Александра. И когда кровь действительно пролилась, он счел себя
виновным в отцеубийстве.
Если бы его восшествие на престол было законным, этим он
принял бы на себя, как и всякий самодержавный монарх, груз
государственной кармы: тот самый груз, который влечет за
гробом, после распутывания кармы личной, участь строителя-раба
в цитадели уицраоров. Теперь же Александр отягчил свое эфирное
существо безмолвным, не формальным, а внутренним согласием на
отцеубийство. Подобное преступление влечет за собою в посмертии
падение в глубину трансфизических магм.
Конечно, то обстоятельство, что этот акт был, в сущности,
мерой самообороны и Александра, и всего общества от деяний
власти, внушенных заживо распадающейся психикой Павла 1,
облегчает в высшей степени тяжесть этой вины. Но субъективная
совесть Александра говорила ему, что это не так. Был ли то
страх загробного возмездия? Преобладающим оттенком его
раскаяния было, по-видимому, другое: стыд. Стыд - и жалость к
убитому. Стыд, жалость и то, ни с чем не сравнимое,
пронизывающе жгучее ощущение, которое составляет самую суть
угрызений совести.
Это неотступное чувство, преследовавшее его везде и всегда
и не утихавшее с годами, послужило одним из важнейших слагаемых
в той сумме причин, которые привели его к беспримерному в
истории повороту судьбы -- в самом конце царствования и уже за
его хронологическим пределом.
Вторым слагаемым был врожденный мистический склад его
натуры. Это был один из носителей такого характера, такого
склада ума и такой концепции чувства, при которых человек
ощущает все свои действия (и тем в большей степени, чем большая
власть сосредоточена в его руках) как бы в непрерывной связи с
некими инстанциями Добра и Зла, пребывающими и вне его, и
внутри его души в духовном единоборстве.
Трепет глубокой совести (некоторые поверхностные
наблюдатели принимали его за слабость натуры) и чувство
ответственности достигали мучительной остроты благодаря
стремлению прикладывать ко всему религиозно-нравственный
критерий и склонности к самоанализу. Воля была достаточно
крепка, чтобы выдержать борьбу с Наполеоном, если при этом
сознавалось сочувствие человеческого множества; но недостаточно
устойчива для неуклонного проведения широких замыслов, если в
этих замыслах он был одинок. А одиноким его делало все, и
притом все более и более одиноким: и положение самодержца, и
оригинальность натуры, и склонность к идеям, не находящим
отзвука в эпохе, и коллизии личной жизни, и, наконец,
врожденная скрытность, усугубляемая чувством совершенного
преступления.
Третьим же из главных слагаемых было в натуре Александра
то, за что в кругах, близких к императору и чутких к тому, что
от его личности излучалось, его до 1812 года называли "нашим
ангелом", а после победы над Наполеоном прозвали
"Благословенным" и "родомыслом девятнадцатого века".
Можно, конечно, усугубить свою врожденную близорукость до
того, что во всех чуждых явлениях общественно-политической и
идейной жизни видеть мотивы только низкие и мелкие. Тогда в
этих прозвищах Александра мы не усмотрим ничего, кроме
проявлений монархического низкопоклонства. Но важно то, что
даже низкопоклонство присвоило ему именно эти наименования и
никаких иных. Почему-то ни один льстец даже не пробовал
именовать его "мудрым", "доблестным" или "великим", но
множество людей, и не только придворных, но и в слоях
дворянских, купеческих и даже мещанских называли его почему-то
именно "Благословенным", именно - "родомыслом". Может быть, эти
прозвища были неточны, философски и исторически не оправданы; в
них сказался, конечно, не вывод метаисторической мысли, а
совсем другое: живая потребность народа, неискушенного в
философских и мистических тонкостях, выразить свое понимание
того, что личность этого монарха имеет какое-то особое
значение, в высшей степени светлое, нравственное и, как тогда
говорили, "угодное Богу". Очевидно, от личности царя излучалось
нечто, резко отличавшее его от царственно-величественного,
иногда благоволящего, иногда грозного и жуткого, но никогда не
"ангельского" излучения личности его предшественников. Такое
излучение дается только глубокою духовной жизнью, привычкой к
ощущению своего этического долженствования и взвешиванием
всякого своего шага на нравственных весах.
Эти три слагаемых - глубокая совесть, мистический склад
натуры и чувство этического долженствования себя как самодержца
и человека - были проявлениями глубиннейшего существа
императора Александра, его лучшего, его высшего Я.
Противостояло же этому два фактора: врожденный и
приобретенный.
Только 1/16 часть крови в жилах Александра была русской.
То была наследственность Великого Петра, прошедшая через
психофизическую форму убогого Петра III и душевнобольного
Павла. Как бы отравленная на этих ступенях рода, она смешалась
на них с густой, упорной, неуступчивой кровью владетельных
родов Германии. Благоговение перед прусским началом; ощущение
всего немецкого как иррационально-родственного; любовь к
милитарной парадности; представление о высоком, будто бы
нравственном значении, милитарности вообще в сочетании с
мелочным и формальным пониманием качеств воина; восторженное,
почти экстатическое отношение к шагистике и муштре - все это
передавалось в династии с поразительной неуклонностью из рода в
род, начиная с Петра III и до Александра III включительно. В
Александре I это начало было выражено слабее, чем во многих
других, но свободным от него он не был и быть не мог. Это было
сильнее его, потому что это была наследственность.
