монастыря? Но он - не Карл V. Превратить интимнейшую драму
судьбы и души в театрально-мистический маскарад на глазах всего
мира... О, только не это! Монастырь - да, но уйти так, чтобы об
этом не подозревал никто. Оставить державу тем, кто еще молод,
исполнен сил, не знает угрызений совести, не заклеймен
преступлением, не догадывается об этих страшных дилеммах этики
и религии. Уйти! Уйти безвестным странником, по пыльным
дорогам, из села в село. Какой для него отрадой было бы просить
милостыню! Но он лишен права даже на это. Богатейший из
монархов земного шара, в нищенском рубище, клянчит грош у своих
подданных: что за недостойная комедия!.. Нет. Посвятить в тайну
двух-трех людей - без этого не удастся ничего устроить, - в том
числе императрицу Елизавету. Она поймет. Она оправдает и
поможет. И уйти так, чтобы все 40 миллионов подданных думали,
что он почил. Чтобы закрытый пустой гроб был опущен на глазах у
всех в усыпальницу царского дома.
Когда-то, в минуту величайшей опасности для его страны, он
обмолвился, что лучше отпустит себе бороду и уйдет в сермяге по
дорогам, чем покорится врагу. И вот наступило время не слов, а
дел. Враг теперь - не император французов, а сам демон
великодержавия, но уйдет он от него именно так. В армяке или в
чуйке, как простой мещанин, доберется до намеченного монастыря.
Постригаться ему еще рано: сперва нужен послух. Поступить в
послушание к одному из подвижников, которые прославили себя
мудростью и чистотой жития. Молиться всю оставшуюся жизнь,
очищая себя и искупая. Молиться за Россию. За грешный, кровавый
царский род. За просветление его; за умудрение его; да минует
внуков и правнуков чаша возмездия! А если этого не суждено,
пусть зачтется им на суде загробном эта малая лепта, которую
принесет он. За них! за всех! за весь народ, уже покрытый тенью
чего-то неведомого, стоящего впереди, - чего-то непостижимо
страшного.
Конечно, ход его мыслей не мог быть точно таким: я
привношу оттенки, свойственные моему сознанию. Нельзя найти
никаких указаний на то, что он сознавал или отчетливо
чувствовал существование демона государственности и демиурга
как трансфизических личностей, как иерархий. Кроме того, его
должна была долго мучить идея, глубоко вкоренившаяся в
церковном, в конфессиональном сознании: идея о том, что тот,
кто помазан на царство, не имеет права добровольно сложить с
себя корону - никогда и ни при каких обстоятельствах, ибо это
равнозначно предательству задач, возложенных на него свыше.
Вероятно, эта идея долгое время препятствовала ему совершить
роковой шаг. Препятствовала до тех пор, пока он не ощутил
явственно, что с тех сил, которые руководят его государством,
Божие благословение снято и, очевидно, навсегда. Надо полагать,
что только тогда он почувствовал себя вправе на уход. Во всяком
случае, направление его душевного процесса, основные вехи
внутреннего пути были, очевидно, такими. Это доказывается всем
предшествовавшим и всем последовавшим.
Ранняя осень 1825 года, солнце, золотая листва. И уже не
то мучительное беспокойство, которое заставляло метаться по
всем губерниям и городам империи, но тщательно продуманный план
приводит его в Таганрог. Рубеж жизни достигнут, совершается
небывалый поворот судьбы. К государю не допускается никто,
кроме императрицы, лейб-медика и камердинера: время,
достаточное для последних приготовлений. Затем приносится гроб.
Из Таганрога на север выходит высокий пожилой путник в одежде
простолюдина, с мешком за плечами, с палкой в аристократически
маленькой руке. А во дворце - заглушенные движения, шорох,
шепчущие голоса. Гроб завинчивают и заливают свинцом. Россия
оповещается о скорбном событии - безвременной кончине
императора Александра. Лейб-медик рисует профиль государя на
смертном одре: это в столице должно послужить доказательством,
что император действительно умер и в гробу действительно его
тело. И гроб везут через всю Россию, чтобы в Петербурге
опустить его с подобающими церемониями в усыпальницу царской
фамилии.
Историческая наука еще не произнесла своего авторитетного
приговора над тем, что до сих пор носит в литературе странное
наименование: "Легенда о старце Федоре Кузьмиче" ' .
По-видимому, силы Жругров - и второго, и третьего - немало
потрудились над тем, чтобы создать и в династии, и в обществе,
и в научных кругах такое умонастроение, при котором самое
предположение об уходе императора Александра казалось бы
фантастическим. Это естественно. В глазах государственной
церкви подобный акт оставался изменой, предательством, духовным
преступлением. Глазам династии он
__________
' Слово "легенда" здесь неуместно во всяком
случае, так как научному сомнению подвергается не историчность
самого Федора Кузьмича, но идентичность его императору
Александру.
____________________________________________________
представлялся грозным соблазном для народа, опасным
прецедентом, вызывающим сомнение в законности пребывания на
троне всех последовавших монархов и, уж во всяком случае,
сомнение в моральном существе государства. Понятно, что до
гибели второго уицраора серьезное научное исследование этого
вопроса оставалось практически неосуществимым. Когда же в
трансфизических слоях России власть принял Третий Жрутр,
возникло другое, не менее внушительное препятствие: чтобы над
кем-либо из государей низвергнутой династии сиял ореол подвига,
самоотречения, святости, допустить было нельзя. И все же
обнаруживаются новые данные, ждущие изучения. За рубежом
появляются исследования, замалчиваемые здесь. После революции
наука, став послушной рабой третьего уицраора, поспешила
дискредитировать имена многих деятелей прошлого, но мало к кому
она отнеслась столь враждебно, как к Александру I. Его образ
развенчивали, стремились унизить, измельчить, запачкать,
стремились сделать психологически нелепым самое предположение о
реальности его ухода. В этом, быть может, сказалась интуитивная
догадка о том, что новый демон великодержавия приобрел в лице
этого великого духа непримиримого и могущественного врага. На
"легенду" о старце Федоре Кузьмиче опустилось точно
заговорщицкое молчание, и даже тот потрясающий исторический
факт, что при вскрытии гробниц Петропавловской крепости гроб
Александра I оказался пустым, остался почти никому не известен.
