царя, которая не укрепляла, а подтачивала это государство. Если
же мы вдумаемся, то разглядим, кто утолял инфрафизический голод
невиданными ранее потоками гавваха - излучением человеческого
страдания на кровавых вакханалиях в Новгороде и Твери, пытками
и бесчисленными казнями в Москве; физическим подобием каких
бесовских полчищ были отряды черных всадников с собачьими
головами у седла; и кто подчинил себе ослепшую от ярости душу
царя, когда он поразил железным жезлом своего сына, наследника
престола, надежду династии'.
Тонкую, интимную, глубоко человечную теплоту вносит в
жгучий, какой-то раскаленный - если можно так выразиться -
образ этого царя одно обстоятельство: веяние Идельной Народной
Души, очевидно им переживавшееся в его любви к первой жене -
рано, к сожалению, умершей Анастасии. Эту царицу он любил, по
замечанию Ключевского, "какой-то особенной чувствительной,
не-домостроевской любовью".
Естественно, что и посмертье такого деятеля было столь же
катастрофично, как и его жизнь. Нетленная часть его существа
была рассечена начетверо. И если шельту, в отношении которого
даймон не выполнил своей задачи, он должен был теперь помогать
в его необозримо долгом пути искупления, а часть существа,
захваченная уицраором, увлеклась в поток темноэфирной крови,
мчащейся по тканям демона великодержавия, то четвертая часть,
добыча Велги, не могла испытать ничего иного, как распадения на
десятки крошечных, похожих на хлопья, бездомных скорлуп,
мечущихся в непредставимых для нас пустынях, на изнанке
Российской метакультуры.
Таким образом, Иоанн IV являет собой ярчайший пример не
столь уж редкого в истории типа родомысла-тирана, то есть
личности, призванной к обширной культурно-государственной
деятельности демиургом сверхнарода, блистательно вступившей на
это поприще и сорвавшейся в пучину инфрафизических слоев с той
крутизны, на которую вознес ее демон государственности.
Деятельность Грозного подготовила эпоху Великого Смутного
времени - единственную в своем роде. Ее хроники озарены
фантастическими отсветами массовых видений, сверхъестественных
вмешательств, демонических вторжений. Если метаисторическое
созерцание подготовило нас к пониманию таких свидетельств, как
выражения массового душевного опыта сверхнарода, мы станем
вчитываться в эти исторические события как в шифр, которым
написана мрачная поэма всеобщего столкновения иерархий в начале
XVII столетия.
________
' Поучительно вспомнить характерный для одной из
позднейших эпох взгляд на Иоанна IV, приписывающий его
тиранической тенденции и даже самой опричнине некую безусловно
прогрессивную роль.
Даниил Андреев. Роза мира. (Книги 8-12)
* КНИГА VIII. К МЕТАИСТОРИИ ЦАРСТВА МОСКОВСКОГО *
ГЛАВА 1. СМЕНА УИЦРАОРОВ
Демиург сверхнарода снимает свое благословение с демона
государственности, когда деятельность последнего начинает
диктоваться только его черным ядром. В этот же момент в
историческом слое лишается демиургической инвольтации и
человекоорудие уицраора.
Это - формула. Но формула, в которой все понятия
антропоморфизированы, дабы сделать их соизмеримыми с нашими
способностями разумения. Так придется делать и впредь. Я не
знаю других способов сделать мою тему удобоизлагаемой.
Итак, утрата царем способности к восприятию (или права на
восприятие) демиургической инвольтации, превращение его целиком
в орудие инфрафизической тирании - вот смысл Александровской
слободы, то есть того периода в царствовании Грозного, за
которым это прозвание закреплено.
Своеобразие подобных метаисторических и исторических
положений заключается в том, что подчинение черному ядру всегда
и неизбежно приводит уицраора и его человекоорудие к
одновременному столкновению с обоими, взаимно противоположными
началами: со светлою диадой сверхнарода и с Дингрою, с одной
стороны, с Волгою- с другой. Ибо внутренние силы антикосмоса
раздираемы борьбой и противоречиями: его устойчивое равновесие
- лишь цель, которую ставит перед собой Гагтунгр, цель, которая
могла бы быть осуществлена лишь универсальною тиранией.
Но тирания имеет свою неукоснительную логику. Дробясь в
исторической действительности на множество проводников, на
тысячи человеческих личностей, с их сложной душевной
структурой, тираническая тенденция теряет свою монолитность.
Проводники сами вырываются из-под контроля центра, сами
начинают терзать тело государства. Было бы наивно думать, будто
бы деятельность Грозного приняла формы, опасные для самого
государства, лишь в силу случайностей. Такие формы принимает
любая тирания; больше того: именно они являются ее признаками.
Мы можем проследить этот процесс как во властвовании Калигулы,
Нерона или Домициана, так и в эпоху Людовика XI во Франции, при
Чингиз-хане на Востоке, при Ауренгзебе в Индии, при Гитлере в
Германии и т. д.
Вместо укрепления государственного начала, опричнина
внесла в общенародную жизнь только смуту, ужас и смятение. И
если в произволе, в садистической жестокости, в анархической
разнузданности антисоциальных страстей правящего меньшинства
вообще проявляется воздействие Велги, то где же искать нам
более яркого проявления этих сил, как не именно в опричнине?
Уже никакими деяниями, даже отменой опричнины, поправить
это дело Грозный не мог: это был уже не человек, но заживо
распадающееся душевное существо, не способное к движению по
прямой ни в каком направлении. И когда, наконец, он в
бессмысленном бешенстве умертвил наследника престола, от него и
от его деградирующего рода отступился и демон
государственности. Неудивительно, что последние годы
царствования Грозного являют собой сплошную цепь неудач.
