над ним теперь, чтобы обеспечить его дальнейшее физическое
существование, оставалось одно: остановить свой выбор на одном
из порождений первого уицраора, влить в него силы, благословить
на бой с внешним врагом и на века существования в грядущем, как
великого государства, как единственно возможного пока
ограждения Соборной Души.
И выбор был сделан. Потенциальным носителем наиболее
здорового ядра народоустройства, самым полноценным пластом
нации оказывался средний класс: ремесленники, купцы, мелкое
духовенство. Там еще сохранились старинные нравственные устои,
способность к подвигу и самоотречению, воля к строительству
жизни и к творчеству, душевная цельность, чистота.
Через великого родомысла Смутного времени - патриарха
Гермогена обратился демиург сверхнарода к коренным его слоям.
Гермоген мученической смертью оплатил брошенный им призыв, но
призыв подхватил родомысл Минин. Золото и серебро, лившееся в
молодое ополчение, усиливавшее его и умножавшее, становилось
физическим подобием тех высших сил, которые вливались в нового
уицраора от стоявших выше его источников светлой воли и власти:
Яросвета и Синклита России. Наступила пора могучего излияния в
исторический слой воли второго демона государственности и
самого демиурга, излияния, охватывавшего все более широкие слои
народа, превращавшего дворянство, купечество, духовенство,
казачество и крестьян в участников подвига и ведущего ополчение
к Москве под водительством родомысла Пожарского для завершения
кровавой всероссийской драмы: смены уицраоров.
Когда Велга, в стенах подземного Друккарга раненая новым
Жругром, уползла, извиваясь, как поникшие и разорванные черные
покрывала, в свою Гашшарву, а уицраор Польши втянулся в пределы
своей страны, зализывая раны, зиявшие на месте отрубленных
щупальцев, - новый Жругр поглотил сердце первого, и новая
династия, венчаемая Яросветом и силами христианского мифа,
приступила к труду над новым историческим народоустройством
России.
ГЛАВА 2. ЭГРЕГОР ПРАВОСЛАВИЯ И ИНФРАФИЗИЧЕСКИЙ СТРАХ
Вряд ли хоть один добросовестный исследователь стал бы
отрицать горький для нашего национального самолюбия факт:
отсутствие в допетровской Руси каких-либо памятников,
свидетельствующих о плодотворной работе анализирующей и широко
обобщающей мысли. Ни к русским летописцам, ни к церковным
поэтам и писателям XII-XVI веков, ни даже к Иоанну Грозному,
проявившему в письмах к Курбскому незаурядный умственный
темперамент, мы, строго говоря, не могли бы применить термин
"мыслители".
В сущности, это естественно. На ранних исторических
стадиях какого бы то ни было народа не бывает и не может быть
иначе. Если что и может уязвить наше самолюбие, так это
чрезмерно затянувшийся - больше, чем на восемьсот лет, - период
культурного детства.
Естественно и другое: необычайная цельность характера и, я
бы сказал, недифференцированность душевной жизни, свойственная
людям тех эпох. Русские характеры XI или XVI века, будь то
Александр Невский или Иван Калита, Святополк Окаянный или
Малюта Скуратов, Стефан Пермский или Нил Сорский, Андрей Рублев
или автор "Слова о полку Игореве" (поскольку можно судить о его
личности по его произведению), - кажутся нам фигурами,
высеченными из цельного камня. По-видимому, единственный тип
внутреннего конфликта, хорошо знакомый этим людям, состоял в
угрызениях совести, но и для него был найден катарсис
руководительницей душ, церковью: покаяние и как крайняя форма -
постриг.
Это естественно потому, что вплоть до второй половины XVI
столетия исторический опыт не сталкивал русское сознание с
неразрешимыми противоречиями мысли и духа, не давал повода
заглянуть в пропасть этического или религиозного дуализма.
Борьба с татарами была борьбой с конкретным, открытым, ясно
очерченным, общенациональным врагом: такая борьба могла только
способствовать выработке цельного и крепкого, как кремень,
характера. Столкновение же христианского мифа с прароссианством
вряд ли даже осознавалось как глубокий духовный конфликт
современниками Юрия Долгорукого или Василия Темного. Скорее,
это был род синкретизма - устойчивое, не вполне отчетливо
осознанное бытовое двоеверие, которое не разделялось только
немногочисленной крайней общественной группой: монашеством.
Первой исторической фигурой, возвещавшей переход на другую
ступень, был Грозный; понятно, что такая фигура, будучи
вознесенной на предельную высоту государственной власти, так
сказать, на показ всему народу, не могла не произвести на
современников впечатления ошеломляющего, ужасающего и даже,
пожалуй, обескураживающего. Но за Грозным последовала Великая
Смута со всею обнаженностью столкновения метаисторических сил -
Смута, втянувшая в свой апокалипсис все пласты сверхнарода.
Годы эти стали рубежом в развитии русского сознания.
В результате метаисторического опыта этих лет в широких
народных слоях сложилось некое общее умонастроение, то самое,
которое, в логическом своем развитии, привело к великому
церковному расколу.
