большинством других демонических монад, то есть почти с самого
начала. Но для метаисторика важнее другой непреложный факт: то,
что каждая велга есть полюс Идеальной Соборной Душе, и то, что
она стремится к перетягиванию эфирно-астральной субстанции
сверхнарода в сферу демонической материальности.
Вторая форма борьбы противобога и его миров против светлой
диады и Дингры заключалась в попытках истребить их или истощить
нападениями извне. Эту цель преследовали те события, которые в
зеркале исторической действительности приняли вид нападений
печенегов, половцев и, наконец, татар на раздираемое Велгой
Киевское государство. Трудно ли за этими тенями, этими ратями и
ордами, мечущимися по степным просторам Поволжья, Дона и
Днепра, разглядеть тех, от кого эти тени отбрасываются:
ожесточенных эгрегоров степных племен, вечно бурлящих, вечно
клокочущих, неспособных к отвердению в устойчивые, творческие
организмы истории? - Этот вид враждебной деятельности
противобога разрастется в далеком будущем, ставя под угрозу
существование страны, в годину татарского, польского,
французского, германского нашествий. Деяния же Велги примут
форму общенародных внутренних потрясений Великой Смуты и
Великой Революции.
Вопреки неблагоприятным метаисторическим условиям, Яросвет
совершает в XI-XII веках попытки проявить свой юный гений.
Демиург Византии сперва еще руководит им; следствием этого в
исторической действительности делается то, что на языке
историков именуется "византийским влиянием" или "византийской
традицией". А так как всякое творчество в русле какой-либо
традиции требует меньше смелости и духовной зоркости, то
деятелей традиции всегда оказывается больше, чем новаторов.
Главное же, в эту эпоху воздействие и самого Яросвета
становилось таким, что его трудно отличить от воздействий
христианского Трансмифа, ибо реальности этого Трансмифа он
приобщился сам. Приобщился сам - но не замкнулся в нем;
сторона, ранее высказывавшаяся в русской дохристианской
культуре, оставалась этим Трансмифом не охваченной и продолжала
жить - хотя и не такой уже интенсивной жизнью.
Мощно вливался в сознание народа христианский миф, чаруя и
привлекая сердца образами Вседержителя, Пречистой Девы и
святых, некогда восходивших на высоты праведности из темных
недр еврейства и Византии. От святынь Иерусалима и Афона, от
купцов Царьграда устремлялись белые лучи, согревая душу и
приобщая ее к радости православного творчества: иноческому
деланию, подражанию житиям угодников, восхищению в области
духа, смирению, храмостроительству, посту. И оттуда же
доносились неустанные предупреждения, трепет ужаса перед мирами
Возмездия, тем более устрашающими, что никакими чистилищами
тяжесть загробного воздаяния в Византийской метакультуре не
была смягчена.
В дальние углы культуры, в народные низы, к смердам,
отодвинулось древнее славянское миропонимание. Но великие леса
надежно хранили в своей глубине связь человеческого существа со
стихиалями; и волхвования кудесников, игрища во славу
творческих сил, чары колдунов, обряды, связующие человека с
незримыми обитателями и хозяевами Природы, длили свое
существование. Требовательный аскетизм никогда во всемирной
истории не смог стать руководящим принципом для масс; не
случилось этого и здесь. Жизнь предъявляла все те же
требования: продолжение рода, оберегание семьи, защита страны
от натиска степных кочевников. Сколько бы ни молились иноки по
монастырям, эти молитвы не освобождали людских множеств от
воинского долга, от повседневного труда, от гибельных
половецких набегов и от радостей страстной, полнокровной жизни,
вознаграждающих за все. Так были заложены основы двоеверия, не
исчезавшего в России вплоть до XX века.
Первым, дошедшим до нас, памятником инспирации иерархий
сверхнарода остается "Слово о полку Игореве" - произведение,
никак не связанное с византийской традицией и вообще с
трансмифом христианства. В чуждых аскетизму и смирению,
мужественных интонациях поэмы, похожих на ясный и чистый
булатный звон, в отсветах внехристианских верований,
вспыхивающих то здесь, то там на ее суровом горизонте, даже в
самой тематике этого памятника - в вооруженной борьбе с
национальным врагом - обнаруживается непосредственное
вдохновляющее вторжение в волю творца сил Яросвета. Легкое и
прозрачное, как фата, веяние Навны одевает высокорыцарственное
существо поэмы тонкою музыкальностью, поднимаясь до щемящей
силы в плаче Ярославны на городской стене.
Этою поэмой инспирации отлились в высокохудожественные
образы. Из того, что эти образы оказались жизненными, мы должны
заключить, что сама реальная жизнь давала для них материал, что
те же инспирации проявлялись, следовательно, в отношениях,
психологии, повседневном укладе народных масс. В лице автора
"Слова" под низливающийся поток инспирации встал княжеский
дружинник, гениальный поэт, то есть поэт, "одержимый" даймоном.
Былины же киевского и новгородского циклов позволяют
почувствовать, как становился под этот поток человек массы,
безымянный создатель низового искусства, фольклора. Скажут:
элементарность, грубость былин - о какой духовной инспирации
можно тут разговаривать? - Но какими же вообще качествами, если
не этими, отличается творение масс от творения
высококультурного мастера? Простоватость, примитивность
былинной поэзии нисколько не опровергают факта инспирации, они
только указывают на то, что, ослабленная и замутненная, она все
же проникала в плотные пласты массовой психологии.
