стороны, непонятно, в чем же, собственно, можно усмотреть
прогрессивность его учения сравнительно с христианством; если
же такой прогрессивности в его учении не заключено, то зачем
оно было нужно человечеству? Отношение к Мухаммеду как к
пророку ложному тоже не помогает уяснению дела, так как
остается совершенно непонятно, каким образом религиозное
лжеучение смогло все-таки сделаться неким каналом, по которому
духовность изливается в толщу многочисленных народов, пламенным
поклонением Единому Богу поднимая ввысь миллионы и миллионы
душ.
Метаисторическое познание дает на эти вопросы неожиданный
ответ, одинаково неприемлемый, к сожалению, ни для
христианской, ни для мусульманской ортодоксии. Дело в том, что
правильный ответ может быть нами найден, только если мы
убедимся, что Мухаммед явился в тот исторический момент, когда
Гагтунгром было уже подготовлено появление на исторической
арене подлинного лжепророка. То была фигура огромного масштаба,
и столь же огромна была бы духовная опасность, в лице этого
существа нависшая над человечеством. Лжепророк должен был
оторвать от христианства ряд окраинных народов, воспринявших
эту религию поверхностно, увлечь за собой ряд других наций, к
христианству еще не примкнувших, а в самом христианстве
возбудить сильнейшее движение прямой демонической
направленности. Несовершенство христианской церкви было почвой,
на которой подобное ядовитое семя могло бы дать богатейший
плод, завершившись водворением у кормила духовной и
государственной власти группы явных и тайных приверженцев
Гагтунгра.
Пророк Мухаммед был носителем высокой миссии. Смысл ее
сводился к тому, чтобы, вовлекая в движение молодой и чистый
арабский народ, едва-едва прикоснувшийся к христианству,
вызвать его силами в христианской церкви пламенное движение в
сторону религиозной реформации, в сторону очищения христианства
от крайностей аскетизма, с одной стороны, от подчиненности
церкви государственным властям - с другой, от теократического
единовластия, которого уже добивалось папство, - с третьей. Но
Мухаммед был не только религиозным проповедником, он был
гениальным поэтом, даже больше поэтом, чем вестником мира
горнего: он был одним из величайших поэтов всех времен. Эта
поэтическая гениальность, в сочетании с некоторыми другими
свойствами его натуры, увлекала его в сторону от
неукоснительного прямого религиозного пути. Струя могучего
поэтического воображения вторглась в русло его религиозного
творчества, искажая и замутняя то откровение, которое было ему
дано. Вместо реформы христианства Мухаммед позволил себя увлечь
идеей создания новой, чистейшей религии. Он и создал религию.
Но так как откровения достаточного для того, чтобы сказать
воистину новое слово после Христа, у него не было, то созданная
им религия оказалась не прогрессивной, сравнительно с учением
Христа, а регрессивной, хотя и не ложной, и не демонической.
Эта религия действительно вовлекла в свой поток те народы,
которые без Мухаммеда стали бы добычей того, кого подготавливал
Гагтунгр. Поэтому окончательная оценка роли Мухаммеда не может
быть ни полностью отрицательной, ни полностью положительной.
Да, это был пророк, и религия, им созданная, - одна из великих
религий правой руки; да, появление этой религии уберегло
человечество от больших духовных катастроф. Но, отрицая многие
основные идеи христианства, эта религия регрессировала к
упрощенному монотеизму; она, в сущности, не дает ничего нового,
и теперь понятно, почему в числе Великих Трансмифов, в числе
пяти хрустальных пирамид, блистающих на высотах Шаданакара, нет
трансмифа ислама.
Здесь я укажу еще лишь на одну линию демонического плана,
без знания которой нельзя понять дальнейшего и которая должна
превратиться в свое время - и в истории, и в метаистории, -
если можно так сказать, в основную магистраль.
Говоря о том, что никакой демон, сколь
масштабно-грандиозен он ни был бы, не в состоянии породить ни
одной монады, я надеялся, что на это обстоятельство будет
обращено должное внимание. После вочеловечения Планетарного
Логоса решающей ареной борьбы сделалось человечество, и в
демоническом разуме выкристаллизовалась мечта: создать, пусть
медленно, такое человекоорудие, которое в силах было бы
осуществить в историческом плане абсолютную тиранию и
превращение населения земли в дьяволочеловечество. Опять
проявилась творческая скудость демонических начал: ничего
самостоятельного измыслить не удавалось; можно было только
отдаться законам мышления "по противоположности" и рисовать
себе картины, зеркально-искаженно противопоставляемые силам и
путям Провидения. Космосу противопоставлялся антикосмос, Логосу
- принцип формы, Богочеловечеству - дьяволочеловечество, Христу
- антихрист.
Антихрист! Введением этого понятия в круг настоящей
концепции я отпугну больше читающих, чем, может быть, отпугнул
всем рядом предшествующих глав. Понятие это дискредитировано
многократно: и плоским, мелким, вульгаризированным содержанием,
влагавшимся в него, и злоупотреблениями тех, кто своих
политических врагов провозглашал слугой антихриста, и
неоправдавшимися прорицаниями тех, кто в чертах давно
промчавшихся исторических эпох уже усматривал черты
наступающего антихристова царства. Но если бы введением этого
воскрешаемого понятия я отпугнул в десять раз больше человек,
чем отпугну, - все равно понятие антихриста сюда введено,
крепчайшими нитями со всей концепцией связано и не будет из нее
устранено до тех пор, пока она сама существует.
