были восприняты широкими слоями как своего рода жизненная
философия, как мироотношение, и удручающие последствия этого
весьма далеки от своего изживания до сих пор. Культурное
паломничество на Восток, к тысячелетним очагам духовности,
ослабило бы воздействие этой клингзоровской стороны западного
духа, уравновесило бы его тем идеализмом и той необходимой
созерцательностью, без которых народная энергия оказывается
обращенной на достижение только материальных благ, а ум - на
постижение только рассудочно очевидных истин. Русские умеют
хорошо ассимилировать. В ассимилированные же формы они вливают
новое содержание; в итоге возникают совершенно своеобразные
создания культуры и цивилизации. Примеров множество. Вспомним
хотя бы о русской литературе, которой мы по праву гордимся,
одной из глубочайших литератур: ведь жанры, в которых она жила
и живет, заимствованы с Запада. Мало того: именно лишь после их
ассимиляции родилась великая русская литература. Если же
свершилось бы то, о чем я говорю, русская литература
обогатилась бы новыми темами, жанрами, приемами, сюжетами, и
они оказались бы адекватны идеям и образам тех шедевров,
которые в действительности так и остались невоплощенными ни в
чем. Русское изобразительное искусство обогатилось бы новыми
способами видеть мир, оно не застряло бы на целых сто лет на
реалистическом примитиве передвижников, а засверкало бы такими
красками, композициями, чувствами и сюжетами, какие сейчас и
представить невозможно. Русская архитектура, надолго
истощившаяся после заимствованного с Запада, но по-своему
претворенного классицизма, получила бы такой приток идей из
неисчерпаемых сокровищ зодчества Востока, что вторую половину
XIX и, наверное, все XX столетие пришлось бы рассматривать не
как период ее глубокого упадка, а как ее золотой век. - Россия
(пора уже это признать) не создала философии. Тип философии,
выработанный античностью и Западом, оказался неадекватным
глубинным потребностям русской обобщающей мысли и почти ничем
ее не оплодотворил. Так ли было бы, если бы перед широкими
интеллигентными слоями предстали сто лет назад во весь рост
философемы и мифологемы Востока? - Консервативный провинциализм
русского православия не был ни поколеблен, ни освежен
вторжением европеизма. Но остался ли бы он столь аморфным и
косным, если бы с Востока и Юга хлынул поток идей, выработанных
тысячелетиями духовной жизни в этой колыбели всех религий, в
Азии?
Главное же: сверхнароду российскому предстоит рано или
поздно стать во главе созидания интеррелигии и интеркультуры.
Возможно, что в дальнейшем ведущие роли в этом процессе
перейдут к другим народам, но задача закладывания основ ляжет,
по-видимому, именно на его плечи. Такому народу больше, чем
какому-нибудь другому, необходимо не только знание, но и
душевное понимание чужих психологий, умение синтетически
претворять и любить другие умственные уклады, культурные
облики, жизненные идеалы, иные расовые и национальные выражения
духа. Что же могло бы сильнее способствовать этому, как не
взаимопроникновение, дружеское, и, конечно, не единиц, а именно
широких слоев, с историческими реальностями других культур? Что
иное могло бы так уберечь от навязывания другим народам именно
своего и только своего социально-политического строя, именно у
нас господствующего в данный момент мировоззрения?.. - В нашей
истории должно было быть, но, к великому горю нашему и всего
мира, не совершилось культурное паломничество на Восток и Юг.
Пока мы не освободимся от нашей национально-культурной
спеси, пока не перестанем чувствовать так, как если бы Россия и
в самом деле была лучшей страной на свете, - до тех пор из
нашего огромного массива не получится ничего, кроме
деспотической угрозы для человечества.
Возможно, некоторых из читающих мои аргументы не убедили,
и они остались при своем недоумении относительно того, как же
можно сожалеть о том, что российская экспансия не направилась
полтораста лет назад в сторону Ирана. Разве не сводятся мои
аргументы к перечислению выгод, которые получила бы от этой
экспансии Россия, а интересы Ирана совершенно не принимаются в
расчет?
Нет. Аргументы мои сводятся совсем к другому. Они сводятся
к перечислению тех преимуществ, какие приобрел бы в случае этой
экспансии российский сверхнарод не сам по себе и не сам для
себя, а в качестве носителя совершенно определенной всемирной
миссии. Сами по себе народы России просуществовали эти
полтораста лет без присоединения Ирана, не погибнув и не
захирев. И если бы моим ходом мыслей руководил национальный
эгоизм, они были бы выражены где угодно, но только не на
страницах "Розы Мира". Те изменения в российской культуре,
истории, психологии, характере и мироотношении, которые вызвала
бы эта экспансия, отразились бы и на том, что распространяет
над миром Россия в середине и к концу XX столетия.
Распространяемое ею было бы иным: более широким, свободным и
гуманным, более терпимым, ласковым и добрым, более духовным. А
в этом заинтересованы все народы мира, и народ иранский не
меньше других. Исторические же потери, которые понес бы этот
народ в случае завоевания Ирана русскими полтораста лет назад,
вряд ли сделали бы его более несчастным, чем он был эти
полтораста лет под владычеством своих шахов, и уж во всяком
случае не более несчастным, чем была Средняя Азия после
присоединения ее к России.
Но ведь выхода в Индийский океан - скажут - не произошло.
Зачем же такая тирада о том, что упущено?
