звериным царством, ибо человек выделился из этого царства ценой
отставания и деградации более слабых. Выделился - и,
выделившись, усугубил свою вину беспощадной эксплуатацией
слабейших; с течением веков эта общечеловеческая вина росла,
как снежный ком, и наконец достигла необозримых, неохватываемых
размеров.
Слава тому народу, который сумел возвыситься до такого
понимания, не в уме единиц, а в совести множества!
Что, какую идею, какую этику можем противопоставить этой
этике мы, мы, кичащиеся тем, что столько веков исповедуем
христианство?
В моей жизни был один случай, о котором я должен здесь
рассказать. Это тяжело, но я бы не хотел, чтобы на основании
этой главы о животных у кого-нибудь возникло такое
представление об авторе, какого он не заслуживает. - Дело в
том, что однажды, несколько десятков лет назад, я совершил
сознательно, даже нарочно, безобразный, мерзкий поступок в
отношении одного животного, к тому же принадлежавшего к
категории "друзей человека". Случилось это потому, что тогда я
проходил через некоторый этап или, лучше сказать, зигзаг
внутреннего пути, в высшей степени темный. Я решил
практиковать, как я тогда выражался, "служение Злу" - идея,
незрелая до глупости, но благодаря романтическому флеру, в
который я ее облек, завладевшая моим воображением и повлекшая
за собой цепь поступков, один возмутительнее другого. Мне
захотелось узнать, наконец, есть ли на свете какое-либо
действие, настолько низкое, мелкое и бесчеловечное, что я его
не осмелился бы совершить именно вследствие мелкого характера
этой жестокости. У меня нет смягчающих обстоятельств даже в
том, что я был несмышленым мальчишкой или попал в дурную
компанию: о таких компаниях в моем окружении не было и помину,
а сам я был великовозрастным багагаем, даже студентом. Поступок
был совершен, как и над каким именно животным - в данную минуту
несущественно. Но переживание оказалось таким глубоким, что
перевернуло мое отношение к животным с необычайной силой и уже
навсегда. Да и вообще оно послужило ко внутреннему перелому. И
если бы на моей совести не было этого постыдного пятна, я,
может быть, не испытывал бы теперь ко всякому мучению или
убийству животного такого омерзения, иногда даже до полной
потери самообладания. В ряду аксиом, ясных для меня как дважды
два, одно из первых мест занимает вот эта: в подавляющем
большинстве случаев (исключая только самозащиту от хищников,
паразитов да случай отсутствия других источников питания)
умерщвление и тем более мучительство животных безобразно,
недопустимо, недостойно человека. Это - нарушение одной из тех
этических основ, лишь твердо стоя на которых человек имеет
право именоваться человеком.
Конечно, охота, как основное средство существования
некоторых отсталых племен, никакому нравственному осуждению
быть подвергнута не может. Надо быть фарисеем от
вегетарианства, чтобы "изобличать" готтентота или гольда, для
которых отказ от охоты равносилен смерти. Да и каждый из нас,
попав в подобные условия, может и должен поддержать жизнь свою
и других людей охотой: жизнь человека ценнее жизни любого
животного.
По этому же самому человек имеет право на самозащиту от
хищников и паразитов. Хорошо известно, что многие джайны и
некоторые последователи крайних течений буддийской этики
вкушают воду не иначе, как сквозь марлю, а при ходьбе на каждом
шагу подметают перед собой дорогу. В Индии даже находились,
кажется, такие аскеты, которые давали себя заедать паразитам.
Ярчайший пример того, как любую мысль можно довести до абсурда!
А ошибка здесь в том, что ради сбережения жизни насекомых и
даже простейших - то есть существ наименьшей ценности - человек
ставится в условия, при которых и его социальный, и его
технический прогресс делаются невозможными. Отбрасываются все
виды транспорта как источник гибели множества мелких существ,
запрет налагается даже на сельское хозяйство, вообще на
обработку почвы, так как и она влечет за собой гибель
миллиардов маленьких жизней. В современной Индии джайны
занимаются по преимуществу свободными профессиями и торговлей.
Но что стали бы они делать, если бы к этому воззрению примкнуло
большинство человечества? Конечно, такое отношение к вещам, при
котором восходящему движению человеческого рода ставится
непроницаемый потолок, не может быть признано правильным.
Но что же такое паразиты и простейшие - не с
материалистической, а с трансфизической точки зрения? Это
существа, имеющие, как и большинство других насекомых,
коллективные души, но крайне отставшие в своем пути.
Собственно, тут даже не простое отставание, а активная
демонизация Гагтунгром коллективных шельтов. В Нигойде эти
шельты находятся в состоянии рабствования, разумны лишь
отчасти, и им предстоит дорога становления, исключительная по
своей медлительности и длине. Просветление им принесет только
момент перехода нашей планеты в третий зон. Теперь же паразиты,
то есть существа наименьшей ценности, прозябают и жиреют за
счет существ высшей сравнительно ценности: животных и человека.
Поэтому мы вправе их истребить, ибо другого выхода на данном
этапе нет.
Хищники существуют за счет смертей существ той же
ценности, то есть животных, и за счет человека, существа высшей
ценности. Те виды хищников, изменить хищную природу которых мы
не в состоянии, постепенно должны быть в Энрофе истреблены.
