проблемы об отношении второго уицраора к мировому
пространству.
Итак, почему же все-таки в плане метаисторическом надо
считать ошибкой утрату такой пустынной, далекой, трудно
сохранимой территории, как Русская Америка? И почему
неосуществленному выходу в Индийский океан придается здесь
такое значение?
Но ведь уже было упомянуто дважды об эпохальной задаче,
поставленной перед российской государственностью: заполнение
пространства между всеми культурами, ныне существующими.
Заполнение - значит теснейшее соприкосновение со всеми ними,
совместный обмен духовных излучений и, следовательно, не только
внешнее сближение, но и взаимное духовное обогащение.
Упорное, ни перед какими затратами не останавливающееся,
ускоренными темпами идущее освоение Русской Америки не могло бы
не повлечь за собой возникновение теснейших, огромной важности
культурных узлов между Россией и восходящей, одаренной
огромными потенциями молодой культурой Соединенных Штатов.
Весьма возможно, что Русская Америка, обогащенная открытием
золота в ее недрах и пользуясь выгодами своей удаленности от
метрополии, отделилась бы и образовала как бы вторую Россию,
несравненно меньшую, но передовую, предприимчивую и, главное,
демократическую. Обратное культурно-идеологическое воздействие
ее на самодержавную метрополию активизировало бы силы
освободительного движения в империи, придало бы ему совсем иную
окраску, и к середине XX столетия, вместо изнемогания под
тиранической властью третьего Жругра, русские достигли бы уже
более гармонического строя и более нравственного, мягкого и
справедливого уклада жизни.
Выход на Индийский океан, в соприкосновение с
арабо-мусульманской культурой не на ее захолустных окраинах,
какими сделались Средняя Азия и Азербайджан, а у подлинных
очагов этой культуры и, что еще гораздо важнее, в
непосредственное соседство с неисчерпаемыми духовными
богатствами высокоразвитых культур индийской и индо-малайской -
все это привело бы неизбежно к установлению сперва торговых, а
потом и тесных культурных связей со всеми странами
индоокеанского бассейна. Близкое ознакомление с накопленными и
созидающимися ценностями этих культур, со всем разнообразием и
яркостью их психологических, социальных, религиозных,
художественных обликов, с историческим и духовным опытом,
который хранит каждая из них в своей литературе и быте,
философии и религии, искусстве и нравственности, - все это так
раздвинуло бы горизонт мыслящих слоев российского сверхнарода,
что от его континентального полуевропейского провинциализма не
осталось бы и следа. Двести лет продолжалось у нас культурное
паломничество на Запад. Оно было необходимо, неизбежно, глубоко
осмысленно и оправданно. Но исключительность этой обращенности
русского взора на Западную Европу лишила русских возможности
сопоставлять облики и ценности различных равновеликих культур;
плоскостность и утилитаризм новейшей европейской цивилизации