А затем, что мы, во-первых, разбираем вопрос о втором
уицраоре России, о его отношении к мировому пространству и о
том, в чем он был прав и в чем неправ. А во-вторых, как это
всякому известно, мы учимся именно на ошибках и упущениях
прошлого. Осознав, наконец, что именно мы упустили, как
исказили и утяжелили этим свой исторический путь и как
затруднили осуществление миссии сверхнарода, мы в новых
условиях, в другую эпоху можем постараться нагнать упущенное.
Под этим я разумею, конечно, не какие-либо попытки вернуть себе
Русскую Америку или захватить Иран: ныне и Россия, и весь мир
проходят уже совершенно иной этап, и всякому ясно, что в
современных условиях подобные замыслы были бы только смешным и
вредным анахронизмом, напоминая того чудака, который плясал на
похоронах лишь потому, что упустил это сделать на свадьбе. Я
разумею совсем иное: воспитывание в себе, в нашей нации, в ее
широчайших кругах именно такого отношения к другим культурам,
другим психологиям, укладам, мировоззрениям, отношения
дружественного и чуткого, исполненного понимания, интереса,
терпимости и любви; такого отношения, сутью которого является
устремление духовно обогащаться самому, духовно обогащая всех.
Итак, второй уицраор, временами почти задыхавшийся от
мечты о своем физическом, то есть военном могуществе, не только
не сумел стать в уровень всемирных задач сверхнарода (на этот
уровень не может стать ни один уицраор вследствие своей
демонической природы), не только не насытил идею внешнего
могущества каким-либо содержанием, но он не оказался на уровне
тех эпохальных задач, какие ставились перед государственностью
империи. Он остался глубоко провинциальным. Ибо всякий
национализм, если понимать под этим словом предпочтение своей
нации всем остальным и преследование ее интересов за счет
остальных наций, есть не что иное, как провинциализм,
возведенный в принцип и исповедуемый как мировоззрение.
Так доказал второй уицраор свою несостоятельность по
отношению к внешнему пространству. Как же справился он со своей
задачей по отношению к пространству внутреннему?
ГЛАВА 2. ВТОРОЙ УИЦРАОР И ВНУТРЕННЕЕ ПРОСТРАНСТВО
Пытаясь проектировать на плоскость человеческих понятий те
требования демиурга, которые были поставлены перед демоном
государственности при Петре, я подчеркнул в предыдущих главах
насущную необходимость внутренних в России преобразований, а
именно: упразднение боярства как ведущей силы (это и было
совершено), передачу ведущей роли дворянству (это тоже было
совершено) и среднему классу (этого совершено не было) с тем,
чтобы постепенно поднять и вовлечь в гражданскую и культурную
жизнь нищее, дикое крестьянство. Этого не было совершено тоже.
Тот исторический факт, что это не было совершено Петром,
составлял только половину беды: сроки еще не были упущены.
Настоящая беда заключалась в том, что этого не сумели или не
хотели сделать его преемники в течение полутораста лет.
Если правильно понять те замечания об интеррелигии,
интеркультуре, о превращении государства в братство, которые
мне уже довелось сделать в предыдущих главах, то нельзя не
сделать горького вывода: зрелище сверхнарода, вызванного из
небытия ради подобных целей и после тысячи лет все еще
пребывающего на 80% своего массива в состоянии рабства, - такое
зрелище вызывает тревогу и глубокую печаль.
Печален при этом не столько сам факт крепостного права: на
известном этапе это было злом вряд ли отвратимым, обусловленным
рядом объективных причин, всем известных, и обрисовать которые
здесь не для чего. Печально и непоправимо было запоздание
раскрепощения.
Нас ужасает зияющая бездна между долженствованием
сверхнарода и тем этическим качеством народоустройства, которое
он допускал у себя столько веков. Пугает разрыв между реальным
этическим уровнем сверхнарода и тем уровнем, который требуется
для осуществления его миссии. Притом задержка освобождения
имела ряд ближайших, прямых следствий, отозвавшихся в свою
очередь на действительности нашей, послереволюционной, эпохи.
Какие из этих следствий наиболее важны с точки зрения
метаистории?
Первое следствие - экономическое и культурное. Это -
троглодитский уровень материального благосостояния и
соответствующий ему уровень требований к жизни. Не говоря уже
об этом как о полном, безотносительном зле, не возвышавшем, а
принижавшем человека, поймем, что без этого фактора формация
третьего уицраора - этого монстра XX столетия - не получила бы
возможности развернуть свою методику, мыслимую лишь в обществе,
приученном ко всевозможным лишениям, убожеству и нищете.
Второе следствие - нравственно-психологическое. Это -
устойчивые, глубоко вкорененные в психологию народных масс
навыки рабского мироотношения: отсутствие комплекса гражданских
чувств и идей, унизительная покорность, неуважение к личности
и, наконец, склонность превращаться в деспота, если игра случая
вознесла раба выше привычной для него ступени. Как трагически
звучит признание, сделанное уже на пороге XX века одним из
корифеев нашей литературы, Чеховым, о том, что даже он - он! -
годами, всю жизнь, "по капле выдавливал из себя раба".
Без этой трудно и долго изживавшейся психологической
особенности возникновение и пышный расцвет третьего уицраора
были бы невозможны также.
Третье следствие - религиозное в широком смысле. Из
рабской психологии, из убожества требований и стремлений, из
узости кругозора, из нищеты проистек и паралич
духовно-творческого импульса. Нельзя сидеть при лучине с
раздутым от голода животом, с необогащенным ни одною книгою
мозгом и с оравой голодных и голых ребят и творить "духовные
ценности". Народ, в лице крупнейших представителей доказавший
духовную свою одаренность, глубину и размах религиозных