Жестокая травмированность народной психики бедствиями
Смуты и их трансфизической подосновой могла быть изжита лишь со
сменой нескольких поколений. Слишком явным и жгучим было
дыхание антикосмоса, опалившее современников Грозного и
Лжедмитрия. Впервые в своей истории народ пережил близость
гибели, угрожавшей не от руки открытого, для всех явного
внешнего врага, как татары, а от непонятных сил, таящихся в нем
самом и открывающих врата врагу внешнему, - сил иррациональных,
таинственных и тем более устрашающих. Россия впервые ощутила,
какими безднами окружено не только физическое, но и душевное ее
существование. Неслыханные преступления, безнаказанно
совершавшиеся главами государства, их душевные трагедии,
выносимые напоказ всем, конфликты их совести, их безумный ужас
перед загробным возмездием, эфемерность царского величия,
непрочность всех начинаний, на которых не чувствовалось
благословения свыше, массовые видения светлых и темных воинств,
борющихся между собой за что-то самое священное, самое
коренное, самое неприкосновенное в народе, может быть, за
какую-то его божественную сущность, - такова была атмосфера
страны от детства Грозного до детства Петра. Острая
настороженность, недоверчивость, подозрительность ко всему
новому, непроверенному были в ту пору естественны и
закономерны. Для того чтобы оказаться способным воспринять и
примириться с таким культурным переворотом, как переворот
Петра, народ должен был отойти от Смутного времени на целое
столетие.
Да: без проявившейся слишком рано и слишком бурно
тиранической тенденции первого уицраора преобразования Петра
оказались бы внутренне возможными на столетие раньше. Мне лично
кажется даже, что светлая миссия Иоанна IV, лишь малую часть
которой он сумел осуществить, заключалась в подготовке, в
создании условий именно для широких реформ, направленных ко
внутреннему сближению с другими христианскими культурами. Но
дело в том, что России не только не требовалось в этот период
спешить с выходом на Запад, но именно заторможенность ее
исторического движения в XVI-XVII веках могла иметь также и
провиденциальный смысл. Если бы переворот петровской
направленности был произведен еще в XVI столетии (а при
единовластии московских государей, начиная с Грозного, это
могло бы произойти, окажись на престоле легитимный государь
типа и масштаба Петра), то переворот этот мог бы жестоко
исказить намечавшиеся метаисторические - и исторические - пути
России. Народ был еще слишком наивен духовно, слишком ослаблен
душевно татарским игом, слишком не закален в борьбе с
инфрафизическими соблазнами. Европеизм, который хлынул бы
внутрь российской культурной зоны, мог бы затопить очаги
национально-русской духовности, задушить под наносным илом
чужеземной, более высокой материальной цивилизации слабые
ростки самобытной русской культуры. Нужно было дать им
окрепнуть, нужно было провести страну через горнило сатанинских
искушений - поскольку они неизбежны все равно, - но заставить
при этом искушающие силы ограничиться такими искушениями, с
какими народ в состоянии был справиться, а не с такими, как
соблазны высокоинтеллектуального и этически низкого католицизма
эпохи инквизиции, с одной стороны, или как соблазны
безрелигиозной эры, в которую уже готовилась вступить Западная
Европа, с другой стороны. Россия предназначалась для
единственной и неповторимой роли, миссия мирового масштаба
подготавливалась внутри нее и над ней. И осуществление этой
миссии было бы заранее обречено, если бы неокрепшая культура,
духовно незакаленный народ, неподготовленная страна оказались
бы втянутыми в орбиту более зрелых метакультур Запада, то есть
превратились бы в одну из многих наций Католической или
Северо-западной культуры.
Демиурги сверхнародов не есть высшая метаисторическая
инстанция. Есть иные. Есть Гридруттва, Белый Чертог, где
просветленные, поднимаясь из затомисов в Синклит Мира,
совместно творят духовный план общечеловеческого восхождения;
есть Синклит Человечества, есть Элита Шаданакара, есть Мировая
Сальватэрра. Бездонно глубокие замыслы этих инстанций
приоткрываются хотя бы частично лишь по прошествии веков. Тогда
начинает просвечивать второй, глубиннейший слой телеологии,
только зыбкими, частичными отражениями которого становятся
телеологические планы всех демиургов человечества - создания
духов великих, но все-таки ограниченных, планы несовершенные
или слишком узкие при всем своем великолепии, не все
предучитывающие, не обо всем помыслившие, не все охватившие.
Итак, Великая Смута вывела народ из состояния детства. Она
дала ему метаисторический опыт, который обогатил его. Но
усвоение этого опыта потребовало длительного времени; вполне он
не усвоен, как видно, и до сих пор. Семнадцатый же век целиком
стоит под знаком этого усвоения, этого перехода от отрочества к
юности. Под знаком этого усвоения - и вместе с тем под знаком
некоего нового фактора, усложнявшего процесс и придававшего ему
своеобразнейшие формы.
Всемирной метаистории хорошо известны случаи, когда
воинствующие эгрегоры возникали и над религиозными общинами.
Бурно проявляющаяся тенденция завоевательная, и тем более
вампирическая, если они плотно слились с самим
религиозно-общинным мировоззрением, оказываются лучшими
свидетельствами сильного религиозного эгрегора, активно
демонизируемого Гагтунгром и превращающегося из простой
неизбежной помехи Провиденциальному процессу метаистории в
деятельного и сознательного врага его. Достаточно вызвать в
памяти историю иудаизма или кровавую экспансию раннего ислама.
Мы уже говорили об огромном и притом счастливейшем
значении для России, которое заключалось в персональном решении
князя Владимира Святого относительно государственного
вероисповедания. Теперь же необходимо вспомнить, что Владимиром
было привлечено на Русь именно то вероисповедание, которое, по
своей почти тысячелетней традиции, по обстоятельствам своего
формирования в культурных центрах Византии у самого
императорского трона, осталось чуждым крайней теократической
тенденции. Сравнительно с эгрегорами ислама или кальвинизма, а
тем более - с чудовищами, возникшими за спиной иудаизма и
