думать. Да, но если в жизнерадостном характере некоторых
росписей и сказывалось веяние прароссианства, то время работало
против него, гася звонкость красок копотью свечей и лампад,
неизбежных и неотъемлемых атрибутов культа. Создавался единый
колорит, как нельзя более соответствовавший и низким ходам, и
крошечным оконцам, и общей минорной гамме богослужения. И
наибольшего единства и выразительности достигло это соединение
приемов именно в интерьере Василия Блаженного с его членением
внутреннего пространства на множество изолированных ячеек,
откуда богослужение не было видно, а только слышно и где
обстановка предельно способствовала внутренней уединенной
молитве.
Да и вообще, разве не поражает в облике русских святилищ
любого века, от переданного нам Византией однокупольного храма
до ампирных церквей XIX столетия, контраст между внешностью и
внутренностью, формой и содержанием? О, это совсем, совсем не
гармония! Русский храм гармоничен, да, пока мы созерцаем его
снаружи: будь то белоснежный куб с золотыми шеломами или
пестрый теремообразный цветок, изгибающийся своими деревянными
или каменными лепестками и будто пребывающий в вечном веселии.
Внутри он гармоничен тоже, хотя и совсем другой гармонией. Но
между этими двумя гармониями - разрыв, взаимное непонимание,
затаенная вражда.
В церковном зодчестве христианский миф (не вполне ясно,
впрочем, почему) все же терпел, молчаливо принимал
территориальное сосуществование с мифом сверхнарода'. В других
же областях культуры и жизни было, как я уже отмечал, гораздо
хуже. И не удивительно, что при таких условиях прароссианство
не могло сложиться ни в какую автономную систему, ни в какое
учение. Оно даже не могло осознать своего собственного
существования. Для такого осознания необходимо наличие хоть
какого-нибудь стержня, оси, какого-нибудь центрального образа,
принадлежащего данному мифу и только ему; а стержня такого не
было. Воздействие демиурга и Навны на индивидуум и на народ в
целом не поднималось за порог сознания; а то, что переживалось
в душевном ощущении, приписывалось действию других инстанций:
инстанций исключительно христианского мифа.
Если в этом вопросе мы и способны удивляться чему-нибудь,
так это тому, что прароссианство все-таки не было уничтожено.
Больше того: создается впечатление, что враждебному натиску
христианского мифа кто-то все время ставил как бы некий предел,
кто-то, век за веком, оберегал слабые грядки прароссианства от
вытаптывающей поступи воинствующей церкви. Демиург, сам
причастный христианскому Трансмифу, но свободный от
человеческой ограниченности, берег эту область потенций
народного духа для далеких, великих веков; он сам оплодотворял
ее своим дыханием; сама Навна питала ее мерцающей духовной
росой.
Но еще более глубокая мудрость, мудрость жертвенного
самоограничения сказывается в том, что Яросвет не дал
прароссианскому мифу возможности буйного роста, мощного
цветения. К чему это могло бы привести? Если
__________
'Один из эпизодов борьбы церкви с этим мифом в
церковном зодчестве можно видеть в запрещении (в XVII веке)
шатровых храмов ради возвращения к каноническому византийскому
типу.
_________________________________________________________
бы прароссианство осознало само себя, сложилось бы в
систему, стало бы претендовать на роль господствующей идеологии
- страшная, не на жизнь, а на смерть борьба его с мифом
христианским стала бы неизбежностью. Борьба - и уничтожение
одной из сторон. Но в глазах высшей мудрости - обе стороны
драгоценны, обе оправданы единой Истиной, таящейся в них под
покровом двух правд. Искоренится ли на Руси христианство,
заглохнет ли прароссианское оправдание мира - и исчезнет одна
из двух основ грядущей синтетической культуры. Обе должны быть
сохранены до тех отдаленных времен, когда станет возможным не
уничтожение их во взаимной борьбе, но переход обеих в общее
гармоническое мироотношение и богоотношение, свободное от
узости, от эпохальной ограниченности одного из них и от
безотчетности, безынтеллектуальности другого.
Ведь мы определили только тормозящее действие
христианского мифа на миф сверхнарода. Но у того же процесса
была и другая сторона. За христианским мифом мерцала не
призрачная игра случайных теней, а высшая реальность,
христианский Трансмиф - Небесный Иерусалим и сферы Мировой
Сальватэрры. Самое уже прикосновение к этим ценностям высшего
порядка (не говоря уже о тех случаях, когда жизнь
прикоснувшегося превращалась в духовный подвиг, в житие) -
таило в себе неисчерпаемый источник духовных сил, давало
могучий толчок импульсу внутреннего самосоздания. Конечно,
самосоздание это устремлялось, в сущности, одною аскетическою,
иноческою дорогой; мирская праведность хотя и уважалась, но
рассматривалась как низшая, подготовительная ступень к
иночеству. Но ведь если бы православие выработало и сумело
осуществить идеал праведности также и гражданской, семейной,
общественной, государственной - это означало бы, что достигнута
такая стадия человеческого совершенствования, какая и поднесь
не достигнута нигде в мире. Другими словами, это было бы
возможно лишь в двух случаях: или если бы миссия Христа была
довершена, а не оборвана, или если бы новый поток космических
духовных сил хлынул из макробрамфатуры в Шаданакар, ослабляя
Гагтунгра и мощно способствуя преображению человечества.
