трагических следствий.
Самое учение оказалось искаженным, перепутанным с
элементами Ветхого Завета, - как раз теми элементами, которые
преодолевались жизнью Христа, а если бы эта жизнь не оказалась
оборвана, были бы преодолены окончательно. Основная особенность
этих элементов - привнесение в образ Бога черт грозного,
безжалостного судьи, даже мстителя, и приписывание именно Ему
бесчеловечных законов природы и нравственного возмездия. Эта
древняя подмена служит немалым тормозом на восходящем пути
души: спутанность в сознании божественного с демоническим
заставляет свыкнуться с идеей оправданности, предвечности и
неизменности тех самых законов, ответственность за которые
несет Гагтунгр и которые должны быть облегчены, одухотворены,
изменены в корне. Такое снижение уровня этического понимания
естественно ведет к сосредоточению внимания на своем личном
спасении, а импульс социального сострадания и активное
стремление к просветлению мира оказываются в параличе.
Недовершенность миссии Христа сказывается и в том, что
материальное начало в природе и плотское в человеке не
дождались предназначенного им просветления во всеобщих
масштабах, а не в одном только естестве Самого Христа. И,
оставшись непросветленными, они были выброшены христианскою
церковью за пределы того, что обнималось ею, что ею принималось
и благословлялось. Таинства крещения и причащения отрезали
неофита от языческого оправдания самодовлеющего плотского
начала; никакого же иного осмысления, высшего, не давалось. Эта
аскетическая тенденция христианства, едва смягченная
компромиссным институтом таинства бракосочетания, эта
поляризация понятий "духа и плоти", которую влекло за собой
христианство во всех охваченных им культурах и которая привела
в конце концов к безрелигиозной эре цивилизации, - все это не
было простой случайностью или хотя бы явлением только одного
исторического плана. Напротив, в этом отразилась особенность,
свойственная христианству в его метаисторической судьбе, -
особенность, предопределенная именно оборванностью миссии
Христа в Энрофе.
Главное же, в Энрофе вообще не совершилось коренного
сдвига. Законы остались законами, инстинкты - инстинктами,
страсти - страстями, болезни - болезнями, смерть - смертью,
государства - государствами, войны - войнами, тирании -
тираниями. Образование церкви в человечестве, обремененном
прежней самостью и не огражденном от темных инспираций, не
могло вызвать того стремительного прогресса - .духовного и
нравственного, который совершился бы, если бы Гагтунгр не
оборвал жизнь Христа. Поэтому девятнадцать веков человечество
двигалось по изломанному, зигзагообразному, неравномерному и
односторонне суженному пути: он - равнодействующая между
работой Провиденциальных начал и яростным воздействием
Гагтунгра.
Половинчатый характер победы великого демона поверг его в
длительное состояние, которое ни с каким человеческим, кроме
предельной ярости, сравнить невозможно. Это неистовое бушевание
доносилось и в Энроф, порождая небывалые волнения на
поверхности всемирной истории. Ряд тиранов-чудовищ на престоле
Римской империи, которым ознаменовался I век новой эры, их
злодеяния, не сравнимые ни с чем, бывшим до или после них, их
неподдающаяся рациональному толкованию кровожадность, гордыня,
бешенство, их нечеловеческая изобретательность в области
придумывания новых способов мучительства, уродливая
искаженность их творческого импульса, побуждавшая их воздвигать
сооружения, неслыханные по своей грандиозности, но либо
потакавшие самым низменным инстинктам масс, как Колизей, либо
совершенно бессмысленные, как абсурдные начинания Калигулы, -
все это отголоски неистовства того, кто увидал, что извечный
враг его хотя и задержан на Своем пути, но стал могущественнее
и теперь будет возрастать от славы к славе.
Уже за несколько веков до Христа Гагтунгром было найдено
внушительное оружие: удалось воплотить в соответствующих слоях
некие огромные по масштабу демонические существа и начать в
Вавилоно-Ассирии и Карфагене первую династию уицраоров. Один из
ее отпрысков, уицраор еврейства, добросовестно помог своему
господину в его борьбе с Христом во время жизни Спасителя в
Энрофе: без этого уицраора вряд ли оказалось бы возможным
захватить полностью волю Иуды Искариота и многих пастырей
еврейства, воображавших, что преследованием и казнью Христа они
защищают интересы своего народа. Но и помимо этого, "Умный дух"
хорошо понимал, что создание двух, трех, нескольких хищных
существ одного плана, одного слоя приведет, по закону борьбы за
существование, к победе сильнейшего из них, пока сильнейший из
сильнейших не распространит в будущем на все шрастры власть
свою, а на весь земной Энроф - власть своих человекоорудий. Так
будет подготовлено все для абсолютной тирании. Именно в
осуществление этой мысли были созданы династии уицраоров также
в Иране и Риме, и римская оказалась сильнее других.