Она начинала постепенно окрашивать в своеобразные тона и
те искусства, которые оказались наиболее связанными с мифом
христианства. Это можно проследить в иконе и фреске - киевских,
суздальских и особенно новгородских. Иконописные образы
новгородской школы поражают иногда бурной динамикой и такой
смелой, почти современной остротой, какие были совершенно
чужды, даже враждебны византийской традиции с ее статуарностью.
К сожалению, в этой книге я располагаю возможностью только
намечать ряды специальных тем, требующих разработки. По
нескольку таких тем заложено в любой из этих глав, и мне
остается только сожалеть о краткости оставшегося мне отрезка
жизни. И в то время, как национальная духовная интуиция во
многих других метакультурах выражала свое знание о бытии
затомисов преимущественно на языке легенд, Россия начинает
выражать духовное знание о своем небесном прообразе и двойнике
- России Небесной - на языке другого искусства: зодчества. С XI
до XVIII века все очаги русской духовной и особенно религиозной
жизни с поражающей нас последовательностью стремятся к
развитию, совершенствованию и повторению одного и того же
образа. Это - архитектурный ансамбль, осью которого является
белый кристалл - белый собор с золотыми куполами и
столпообразной колокольней, вокруг него - сонм часовенок и
малых церквей, часто многоцветных, но почти всегда златоглавых;
далее - палаты, службы и жилые хоромы и, наконец, кольцо
могучих защитных стен с башнями. У их подножия - излучина реки.
Этот мотив возникает над Днепром в начале XI столетия,
сейчас же повторяется над Волховом, а затем варианты его
начинают множиться: во Пскове, Смоленске, Владимире,
Переяславле, Чернигове, Ростове, Коломне, Нижнем Новгороде,
Устюге, в Троице-Сергиеве, в больших и малых городах и совсем
без городов, во множестве монастырей и кремлей; в следующие
эпохи он достигнет своего апофеоза в Кремле Московском.
Над этим стоит задуматься. Вряд ли увенчалась бы успехом
попытка исчерпывающе объяснить это явление одними соображениями
военно-политическими, техническими, даже общекультурными.
Другие страны, расположенные в сходных географических условиях,
в эпоху тех же феодальных отношений и, если можно так
выразиться, в схожих религиозных климатах, создали, однако,
совсем другие художественно-мистические символы, другие
эстетические образцы и, в частности, архитектурные каноны.
Архитектурный ансамбль вообще далеко не везде перерос в
первенствующий символ, в синтетическое отражение трансмифа, в
каменное подобие "Града взыскуемого". В такой символ он перерос
в Египте и Вавилоне, в Индии и некоторых странах буддизма, в
Афинах, но этого не случилось ни в Иране, ни в Японии, ни в
североиндейской культуре, и даже о таковом значении
средневековых аббатств можно говорить только с натяжкой.
Очевидно, мы имеем здесь дело с фактором иррациональным, может
быть с духовным вкусом сверхнарода. Корни же духовного вкуса
уходят в неисследимые его глубины, к закономерностям, связующим
сверхнарод с надстоящей над ним второй реальностью.
А между тем эпоха, когда кристаллизовался этот образ,
становилась от поколения к поколению все менее благоприятной.
Если бы мы попытались перенести на миры иной
материальности аналогию трех основных состояний материи в нашем
слое - понятия твердого, жидкого и газообразного, то убедились
бы, что в метаисторической картине Киевской Руси состояние
восточнославянского эгрегора можно было бы уподобить
простертому над страной разреженному туману, едва начинающему
приобретать смутные контуры. Смерчеобразные завихрения Велги то
и дело разрывали это образование в различных его частях, а
натиск половецкого, литовского и польского эгрегоров постоянно
менял его очертания, вызывая смятение во всем его существе и
отрывы отдельных частей, начинавших жить ущербной, призрачно
самостоятельной жизнью.
Это было слабое существо, не способное оказать
эффективного сопротивления ни Велге, ни эгрегорам степных
племен.
В XIII веке на изнемогавшего русского эгрегора Гагтунгром
направляется темноэфирный гигант-чудовище: воинствующий уицраор
монгольского племенного массива. Я не знаю, роковой ли ошибкой
демиурга Дальнего Востока или другими причинами он был
порожден, но рост его был фантастически быстр, а алчность
неутолима. Жертвой этого существа сделалась сама монгольская
метакультура, слишком юная, с едва еще возникавшим синклитом, а
теперь втягиваемая в воронку метаисторических замыслов
противобога. Демонический разум теперь играл в беспроигрышную
игру: русская метакультура либо рухнула бы под напором более
сильного врага, либо Яросвет оказался бы вынужден
противопоставить уицраору Монголии подобное же чудовище, дабы
оградить само физическое существование русского народа. Это -
первый могучий удар, обрушиваемый на Русь Гагтунгром, и это -
то самое метаисторическое событие, которое стоит за первой
великой катастрофой нашей истории: нашествием татар.
Можно по-разному оценивать - и историки по-разному
оценивают размеры социально-политического, культурного и
нравственного урона, нанесенного России татарским игом.
Рассматривая же события под метаисторическим углом, мы можем
дополнить положения исторической науки лишь следующим
указанием: воздействие сил Велги, столь бурно проявлявшееся в
княжеских усобицах, расчистило путь для другой, более
могущественной силы, причем обе эти группы сил являлись, в
конечном счете, проявлением воли одной и той же инфрафизической
инстанции. То, что расшатала Велга, должен был сокрушить
монгольский уицраор; если же это не удалось бы до конца и ему -
осталось бы в запасе другое орудие, которое должно было
