пробуждаемых ими чувств и внушаемых ими деяний.
А деяния, внушавшиеся землепроходцам, сводились к одному -
только к одному, но великому: силами нескольких сотен богатырей
захватить и закрепить за сверхнародом российским грандиозные
пространственные резервы - всю пустующую территорию между
массивами существующих ныне на земле культур. Ни один казак, ни
один герой сибирских завоеваний этого, конечно, даже
приближенно не понимал. Перед каждым возникала не эта общая
историческая цель, а мелкая, частная, конкретная: бороться за
свое существование путем устремления на Восток за горностаем,
за белкой, за соболем. Всего этого имелось в изобилии в уже
захваченных местах; но остановиться почему-то было невозможно.
Этому мешали дикие запахи с неведомых пустошей Востока,
ударяющие в ноздри и пьянящие как вино. Этому мешало курлыканье
журавлей, трубные клики оленей - напряженные, страстные,
вольные голоса звериного мира. Этому мешала синеватая дымка,
затуманивавшая на востоке дремучий лесной горизонт. Этому
мешали бездомные ночлеги, костры, лица и рассказы товарищей,
песни, удалая жизнь. Даже само солнце мешало этому, поднимаясь
над таинственными восточными просторами, словно указывая молча
путь и цель. Главное же - мешала собственная кровь, учившая
именно так понимать голоса ветра и солнца, зверей и птиц, -
кровь, гудящая по жилам властным призывом вдаль, внеразумным и
провиденциальным хмелем бродяжничества.
Да это даже не психология, это просто поэзия! - скажет
кто-нибудь. Что же, разве историческая наука выше поэзии, чтобы
позволять себе смотреть на нее свысока? А если они равноценны,
если они должны друг друга оплодотворить, то закономерна не
только история поэзии, но и поэзия истории. В особенности же не
стоит иронизировать над поэтическим элементом в истории тому,
кто без привлечения на помощь этого элемента не сумел ответить
на поставленные вопросы ничем, кроме словесного топтания вокруг
них или же стыдливого молчания.
Показательно, что демон государственности долгое время
оставался в стороне от движения землепроходцев. Это видно хотя
бы по той безучастности, с какой Российское государство взирало
на занятие русским народом огромных земель на Востоке. Когда
это движение началось. Первый Жругр был поглощен другим:
санкция демиурга была утрачена и самое существование уицраора
клонилось к концу. Тут было уж не до Сибири. Второй же Жругр на
протяжении всех трех столетий своего существования понимал
просторы Азии только как второстепенную статью государственного
обогащения. Поразительно, что вплоть до XX столетия он так и не
понял, зачем, собственно, история и его собственный народ
обременили его Сибирью и Дальним Востоком. И когда пушной
промысел перестал играть в государственных доходах заметную
роль - Сибирь превратилась в место ссылки, а Русская Америка
была продана. Что сказал бы Петр, этот великий флотостроитель и
морелюбец, если бы мог знать, что через двести лет, в 1925
году, его преемники все еще не будут иметь военного, да в
сущности и гражданского флота на Тихом океане? А Петр
бессознательно понимал больше, чем демон государственности. Он
понимал, например, что для чего-то нужно (неизвестно,
собственно, зачем именно) осуществить такое грандиозное
предприятие, как Великая Северная экспедиция. Подобного
предприятия не замышлял и не проводил ни один европейский
монарх ни в XVII, ни в XVIII, ни даже в XIX столетии. Нет
данных, однако, предполагать, что Петр ясно отдавал себе отчет
в смысле и цели такого предприятия. Во всяком случае,
колоссальные расходы, которых оно потребовало, не могли
окупиться ничтожными экономическими выгодами, даже если бы
русским кораблям удалось пробиться в Индию через Ледовитый
океан. А бросать деньги на затеи, не сулящие большой
государственной выгоды, Петр не любил. Но дело в том, что Петр
I, как стремлюсь я показать в следующей главе, был не только
проводником воли демона государственности: через него больше,
чем через всех других русских государей нового времени, водил
демиург, и если мы откажемся видеть плоды его инспирации в
целом ряде деяний Петра, мы ничего не поймем в русской истории
последних столетий.
Итак, волнение демиурга явственно сказалось в занятии
русскими североазиатских пространств, обширных и почти пустых.
Но почему он так торопил этот процесс? Чтобы не опередили
другие? Но кто же? Китай? Но Китай до XX века не мог овладеть
как следует даже Маньчжурией. Англия? Но Англию Сибирь не
привлекала ни раньше, ни после. Япония, Соединенные Штаты? Но
экспансия этих государств началась только на рубеже XX века.
Мы не можем знать, во избежание какого зла демиург ускорял
закрепление за своим сверхнародом этих территорий. Предвидел ли
он все же возможность их захвата каким-нибудь чужеземным
завоевателем? Или не исключена была возможность образования в
Сибири самостоятельного государства, сильного, способного к
обороне и наступлению, что повлекло бы за собой цепь лишних
трудностей, жертв, кровопролитий? Все это - предположения, не
опирающиеся ни на какой метаисторический опыт, следовательно,
лишенные какой бы то ни было цены.