Так как Гагтунгр не в состоянии творить монад, а
демонические монады быть воплощенными в человечестве не могут,
то ему оставалось воспользоваться для своего замысла одной из
монад человеческих. Какую темную миссию ни осуществлял бы
человек, какой страшный след ни оставил бы он в истории, все
это темное исходит не от его монады, а от его шельта.
Демонизироваться может только шельт, но не человеческая монада.
В тех редчайших случаях, как с родоначальником царства игв или
с Клингзором, когда личность, достигнув предельно ясного
сознания, совершает богоотступничество, совершает его не
монада, а только шельт. При этом совершается нечто воистину
жуткое: отказ от собственной монады именно потому, что она не
может санкционировать богоотступничества, и полное вручение
себя - то есть шельта и всех его материальных облачений - воле
и власти Гагтунгра. Связь между монадой и шельтом прерывается.
Монада удаляется из Шаданакара, чтобы начать свой путь сызнова
где-то в иных брамфатурах, а шельт или отдается какой-либо
демонической монаде, по каким-нибудь причинам еще не имеющей
шельта, или становится непосредственным орудием Гагтунгра,
причем отсутствие монады восполняется отчасти воздействием его
собственного духа. В обоих случаях шельт демонизируется
окончательно, то есть происходит постепенное перерождение его
материальной субстанции: сиайра- материальность, созданная
светлыми силами брамфатуры, заменяется так называемой аггой-
материальностью демонического происхождения; то же происходит и
с астральным телом. (Структурно агга отличается от сиайры тем,
что она лишена микробрамфатур, а составляющие ее элементарные
частицы - не одушевленные и даже частично разумные существа,
как в сиайре, но мертвые неделимые материальные единицы. Агга
состоит всего только из одиннадцати типов таких темных
антиатомов, представляя собой бесчисленное множество их
комбинаций.) - Естественно, что существа с подобными
демонизированными шельтами и астралами не могут более рождаться
ни в каких слоях, кроме демонических. Таким образом,
возможность инкарнации в человечестве для них оказывается
исключенной.
А так как замысел создать антихриста имел в виду именно
воплощение его в человечестве, то Гагтунгру оставалось одно:
захватить одну из человеческих монад, оборвать с нее все,
одевающие ее покровы сиайры, то есть шельт, астрал и эфир, и
постепенным трудом создать для нее другие покровы из агги.
Уничтожение ее прежнего, светлого шельта не находилось во
власти Гагтунгра, но, лишенный монады, как бы духовно
обезглавленный, он мог бы пребывать в состоянии неограниченно
долгой духовной летаргии где-то в своеобразном трансфизическом
склепе, в закоулках Гашшарвы. Похищение монады требовало
неимоверных усилий и длительной подготовки. Оно удалось только
в IV веке нашей эры, когда Гагтунгр сумел вырвать из Ирольна
одну человеческую монаду, в прошлом проходившую некогда через
инкарнацию еще в человечестве титанов, а теперь связанную с
шельтом, едва успевшим закончить путь по Энрофу в облике одного
из императоров Рима. Но единственность подобного существа
вызывала у противобога опасение, что непредугаданное
вмешательство Промысла сорвет демонический план. И в дальнейшем
было похищено еще несколько монад - своего рода "резерв", или,
если можно так выразиться, кандидаты в антихристы. В
исторической перспективе между ними вырисовывались жесточайшие
схватки, победа сильнейшего, удачнейшего, и сосредоточение
демонической работы именно над ним.
Шельты, у которых были похищены их монады, действительно
лишились возможности рождаться где бы то ни было. Как бы
замурованными в глубине Гашшарвы они остаются и по сей день. А
похищенные монады, отягченные материальными покровами из агги,
как бы связанные по рукам и непосредственно направляемые
Гагтунгром, двинулись по пути демонического совершенствования,
от века к веку воплощаясь в человечестве.
Вскоре одна из них, а именно бывшая монада императора,
стала опережать других. От инкарнации к инкарнации вел ее
похититель, преодолевая ее сопротивление и добившись под конец
почти полного угасания ее светлой воли. Во время воплощения
этого поразительного существа уже в XV веке оказалось, что
монада как автономная сила окончательно парализована, а
созданные для нее материальные покровы все лучше выполняют
веления демонической инспирации. Хотя от осуществления всех
возможностей, в них заложенных, они еще очень далеки.
Инкарнация эта пришлась на кульминационный момент
метаисторической борьбы Романо-католической метакультуры. Оно
было связано с одной из наиболее очевидных, драматических и
жутких попыток Гагтунгра захватить церковь изнутри - попыткой,
которая остается до сих пор исторически последней. Я уже
упоминал в другом месте, что за тем крайним течением в
католицизме, которым был омрачен конец средних веков и которое
нашло свое наиболее законченное выражение в институте
инквизиции, стояло одно из кошмарнейших исчадий Гагтунгра, а
борьба против него сил Света закончилась победой только в XVIII
столетии. Что же касается дьявольского человекоорудия, то оно
появилось на исторической сцене раньше, внешне приобретя облик
активного борца за всемирную теократию. В русской
художественной литературе есть поразительное творение, автор
которого, без сомнения, не мог не обладать духовным знанием об
этом событии, хотя знание это не стало полностью достоянием его
дневного, бодрствующего Я. Я имею в виду "Легенду о Великом
Инквизиторе". Тот, кто должен стать антихристом в недалекие
теперь уже времена, был, можно сказать, схвачен за руку
Достоевским на одном из важнейших этапов своего
