раскольников; только разный культурный возраст и разные,
следовательно, сферы размаха.
Это вело к культурному и трансфизическому расширению
границ личности - факту, слишком очевидному, чтобы нуждаться в
каких-либо иллюстрациях или комментариях.
Что же касается борьбы мысли за осмысление
метаисторического опыта, то этим, в сущности, были заняты все
выдающиеся русские умы XIX столетия, и это несмотря на то, что
самое понятие метаистории оставалось еще несформулированным и
даже неосознанным. Разве в размышлениях Белинского по поводу
новой русской литературы не чувствуется усилий прочесть историю
как систему видимых знаков некоего невидимого духовного
процесса? Разве в не имеющей равных исторической эпопее Льва
Толстого народные массы и их вожди не становятся проявлениями и
даже орудиями запредельных сил? Разве в исторических концепциях
Достоевского не брезжит непрерывно этот потусторонний свет,
превращающий исторические перспективы в сдвинутые, опрокинутые,
странные и завораживающие перспективы метаистории? Станет ли
кто-нибудь отрицать этот духовный угол зрения на национальное
прошлое в полотнах Сурикова, в народных драмах Мусоргского? - Я
ограничиваюсь указанием только на корифеев XIX века:
перечисление имен меньшего масштаба потребовало бы специальной
главы.
Итак, все пять признаков разбираемого процесса, которые я
указал страницей ранее, оказываются налицо. Мы убеждаемся, что
процесс, возникший в незапамятные времена опричнины, - процесс
переживания обоих полюсов трансфизического мира, познания их и
осмысления, переходя из фазы в фазу, к XX веку достигает высоты
гениальных художественных обобщений и философских интуиций. Я
не думаю, чтобы имелась надобность в разъяснении того, что
события XX века должны еще углубить этот процесс, должны
довести до крайности и внутреннюю дисгармонию, и борющиеся
концепции, и эмоциональную накаленность поляризующихся идей,
этим подготавливая фазу некоего синтеза, предстоящего следующим
поколениям.
В этом смысле мы не можем не ощущать себя кровными
потомками тех, кто 250 лет назад совершали, для нас теперь уже
почти недоступный, подвиг самосожжения; и тех, кто в следующие
десятилетия создавали сказание о невидимом граде Китеже.
Все изложенное создало предпосылки для кристаллизации этой
легенды именно в расколе. Естественно, что именно в глухих
заволжских лесах, издревле озаренных лампадами скитского жития
угодников Божиих, поместило сказание этот город праведных на
берегу Светлояра. Его связь с внешним миром осуществляется
через город Малый Китеж, вынесенный на границу степей, - символ
исторической церкви с ее человеческими слабостями: той
исторической церкви, подлинную духовную сущность которой
скрывает от ищущих душ, замутняет, искажает мглистый, плотный и
чувственный православный эгрегор. Под ударами внезапно
нахлынувшего внешнего врага историческая церковь гибнет "без
боя, с великим позором". Но, конечно, гибнет не вся: дева
Феврония, олицетворение Идеальной Души, овеянная той поэзией,
которая может исходить от Навны, и только от нее, вступает
через страдальческую смерть в Великий Китеж'. Великий Китеж
телесно беззащитен: небольшая рать его героев принимает
мученический венец в битве над Керженцем. Тогда, в ответ на
жаркую молитву всего народа перед Великой Заступницей, город
таинственно погружается на дно Светлояра, "в жизнь вечную" -
переходит в иную сферу бытия.
Сказание отразило в преображенном виде суть раскола так,
как она рисовалась его лучшим мечтателям, созерцателям и
"поэтам сердца". Оно до неузнаваемости идеализировало
действительность, да; но этим самым оно дало образ, несравненно
более глубокий, долговечный и универсальный, чем само
историческое явление раскола: мистерию народа, культуры или
отдельной души, чья неприкосновенная внутренняя святыня,
оберегаемая иерархиями Света, остается недоступной никакому,
самому могущественному врагу, уходя в таинственную духовную
глубь от любого вторжения, от любого враждебного прикосновения.
ГЛАВА 3. ЗАПОЛНЕНИЕ ПРОСТРАНСТВА МЕЖДУ КУЛЬТУРАМИ
Какими импульсами создавалось то гигантское географическое
целое, тот странный конгломерат пустынь, тундр, плодороднейших
густонаселенных областей, огромных городов и необозримой тайги,
которое, в общих чертах, совпало с границами российского
сверхнарода?
Задаваясь таким вопросом, нельзя, конечно, не вспомнить
некоторых эпох всемирной истории, когда народ или сверхнарод
переходил из состояния географической замкнутости в состояние
стремительной экспансии. Историческая наука выдвинула в
качестве объяснения таких феноменов ряд остроумных соображений
о географических, социально-политических и в особенности об
экономических причинах. Однако можно усомниться в том, только
ли недостаток годных для обработки земель толкнул арабов, на
протяжении веков довольствовавшихся прозябанием на своем
полуострове в виде разрозненных племен - к ошеломляюще быстрому
объединению и к молниеносной, головокружительной экспансии;
экспансии, похожей на развернувшуюся пружину, на излияние лавы
из кратера, на ураган; экспансии, и не подумавшей остановиться
на захвате богатых и плодородных соседних стран, но в
какие-нибудь пятьдесят лет захлестнувшей территорию от
Гвадалквивира до Инда.
Позволительно задать также вопрос, почему же, в конце
концов, именно в Западной Европе экономика сложилась на рубеже
XVI века столь беспрецедентно и изумительно, что впервые за всю
человеческую историю два сверхнарода - романо-католический и
северо-западный - одолели океан, залили Америку, втянули в свою
_________
' Я здесь стараюсь указать на метаисторический
смысл музыкальной мистерии Римского-Корсакова как наивысшей
(пока что) ступени в развитии этого изумительного сказания.