Я не могу вдаваться здесь в изложение аргументов в пользу
этой так называемой легенды. Я не историческое исследование
пишу, а метаисторический очерк. Тот же, перед чьим внутренним
зрением промчался в воздушных пучинах лучезарный гигант; тот,
кто с замиранием и благоговением воспринял смысл неповторимого
пути, по которому шел столетие назад этот просветленный, - того
не могли бы поколебать в его знании ни недостаточность научных
доказательств, ни даже полное их отсутствие.
О, сто лет назад он был еще совсем, совсем не таким.
Сохранился портрет во весь рост старца Федора Кузьмича,
написанный неопытной кистью местного (кажется, тобольского)
живописца. Этот документ был опубликован '. Он красноречивее
любых доказательств. Он ошеломляет.
Огромный, голый, полусферический череп. Над ушами -
остатки волос, совершенно белых, наполовину прикрывающих ушные
раковины. Чело, на "хладный лоск" которого "рука искусства"
наводила когда-то тайный гнев, теперь почти грозно. Губы,
отчетливо видные между усами и редкой бородой, сжаты с
невыразимой скорбью. В глазах, устремленных на зрителя, -
суровая дума и непроницаемая тайна. Горестной мудростью светят
эти испепеленные черты - те самые черты, которые видели мы все
столько раз на портретах императора, - именно те. Они
преобразились именно в той мере и именно так, как могли бы
преобразить их года и внутренний огонь подвига.
Для того чтобы "подделать" это портрет, чтобы умышленно
(да и ради чего?) придать старцу нарочитое сходство с
Александром и при этом с такой глубиной
_________
' Жизнеописание отечественных подвижников
благочестия XVIII и XIX веков. Изд. Январь. 1906 г. Афонский
русский Пантелеймонов монастырь.
_______________________________
психологического проникновения постичь всю логику духовной
трагедии этого царя, - для этого безвестный живописец должен
был бы обладать прозорливостью гения. Но здесь не может идти
речь не только о гении, но даже о скромном таланте: как
произведение искусства портрет почти безграмотен.
Я невольно начинаю аргументировать. Мне бы хотелось
привлечь все средства, чтобы передать другому свое знание.
Потому что великих властителей с подобным историческим
катарсисом едва ли удастся насчитать в мировой истории больше,
чем пальцев на одной руке. Диоклетиан? Но, отказавшись от
власти, он ушел не в "пустыню", а просто в частную жизнь, как и
Сулла. Карл V? Но он и в монастыре св. Юста не забывал
государственных дел, а жизнь его там была окружена таким
комфортом, какому позавидовал бы любой герцог. Нет, мне
вспоминаются некоторые государи Индии, воистину великие, -
великие духом. Приходят на ум образы Чандрагупты Маурья,
основателя первой Индийской империи, после блестящего
царствования отрекшегося от трона, вступившего на аскетический
путь джайнов и покончившего жизнь тем искупительным
самоубийством, которое допускается в этой религии: отказом от
пищи; одна из колоссальнейших фигур всех времен и народов,
император Ашока, после сокрушительной победы над государством
Калингой постигший греховность убийства человека человеком,
возвестивший об оставлении им пути "завоевания мира" ради пути
распространения благочестия и после длительного царствования,
едва ли не светлейшего в истории, принявший буддийский
монашеский сан. Но все эти судьбы глубоко индивидуальны. И
второй истории о тайном уходе государя могущественной державы и
о смерти его через много лет в полной безвестности я не знаю.
Мое горячее желание - чтобы это было, наконец, понято.
Именно поэтому я иногда прибегаю к историческим аргументам. Но
этого я не должен, этого я не хочу. Это - задача
исследователей. Я же - безо всякой, конечно, аргументации -
могу только чуть-чуть указать на метаисторический смысл
некоторых явлений.
Те годы совпали с последними годами жизни русского
святого, которого можно и должно поставить рядом с великими
подвижниками далеких времен: преподобного Серафима Саровского.
Молва о нем широко разливалась по стране, и среди почитателей
Саровского, пастыря и чудотворца, обозначились имена с
великокняжеской титулатурой.
В конце 1825 года в Саровскую обитель прибыл неизвестный
человек средних лет. Его исповедовал сам преподобный Серафим, и
вновь прибывший был принят в монастырь под начало преподобного
как послушник под именем Федора. Его происхождение и прошлое
оставались не известными, по-видимому, никому, кроме
преподобного.
Миновало несколько лет - время, достаточное для того,
чтобы официальная версия о смерти в Таганроге императора
Александра крепко вошла в общественное сознание. Немногие
посвященные свято хранили тайну: каждый понимал, что приоткрыть
хоть крайний уголок ее значит закончить жизнь в казематах
Шлиссельбурга либо в других, еще более скорбных местах. У всех
было еще свежо в памяти 14-е декабря, и малейший слух,
способный посеять сомнение в правах императора Николая на