Стало ли ясно демоническому сознанию Жругра, столь от нас
далекому, что исторический вариант его собственной тиранической
тенденции грозит ему возможностью утерять даже то, что он уже
приобрел? Но уицраор может временно отступить; изменить же свою
основную тенденцию он не в состоянии, как не в состоянии
извергнуть из себя свое эйцехоре. Вырвался из рук Иоанн IV -
начинает подготавливаться Иоанн V, тот самый царевич Иван,
чьего восшествия на престол с таким унынием и страхом ждали
современники. Царевич погибает от руки собственного отца,
попытавшись спасти от его вожделения свою молодую беременную
жену; ударом колена по животу собственной невестки разъяренный
старик довершает убийством своего внука убийство своего сына.
Тогда демоническая инвольтация династии Рюриковичей
прекращается окончательно, навсегда. Пусть богомольный Федор
Иоаннович процарствует, как знает: ему все равно долго не жить,
да и править будет не он. Нужен новый, молодой, крепкий,
здоровый род - род восходящий. Ни одна отрасль разветвившегося
древа Рюрика не годится: "вотчинный" тип мышления, удельные
предрассудки, олигархические тенденции, дух соперничества,
зоологическая приверженность к тому, что было до сих пор, - все
это неотъемлемо присуще всем старобоярским фамилиям. Что нужно?
Нужен волевой характер истинного государственного мужа. Нужен
смелый и в то же время осторожный ум. Нужна свобода от
феодально-боярских черт мышления. Нужно непомерное, но умеющее
до времени скрываться властолюбие. Нужна, наконец, способность
к охвату и пониманию проблем европейского масштаба. Иначе
говоря, нужен Борис Годунов.
Препятствия устраняются, дорога расчищается, в умах
парализуется определявший до сих пор все принцип знатности
происхождения - и, впервые за всю историю России, безродный
выскочка возводится на престол.
Нет: слишком поздно.
Мучительно - и за Годунова, и за всю страну - наблюдать,
оглянувшись из далекой эпохи, как демон великодержавия пытался
загладить результаты собственных деяний; как он стремился
вернуть себе помощь демиурга, выдвигая царя Бориса в качестве
личности, приемлемой для обеих сторон; как внушались Борису
такие мероприятия, такие государственные замыслы, которые могли
бы составить славу любому правителю. Наследник престола Федор
воспитывался с небывалой заботливостью и дальновидностью; из
него явно стремились сделать не только мудрого правителя, но и
высоконравственного человека, достойного стать родомыслом, если
бы перемирие с демиургом состоялось. И в то же время
тираническая тенденция поминутно прорывалась сквозь эти
начинания, то в виде новых волн опал и казней, вызывающих в
памяти дни Грозного, то в узаконениях, которые заставляют
отнести окончательное установление крепостного права именно к
эпохе Бориса.
Когда в трагедии Пушкина царь Борис горестно вглядывается
в цепь своих благих государственных начинаний и в их фатальную
неудачу, он - по мысли поэта - склонен усматривать причину
этого в том моральном законе, который сделал его, убийцу
царевича, недостойным венца. Эта аберрация, характерная для
тех, кто пытался перенести нормы человеческой морали и наивно
нетерпеливое требование возмездия непременно здесь, в этой
жизни - на явления большого масштаба, коренящиеся в
метаистории. Разве мы не знаем множества случаев, когда
неизмеримо большие преступления оставались безнаказанными для
носителей власти, точнее - не наказанными здесь, на обозримом
для всех этапе их необозримо длительного духовного пути? Разве
Тимур, Генрих VIII, Людовик XIV, Сталин - все эти властители,
умершие естественной смертью, в преклонном возрасте, на вершине
могущества, были в состоянии хотя бы просто понять, почему и
чем терзает себя пушкинский Борис? - Дело, конечно, в другом. А
именно в том, что уже никакой деятель, выдвинутый уицраором, не
получит санкции высших иерархий; в том, что уицраор оставлен
один на один с последствиями своей тиранической попытки при
Иоанне.
Подобно тому, как Ньютон, при всей своей гениальности, не
мог в XVII веке "подняться" до идей теории относительности, не
смог и Пушкин превысить уровня исторического опыта и
метаисторического сознания, свойственных XIX столетию.
Гениальность его сказалась в том уже, что он интуитивно ощутил
этическую природу конфликта между замыслом Бориса и довлевшей
над ним неблагословенностью. Не приходится удивляться тому, что
великий поэт, творивший сто тридцать лет назад, объяснял этот
конфликт элементарным нарушением царем нравственного закона.
Всякий знает, к чему привело то, что Годуновы были
предоставлены собственным силам. И, вероятно, никто, знакомясь
с историей Смутного времени, не может остаться безучастным к
гибели молодого царя Федора Борисовича. Обладавший такой
душевной чистотой и благородством, так заботливо воспитанный в
ожидании предстоящих задач царствования, такой мужественный и
добрый, он гибнет "за грехи отца" шестнадцатилетним мальчиком,
едва взойдя по тронным ступеням, и гибнет, к тому же, такой
ужасной смертью, что молодой богатырь лишился сознания от боли,
этим дав, наконец, возможность своим убийцам довести их дело до
конца. Только гибнет он "за грехи" не одного Бориса, но и за
грехи четырех Иоаннов, трех Василиев, Дмитрия, Симеона и т.д.-
всех, сплетавших ту карму престола, которую теперь этот мальчик
понес. Он гибнет оттого, что в эту эпоху демиург отвергал все,
даже благое, если оно исходило от уицраора или использовалось
этим последним для себя. Но ясно и другое: прекрасная
человеческая природа и легкая личная карма Федора II ограждали
его от посмертной кармической связи с уицраором и его судьбой;