В XVI веке Сильвестр сделал попытку, значение которой не
вполне осознано до сих пор. "Домострой" есть попытка создания
грандиозного религиозно-нравственного кодекса, который должен
был установить и внедрить в жизнь именно идеалы мирской,
семейной, общественной нравственности. Задача колоссальная: ее
масштабы сопоставимы с тем, что осуществил для своего народа и
культуры Конфуций. Очень легко, конечно, свалить неудачу на
несоответствие масштаба личности Сильвестра масштабу таких
задач. Но ведь можно вывернуть этот вопрос и наизнанку: не
потому ли именно такой человек взялся за такую задачу, что
малый масштаб личности не давал ему понять ни грандиозности
задачи, ни ее неосуществимости на той ступени культурного и
религиозного развития? Не потому ли в средневековой России ни
один действительно великий духовно человек не дерзнул
приблизиться к подобной задаче, что именно духовная зоркость и
мудрость не могли не подсказать ему ее преждевременность? -
Сильвестру, как известно, удалось сложить довольно плотно
сколоченную, крепкую на вид совершенно плоскую систему,
поражающую своей безблагодатностью. Ни размаха, отмечающего
все, вдохновляемое демиургом; ни духовной красоты, лишенной
которой не может быть ни одна инвольтация Навны; ни огненности,
веющей в творениях, внушенных инстанциями христианского
трансмифа. Совсем другой дух: безмерно самонадеянный,
навязчиво-требовательный, самовлюбленно-доктринерский, ханжески
прикрывающий идеал общественной неподвижности личиной
богоугодного укрепления общественной гармонии, - гармонии,
которой в реальной жизни не было и помину. В последующие эпохи
мы еще не раз встретимся - совсем в других произведениях, в
других доктринах - с этим тяжеловесным, приземистым, волевым
духом: духом демона государственности.
Не в попытках создания общенародного кодекса этики, а в
действенной разработке сурового иноческого пути заключается
непреходящая ценность того, что создал в плане этики русский
христианский миф. Аскетическому пути русская культура -
правильнее, метакультура - обязана своими величайшими
праведниками. История средневековой Руси характеризуется полным
отсутствием творцов широкообъемлющих философских и научных
концепций, ограниченным числом художественных гениев, большим
числом героев (хотя потомством утрачены даже имена многих из
них) и - не созвездием, но целым звездным небом праведников.
Сотни их имен сохранены церковью. - Такое соотношение
определялось опять-таки могуществом христианского мифа, еще из
Византии принесшего неравноценное отношение к различным видам
духовного творчества.
Как бы ни относиться к аскетическому принципу в применении
к жизненным условиям, идеалам и психологическому климату XX
столетия, но для метаисторика не может быть сомнения в том,
способствует ли вообще жесткая дисциплина этого пути предельной
концентрации внутренних сил на взаимной мистической связи
человека с высочайшими инстанциями духовного мира. Еще бы она
не способствовала!.. Если бы этому не способствовала
наивозможно полная изоляция самого себя от захватывающих бурь,
страстей и забот "мира дольнего", то что же тогда вообще могло
бы способствовать? Среднее сознание нашего века точно мстит
своей узостью в понимании таких вещей среднему сознанию
Киевской и Московской Руси с его противоположно направленной
узостью. Обвинение в эгоизме, в себялюбивом устремлении к
спасению, которое бросается иногда представителям аскетического
пути, правомерно лишь по отношению к тем, кто этот путь
профанировал; но по отношению к тем, кто называется святыми,
такое обвинение основано на невежестве либо на недоразумении.
Логичен только последовательно материалистический взгляд,
вообще не видящий никакой цены во внутреннем делании личности,
если это делание не проявляется весьма быстро во внешних
деяниях, для всех явных. Но если бы мы установились на
материализме, то незачем, да и просто невозможно было бы
начинать книгу "Роза Мира". - Внутреннее делание вообще, а
келья и затвор в особенности, раскрывают в человеке то,
благодаря чему становится служение человечеству и помогание ему
из уединения. Но и этого мало: религиозное мировоззрение не
может задумываться о жизни на земле в отрыве ее от
потустороннего продолжения; в продолжении же этом именно
праведник получает возможность, больше чем кто-либо другой,
пользоваться теми сильнейшими духовными орудиями, теми
средствами помощи человечеству и всем дольним мирам, теми
средствами борьбы с темным началом, которые он выстрадал и
выработал в себе за десятки лет самосоздания и самоочищения.
В метаисторическом отношении существование не только Нила
Сорского или Серафима Саровского, но и праведников меньшей
высоты, меньшего духовного величия, меньшего непосредственного
влияния на народную психологию и нравственность, даже
праведников, может быть оставшихся нам совершенно неизвестными,
- важнее для метакультуры, чем прозябание тысяч людей духовной
середины. Там "своя арифметика". Вспомним, что в то самое
время, как гаввах, эйфос, излучения зависти, скупости,
алчности, злобы восполняют убыль жизненных сил в стране
демонов, излучения духовной радости, религиозного восторга и
благоговения становятся тончайшим материалом для творчества
затомисов; сорадование восполняет жизненные силы ангелов;
излучения высокой любви между мужчиной и женщиной поднимаются в
те миры, которые обозначены здесь как Волны Мировой
Женственности и только лазурные отдаленные зарева которых можем
мы воспринимать в минуты восхищения; сострадание же,
вдохновение, творческий пламень людей укрепляют обитель Логоса
Шаданакара.
Карамазовский "черт" попытался конечно, окарикатурить эти
закономерности доведением их принципа до абсурда: по его
словам, душа одного подвижника стоит будто бы целого созвездия.