___________
орбиту Африку, открыли и частично подчинили своей
цивилизации древние культуры Востока? Оставаясь в пределах
системы экономических и социально-политических мотиваций, нам
придется ответить пожиманием плечей и разведением рук на
простой вопрос: отчего социально-экономическая конъюнктура, эту
экспансию вызвавшая, сложилась за всю историю многочисленных
культур человечества только один раз и в одном месте? Если же
подобная конъюнктура сложилась хоть раз еще где-нибудь,
например в Китае, то почему она не возымела тех же результатов?
- Оказывается, не грешно сохранить долю сомнения в
исчерпывающей силе социально-экономических объяснений и даже
заподозрить в подобных исторических явлениях наличие некоего
фактора, не покрываемого сетью исторической причинности, -
фактора иррационального.
Это сомнение и подозрение перерастают в огромный
вопросительный знак, коль скоро дело переходит к проблеме
русской экспансии на Восток в конце XVI и в XVII столетии.
XVII век вообще задал исторической мысли немало загадок, и
одна из самых глубоких заключается в следующем: почему и ради
чего, какими именно социально-экономическими причинами
понуждаемый, русский народ, и без того донельзя разреженный на
громадной, необжитой еще Восточно-Европейской равнине, в
какие-нибудь сто лет усилиями отнюдь не государства, а
исключительно частных людей, залил пространство, в три раза
превышающее территорию его родины, пространство суровое,
холодное, неуютное, почти необитаемое, богатое только пушниной
да рыбой, а в следующем столетии перешагнул через Берингово
море и дотянулся до Калифорнии?
Конечно, усиливавшаяся крепостная эксплуатация выбрасывала
тысячи людей на восточные, незаселенные окраины, где им
приходилось изыскивать средства к существованию. Но разве Урал
и Западная Сибирь не были достаточно обширны, чтобы вместить и
прокормить население в десятки раз большее, чем казацкие
дружины, переваливавшие через Каменный Пояс при Грозном, Борисе
или Алексее Михайловиче? Отчего эти крестьяне (а казаками
становились ведь в подавляющем большинстве именно крестьяне) не
брались на новых плодородных местах за свой привычный труд, а
переходили на охотничий промысел - промысел, ставивший их, по
условиям сбыта продукции, в тяжелую зависимость от купцов и от
государства? - Народ бежал от гнета помещиков. Так. Бежал. Но
почему же нельзя было остановиться и прочно обосноваться на
Оби, на Иртыше, на Ангаре, где никаких помещиков никогда не
водилось, а требовалось бежать дальше и дальше, бежать не от
погони, которой не было, а - неизвестно от кого, неизвестно
зачем и неизвестно куда, в непробудную глухомань, через
исполинские реки и непролазную тайгу, через районы, занятые
инородцами, оказывавшими сопротивление, и, добежав, наконец, до
Тихого океана, не успокоиться даже и там, а перепрыгнуть в
Америку?
Русских казаков, дескать, привлекали изобилие зверя и
рыбные богатства Дальнего Востока. Да, привлекали. Но не одни
ведь русские знали, что рыба - вкусная вещь; не одни же русские
носили меха и торговали ими. Почему же, странное дело, эти
самые богатства не привлекали, например, китайцев, обитавших к
ним гораздо ближе, в культурном отношении стоявших в XVII веке
бесспорно выше русских и к тому же страдавших от
перенаселенности в своей стране?
На все эти вопросы, сами собой напрашивающиеся еще на
школьной скамье, невозможно добиться ответа потому, что из
факторов, с которыми удостаивает иметь дело современная наука,
этого ответа не извлечешь; фактор же, этот ответ в себе
заключающий, остается вне поля ее зрения. Это тот самый фактор,
который, в его нарочито упрощенном понимании принято,
пренебрежительно морщась, называть психологическим и без учета
которого вся история превращается не только в мертвую схему, но
в прямую подделку науки - подделку, прикрывающую свою
неспособность отвечать на элементарные вопросы или
догматическими разглагольствованиями, или притворным
незамечанием этих вопросов.
Не будем пугаться слов. Да: избыток телесных сил и мужание
народного духа, в котором, при неутраченной еще до конца
внутренней цельности, пробуждается стремление вдаль, - вот, в
психологическом плане, проявление этого иррационального фактора
в разбираемую нами эпоху. Что же это за непреодолимый зов,
увлекавший землепроходцев дальше и дальше? Что это за
непонятный инстинкт (употребим уж этот таинственный термин,
более загадочный, чем "эфир" в физике недавнего прошлого)?
Но нет никакой необходимости представлять себе инвольтацию
демиурга непременно в виде головокружительного озарения или
потока ослепительных образов. Напротив: такая форма инвольтации
- или инспирации - явление далеко не частое. Оно предполагает
развитую личность, яркую индивидуальность, даже некую
специфическую одаренность, близкую отчасти к художественной, но
не идентичную ей: скорее, это один из видов одаренности
религиозной. Демиургическая же инвольтация "человека массы"
знает совсем иные пути. В такой душе демиург не бушует подобно
буре; такому уму он не внушает никаких огромных идей, не
распахивает перед такой душой ни космических панорам, ни
этических горизонтов. Он совершает другое: он поднимается из
глубин души бессловесным, грозным и не пререкаемым зовом
Бессознательного.
Голосами Бессознательного говорят с человеком массы и
другие инстанции: каросса, уицраор, Соборная Душа народа, даже
Велга. Различить эти голоса можно только по характеру