Постепенно - не потому только, что иначе это неосуществимо, но
и потому, что за такой период времени могут обнаружиться
средства к изменению даже их природы. Безусловно, природа
многих хищных видов, особенно среди высших млекопитающих, может
быть совершенно изменена. Достаточно вспомнить собаку, этого
бывшего волка, ныне способного обходиться без мясной пищи
совсем, и это даже несмотря на то, что человек никогда не
ставил себе задачи сделать собаку вегетарианцем. На
полурастительную пищу собака была переведена вследствие чисто
хозяйственных соображений человека, но успех этого мероприятия
указывает на перспективы в этой области, едва еще
приоткрывающиеся нашему опыту. Таким образом, охота на хищников
есть второй вид охоты, который на настоящем этапе человечества
еще не может быть осужден. Необходим только, наряду с ней,
другой ряд мероприятий: о них я скажу ниже.
Но что подлежит безоговорочному упразднению, даже строгому
запрету, так это охота-спорт. Превосходно отдаю себе отчет в
том, какой вопль поднимут любители избиения косуль и куропаток,
если требование, высказанное здесь, получит распространение в
обществе и превратится из утопических мечтаний отдельных
чудаков в настоятельный призыв всей передовой части
человечества. Доводы нетрудно предсказать наперед. Будут
привлечены на помощь все аргументы, какие только способен
измыслить изворачивающийся ум, когда он мобилизуется на подмогу
ущемленному инстинкту. Закричат, например, о пользе охоты,
закаляющей наш организм (как будто его нельзя закалять другими
способами), укрепляющей характер, волю, находчивость, мужество
(как будто при охоте на дичь человек имеет дело с какой-нибудь
опасностью). Посыплются уверения, что охота, в сущности, только
предлог, только средство, истинная цель которого - наслаждение
природой: как будто ею нельзя наслаждаться без дополнительного
удовольствия - зрелища зайца, настигаемого псом. Будут
сооружаться блестящие психологические построения а lа Кнут
Гамсун в доказательство того, что охотничье чувство есть нечто
неотъемлемо присущее человеку и что прелесть охоты именно в
том, что удовлетворение этого чувства соединяется с ощущением
"себя в природе": дескать, не глазами праздношатающегося
горожанина, не "извне" я на нее смотрю, а я сам - природа,
поелику прячусь за деревом и подкарауливаю. Но сколько бы ты ни
воображал себя, голубчик, частью природы, все твои ощущения не
стоят одного взгляда угасающих глаз подстреленного тобой гуся.
И все эти увертки лукавствующего ума опровергаются одной
короткой фразой Тургенева. Сам страстный охотник, он был честен
и с читателем, и с самим собой; он понял и высказал твердо и
ясно, что охота не находится с любовью к природе ни в какой
связи. Вот эта фраза:
"Природой на охоте я любоваться не могу - все это вздор:
ею любуешься, когда лежишь или присядешь отдохнуть после охоты.
Охота - страсть, и я, кроме какой-нибудь куропатки, которая
сидит под кустом, ничего не вижу и не могу видеть. Тот не
охотник, кто ходит в дичные места любоваться природой" (Д.
Садовников. Встречи. О Тургеневе).
Сказано открыто и ясно. Зачем же другие морочат себя и
окружающих, оправдывая охоту любовью к природе?
Ах, знаю, знаю этот тип: храбрость, честность, прямота,
зоркий глаз, широкие плечи, обветренное лицо, обстоятельная
речь, иногда соленая шутка, - ну, чем не образец
человека-мужчины? И уважают его кругом, и сам себя он уважает -
за крепость нервов (она кажется ему силой духа), за трезвый
взгляд на вещи (он принимает это за разум), за объем бицепсов
(это представляется ему достойным "царя природы"), за орлий,
как ему кажется, взор. А изучишь попристальней, заглянешь за
этот импозантный фасад - а там только клубок из всех
разновидностей эгоизма. Он мужественен и храбр - потому что он
физически крепкий самец и потому, что трусить не позволяет ему
влюбленность в собственное великолепие. Он прям и честен -
потому что сознание этих достоинств позволяет ему разумно
обосновывать собственное поклонение себе. А что глаза его,
видевшие столько содроганий убитых им существ, остались ясны и
чисты, яко небеса, - так это не к украшению ею, а к позору.
О, этот тип найдешь вовсе не среди обитателей тайги или
пампасов. Ему только хочется походить на подлинных таежников,
ему хочется, чтобы все поражались, как это он сумел так
гармонически соединить в себе высококультурного европейца с
гордым сыном природы. А правда в том, что это - продукт
городской цивилизации, рассудочный, себялюбивый, жестокий и
чувственный, как она, но одной половиной своего существа
атавистически оттягиваемый назад, на давно минованные стадии
культуры. Таких встретишь больше, чем захочешь, и среди
физиков, и среди биологов, и среди журналистов, и среди
хозяйственников и администраторов, и среди художников, и даже
среди академиков. В мировой литературе есть мощное течение,
созданное такими людьми или теми, кто примыкал к этому типу
некоторыми существенными чертами натуры. Оно плещет в романах
Гамсуна, врывается в рассказы Лондона, клокочет уже безо
всякого удержу в стихах и повестях Киплинга, отравляет ядовитой
струйкой настоящую любовь к природе в прелестных очерках
Пришвина. Оправдание жестокости, как якобы неизбежного закона
жизни, культ зоологического эгоизма, идеал сильного хищника,
бессердечие к живому, прикрытое романтикой приключений и
путешествий и подслащенное поэтическими описаниями картин
природы, - давно пора бы назвать все это собственными именами!
Нет права, у нас нет абсолютно никакого нрава покупать
наши удовольствия ценою страданий и смерти живых существ. Если
не умеешь иными путями ощущать себя частью природы - и не
ощущай. Лучше оставаться совсем "вне природы", чем быть среди
нее извергом. Потому что, входя в природу с ружьем и сея вокруг
себя смерть ради собственного развлечения, становишься жалким