И, наконец, фактор приобретенный: он играл в деятельности
Александра немалую роль, и притом чисто отрицательную. Это была
та "логика власти", которая присуща всякому единодержавию. Уже
самое пребывание на престоле вынуждает монарха порою
подчиняться голосу демона государственности: вопреки морали,
вопреки собственной человечности, вопреки высокому разуму.
Многие из таких проявлений, хотя и не все, иные политики бывают
склонны именовать оправдывающими и даже льстивыми терминами:
"государственный здравый смысл", "государственный реализм".
Демон великодержавия самостен и абсолютно эгоцентричен. Он не
способен поступаться своими непосредственными интересами ради
каких бы то ни было общих идей. Именно этим объясняются
психологически те случаи, когда преобразования, начатые под
влиянием высоких идеалов, замирали, не доводились до конца или
искажались до неузнаваемости; когда государство упрямо
отказывалось от малейшего ограничения своего суверенитета ради
объединения с другими для преследования целей общих, а не
частных; когда, упираясь в политическую традицию, точно в землю
копытами, власть сопротивлялась силам в собственной стране,
добивавшимся самых насущных, исторически оправданных реформ;
когда, наконец, охваченная животным страхом за собственное
существование, она отваживалась на массовые репрессии, этим
отталкивая от себя и тех, кто доселе были ее сторонниками. Надо
быть совершенным родомыслом, чтобы, находясь на престоле,
никогда не поддаваться этому голосу. Александр же, вопреки
молве, родомыслом не был.
В его сложной натуре голос "государственного здравого
смысла" причудливо скрещивался с иррациональным страхом перед
люциферически-революционным началом, с глубокой
травмированностью психики революционными бурями в Европе. Этот
голос спорил с его лучшим Я все те годы, пока длилась его
реформаторская деятельность. Этот голос заставлял его мельчить
и выхолащивать проекты преобразований; звучание этого голоса
победно усиливалось, когда с ним сливался хор реакционных
общественных кругов с участием солиста Карамзина, вопиявших за
сохранение крепостного права; этот голос заглушил все остальные
перед Отечественной войной, когда идеолог и осуществитель
реформ Сперанский был отправлен в ссылку. Именно это все и
доказывает, что родомыслом Александр не стал, несмотря на
несомненные к тому возможности.
Но наступил великий исторический момент, когда
противостояние двух воль в его стране и в его душе - воли
демиурга и воли самодовлеющего великодержавия - внезапно
совпали и раздиравшееся ими сознание царя озарилось блеском
совершенной уверенности в правоте его дела, в помощи Божией -
Наполеон вторгся в Россию.
Провиденциальность исхода Отечественной войны настолько
бросается в глаза, что не нуждается ни в каких пояснениях.
Бородинские залпы и зарево Москвы воистину пробудили дремотное
сознание и волю тысячелетнего раба. Что же касается
провиденциальности самого хода событий, эту войну
ознаменовавших, то она уясняется скорее всего из тех огромных
исторических итогов, которые война 1812-14 гг. могла иметь,
только развиваясь именно так, а не иначе. Пробуждение
самосознания и активизация сил во всех слоях населения были бы
невозможны без мощного толчка, каким явились Бородинская битва,
занятие неприятелем древнего, священного сердца страны и пожар
его. Сокрушение империи Бонапартов не совершилось бы, если бы,
как желал Кутузов, русские ограничились изгнанием врага из
родных пределов. Проникновение в русское общество идей и живых
впечатлений более зрелой культуры - а последствия этого
проникновения были неисчислимы - оказалось бы немыслимо без
перенесения войны на поля Западной Европы и длительного
пребывания русской армии там. Все это очевидно. Гораздо менее
очевидно и менее изучено другое: радикальное отличие
первоначальной идеи Священного союза, принадлежавшей лично
Александру, от того, во что выродился Священный союз, когда
Александр, не встречая понимания ни в России, ни на Западе,
отступил, и европейская реакция, обретая орудие в
"государственном здравом смысле" и аморальной воле Меттерниха,
использовала это учреждение в интересах местных охранительных
начал.
Отблеск высокого этического долженствования всегда мерцал
на представлениях Александра о верховной власти, ее смысле и
назначении. С этими представлениями, возникшими еще в юности
отчасти под влиянием Лагарпа и от сопоставления с разнузданным
произволом Павла I, он вступил на престол; исходя из них, он
предпринял оборвавшиеся потом реформы; эти представления
маячили перед его мыслью в 1812, 1813 и 1814 годах; и они же
осенили высшей внутренней санкцией идею Священного союза.
Идея Священного союза, как она рисовалась Александру,
заключалась, по-видимому, в объединении всех ведущих наций
Европы в некое гармоническое, религиозно-нравственной истиной
вдохновляемое целое, под руководством тех, кто представлялся
сознанию того времени естественными, законными правителями
народов. Руководство это становилось инстанцией, превышавшей
суверенитет отдельных наций, и должно было обеспечить Европе
безопасность от войн, переворотов и диктатур, внутреннее
спокойствие, развитие духовных сил и постепенное нравственное
совершенствование христианского мира'.
Таким образом, идея Священного союза была первым в истории
шагом к объединению человечества, по крайней мере
христианского, сверху, мирным путем. Никаких прецедентов этому
мы не найдем, разве только в космополитической иерократии
римских пап. Нужно ли, однако, показывать, насколько ближе была