Похоже на то, что в I веке, уже после воскресения Христа,
главная надежда Гагтунгра возлагалась именно на Форсуфа -
уицраора Римской мировой державы. Более того: кажется, что даже
силы синклитов тогда не обладали уверенностью в том, что
бешенство Гагтунгра, удваивавшее его силы, не приведет в
близком будущем к явлению антихриста и не сократит сроков
первого зона, умножив тем самым число духовных жертв до
непредставимых размеров, а задачи второго зона усложнив до
крайности. Этой тревогой объясняется та апокалиптическая,
правильнее сказать эсхатологическая, настроенность, то ожидание
конца мира в недалекие дни, которое охватило христианские
общины и еврейство в первые десятилетия после воскресения
Христа. К счастью, эти опасения не оправдались: сил Гагтунгра в
ту пору хватило лишь на фантастически нелепые кровавые
безумства кесарей да на попытки истребить христианскую церковь
физически. Однако уже в середине I века намечается и другая
линия в деятельности Гагтунгра. Пользуясь тем, что миссия
Христа в Энрофе осталась недовершенной и поэтому основанная Им
церковь, вместо всемирного апофеоза, едва теплится в виде
нескольких маленьких общин под грузными пластами
государственных институтов, созданных уицраорами, и под косными
толщами инвольтированных ими психологий, - силы Гагтунгра
начинают вмешиваться в жизнь самой церкви. Выдвигается
высокоодаренная и глубоко искренняя в своем порывании к Христу
волевая личность, в которой еврейская навязчивость и
агрессивная еврейская суровость сочетаются с
рассудочно-правовым сознанием римского гражданина. Этот человек
был носителем некоей миссии, безусловно светлой, но указанные
личные и наследственные черты его извратили понимание этой
миссии им самим. Вместо продолжения Христова дела, вместо
укрепления и высветления церкви духом любви, и только этим
духом, тринадцатый апостол развертывает громадную, широчайшую
организационную деятельность, цементируя разрозненные общины
строгими уставами, неукоснительным единоначалием и даже
страхом, так как опасность быть выброшенным, в случае
ослушания, из лона церкви порождала именно духовный страх. То
обстоятельство, что апостол Павел никогда не встречал Иисуса
Христа при Его жизни и был, следовательно, лишен всего того
благодатною, что исходило непосредственно от Иисуса, - это
обстоятельство не менее многозначительно, чем и другое: то, что
Павел не испытал, как остальные апостолы, схождения Святого
Духа. И однако остальные апостолы как бы отодвигаются на второй
план, каждый из них сужает свою деятельность до локальных
задач, до создавания христианских общин в той или другой
стране, а лишенный благодати Павел постепенно оказывается
центральной фигурой, возвышающейся надо всеми общинами, все их
объединяющей и всем им диктующей то, что ему кажется
продолжением Христова дела.
Это, быть может, первое явственное проявление решимости
Гагтунгра в корне изменить демонический план. К концу I века
внезапно меняется обстановка и вся атмосфера на верхах римской
государственности. Последний изверг на престоле, Домициан,
падает жертвой заговорщиков. Эра кесарских безумств резко
прерывается. Дальше на протяжении целого столетия сменяются на
престоле вполне достойные монархи. Они, конечно, выполняют то,
к чему обязывает их логика власти, то есть воля уицраора
Форсуфа, стараются укрепить ту государственную систему, которая
обеспечивала уицраору такой неисчерпаемый приток красной
питательной росы (она называется шавва), но не видно уже ни
прежних воспаленных мечтаний о всемирном единодержавии, ни
бредовых строительных замыслов, ни "живых факелов", то есть
облитых смолой и подожженных христиан, которыми озарял свои
оргии Нерон. Государственная жизнь входит в более или менее
нормальное русло. Другими словами, Форсуф заботится о продлении
своего существования, но стремлений ко всемирной власти ему
более не внушается. Ось высшего демонического плана изменилась.
Идея довести Римскую империю до стадии планетарного владычества
- отброшена. Во главу угла кладется другая: захватить
христианскую церковь изнутри.
При всех искажениях, вызванных в христианстве духовной
ограниченностью человеческих тысяч, его создававших,
христианская церковь (а позднее - церкви) являла собой устье
могучего духовного потока, низливавшегося с планетарных высот.
В глазах "Умного духа" церковь стала фактором первостепенной
важности и для захвата ее изнутри были использованы все
средства. Семитическая религиозная исключительность, греческий
духовный сепаратизм, римская безжалостность и жажда
политической гегемонии во что бы то ни стало - все было
привлечено на помощь во втором, третьем, четвертом, пятом веках
христианской эры. Для достижения основной цели этого было,
конечно, мало, но отвлечь церковь от ее прямых задач, замутить
ее духом ненависти, увлечь ее в океан политических волнений,
подменить непреходящие духовные цели злободневно-житейскими,
подчинить восточную ее половину власти императоров, а западную
- идеям ложно понятой теократии удалось вполне. Церковь
становится миродержавной силой - тем хуже для нее! Человечество
еще далеко от той нравственной высоты, на которой возможно
сочетать миродержавное водительство с этической
незапятнанностью.
Моя неосведомленность мешает мне - не говорю уж,
нарисовать панораму девятнадцативековой борьбы Гагтунгра с
силами Воскресшего, - но даже наметить хотя бы главные ее
этапы. Более или менее ясны для меня только отдельные, очень
немногие ее звенья.
Так, например, уясняется мало-помалу метаисторическое
значение личности и деятельности Мухаммеда. Стоя на точке
зрения какой-либо ортодоксии, мусульманской или христианской,
сравнительно легко дать ту или иную, положительную или
отрицательную оценку этой деятельности. Но, стремясь сохранить
объективность, неизбежно наталкиваешься на такие соображения и
доводы, противоречивость которых не позволяет вынести
окончательного суждения. Казалось бы, не подлежат сомнению ни
религиозная гениальность Мухаммеда, ни его искренность, ни его
вдохновленность высокими идеалами, ни та особая огненная
убедительность его проповеди, которая заставляет признать в нем
подлинного пророка, то есть вестника мира горнего. С другой