Но достаточно очевидно, что превращению России из
окраинной восточноевропейской страны в великую евразийскую
державу, заполняющую все полое пространство между
Северо-западной, Романо-католической, Мусульманской, Индийской
и Дальневосточной культурами (то есть между почти всеми
культурами, ныне существующими) Яросветом придавалось особое
значение. Можно догадываться, что это имело отношение ко
всемирно-историческому назначению России и что эти
пространственные резервы должны послужить ареной для тех
творческих деяний сверхнарода, свидетелем которых явится XXI
или XXII век. Культура, призванная перерасти в интеркультуру,
может осуществить свое назначение, лишь тесно соприкасаясь со
всеми культурами, которые она должна ассимилировать, объединить
и претворить в планетарное единство. Если сверхнарод
предназначен стать реактивом, трансформирующим и себя, и все
сверхнароды мира в духовно единое Человечество, то ему должны
быть уготованы пространства, соответствующие размаху его
борьбы, его идей и творческого труда.
ГЛАВА 4. РОДОМЫСЛ ПЕТР И ДЕМОНИЧЕСКОЕ ИСКАЖЕНИЕ ЕГО МИССИИ
Среди загадок, заданных XVII веком исторической мысли, не
последнее место занимает странный факт рождения именно в
царской семье, именно в качестве царского сына такого человека,
который по своим духовным масштабам, дарованиям, уму, характеру
и даже физическому темпераменту в точности соответствовал
идеальному образу государственного деятеля, какого требовали
тогда Россия, ее метакультура, ее миссия, ее судьба.
Рождение личностей такого масштаба приходится исчислять
единицами на сотни миллионов рождений. По теории вероятности,
шансы в пользу того, чтобы таким человеком оказался именно
царевич, близки к нулю.
А между тем в условиях XVII столетия переворот, подобный
перевороту Петра, мог осуществить только великий
государственный гений при одном непременном, однако, условии:
законности его власти в глазах современников. Гораздо более
скромные начинания Бориса и Лжедмитрия, имевшие в виду
сближение России с Западом, не были прощены русскими ни тому,
ни другому и послужили одной из причин этих двух
преждевременных смертей. Конечно, масштаб государственного
разума этих двух государей далеко уступает гению Петра, но
никакому узурпатору, будь он хотя бы и столь же гениален, как
Петр, общество той эпохи, еще полностью проникнутое древней
идеей родового права на власть, не позволило бы, конечно,
опрокидывать вековые общественные устои.
Однако науке сегодняшнего дня, догматически отрицающей
телеологию истории, приходится и этот факт обходить молчанием.
Как всегда в подобных случаях, она притворяется, будто вопросы
такого рода не имеют смысла. Она прекрасно понимает, что при
исключительно каузальном подходе к явлениям она не сможет
произнести в объяснение этого факта ни единого звука.
Такое положение современного историка - историка в
собственном значении этого слова - совершенно закономерно. Для
него применение к историческим фактам принципа телеологического
невозможно и в самом деле: какая методика позволила бы ему
подходить к фактам с вопросом "зачем"? С крутого берега этого
вопроса ему не видится ничего, кроме безбрежного моря фантазии.
Но метаисторику нет надобности суживать свои возможности
до границ, очерченных каузальным подходом. Для него - с
крутизны вопроса "зачем" - тоже открывается море, но не
фантазии, а второй действительности. Никаким фетишем он
каузальность считать не намерен и ко многим проблемам подходит
с другой стороны, именно - с телеологической. В частности, о
зависимости характера и способностей от условий рождения и
детства. Если же историку будет угодно не видеть коренного
различия между игрой фантазии и метаисторическим методом - не
будем, по крайней мере, лишать его того утешения, которое он
почерпнет в идее, будто сидение в клетке каузальности есть
последнее и блистательнейшее достижение на пути познания.
По-видимому, подготовительная работа демиурга и кароссы
Дингры над эфирно-физическою формой или, вернее, аппаратом,
который был бы способен вместить столь колоссальную инвольтацию
и осуществить ее задания, началась очень давно - за несколько
поколений в роду отца царевича и в роду его матери. Процесс
этой подготовки находится, конечно, вне поля зрения
метаисторика; ему представляется возможность проследить только
самый конец его - провиденциальность обстоятельств детства и
юности Петра, его личность досоздавших.
Задачи преобразователя должны были потребовать от него
исполинского напряжения физических сил. И детство Петра в селе
Преображенском, вырывая его из тепличной атмосферы дворца, где
захирели оба его брата, закаляет его тело и представляет
возможность для любых физических упражнений, в том числе и для
таких, какие кажутся его современникам совершенно неуместными
для царевича.
Будущему реформатору понадобится величайшая независимость
ума, привычка к отсутствию авторитетов и к самостоятельному
мышлению. И вот ни в детстве, ни в отрочестве не допускается в
его окружение ни один человек, по своим интеллектуальным и
волевым качествам способный хотя бы на время подменить в
мальчике самостоятельную умственную работу слепым доверием к
авторитету.
Невероятные задачи царствования потребуют от него
неслыханных, чудовищных, почти неосуществимых форм поведения.
Ему придется сбросить царское облачение и, засучив рукава,
подавать пример плотникам, кораблестроителям, кузнецам,
столярам - мастерам всевозможных ремесел. И в том же
Преображенском возникают условия, вполне отвечающие потребности
будущего царя - не только приучить себя к трудам подобного
рода, но и практически изучить некоторые из них.
На смену боярству ему придется находить талантливых
разночинцев, а вместо стрелецкого войска создать - неизвестно
как и откуда - новую армию, отвечающую потребностям грядущих
дней. И вот товарищами его игр в Преображенском оказываются
мальчишки из простонародья, смышленые, преданные и смелые: ядро
будущей гвардии.
Суровый долг революционера на престоле потребует от него
непримиримости к врагам его государственной идеи. И сердце его
