удовлетворение, так и прощение, и ему не оставалось ничего как
вернуться на место. А с тем и монахи, толпившиеся, пока шел
диспут, разбрелись к столам. Вильгельм снова опустился на
колени перед столом Венанция и стал шарить в рукописях. Ценой
униженного извинения он выиграл несколько секунд, и то, что он
за эти несколько секунд успел увидеть, целиком определило
характер наших поисков в последующую ночь.
Однако все это длилось действительно несколько секунд.
Почти мгновенно Бенций, притворившись, будто забыл стилос на
венанциевом столе, подошел к нам и шепнул Вильгельму, что
необходимо немедленно переговорить с ним, и назначил встречу за
купальнями. Вильгельм, сказал он, пусть выходит первым, а он
вскорости поспеет.
Вильгельм немного поколебался, потом позвал Малахию,
который от библиотекарского стола, сидя над каталогом, наблюдал
происходившее, и попросил его во исполнение полученных от
Аббата полномочий (он особенно уповал на силу имени Аббата)
поставить кого-нибудь на стражу у венанциева стола, поскольку
он полагает главной необходимостью для расследования, чтобы
никто не притрагивался к столу в течение всего дня, покуда он
сам не вернется. Все это он произнес очень громко, чтобы не
только Малахию обязать следить за монахами, но и монахов за
Малахией. Библиотекарю пришлось повиноваться, а Вильгельм вышел
вон, кликнув меня с собой.
По пути через огород на задворки купален, находившихся
поблизости от больницы, Вильгельм сказал мне:
"По-видимому, многие тут желают допустить меня к тому, что
лежит на столе Венанция и под столом". "А что это может быть?"
"Думаю, это неизвестно и тем, кто мне препятствует".
"Значит, Бенцию сказать нам нечего и цель его одна -- выманить
нас из скриптория?"
"Сейчас узнаем", -- ответил Вильгельм. И действительно,
вскоре появился Бенций.
Второго дня ЧАС ШЕСТЫЙ,
где Бенций ведет странные речи, из каковых
выясняются не слишком приглядные подробности жизни
обители
Рассказ Бенция звучал сбивчиво. И впрямь складывалось
впечатление, будто он зазвал нас только чтобы удалить из
скриптория, но, по-видимому от неспособности изобрести что-то
убедительное, преподносил нам кое-какие осколки скрывавшейся от
нас -- и известной ему -- истины.
Он объявил, что с утра был расположен запираться, однако
теперь, по зрелом размышлении, понимает, что Вильгельму надо
знать истинную правду. Тогда, в пресловутой дискуссии о смехе,
Беренгар упоминал "предел Африки". Что это такое? В библиотеке
полно секретов, а особенно много книжек, никогда не выдаваемых
для чтения монахам. Бенция задели за живое слова Вильгельма о
рациональном пересмотре жизненных данностей. Он, Бенций, всегда
был убежден, что монаху-исследователю должно предоставляться
право доступа ко всем книгам; он проклинал Суассонский совет,
осудивший философа Абеляра, и, внимая его рассуждениям, мы
постепенно убеждались, что этот молодой монах, страстно
преданный своей науке, риторике, одержим мечтой о независимости
и сильно мучается из-за ограничений, которыми монастырская
дисциплина сковывает любознательный ум. Лично я никогда не был
склонен доверять чересчур любопытным людям; но я понимал, что
моему учителю это качество кажется самым похвальным -- и он
явно сочувствовал Бенцию и прислушивался к нему. Коротко
говоря, Бенций заявил, что ему неизвестно, о каких там секретах
шептались Адельм и Венанций с Беренгаром, однако он был бы
очень не прочь, если бы жалостная участь этой пары помогла хотя
бы отчасти расследовать тайный порядок управления библиотекой,
и потому он не теряет надежды на то, что мой учитель, уже
уцепившийся за оконечность нити, размотает клубок преступлений
и отыщет хоть какую-нибудь возможность повлиять на Аббата,
чтобы он ослабил те жестчайшие бразды, коими сдерживается тяга
братьев к умственному своеволию, в то время как братья, добавил
Бенций, прибывают сюда из самых отдаленных стран света, как
прибыл и он сам, единственно для того, чтобы напитать пытливый
рассудок чудесами, сохраняемыми в череве библиотеки.
Думаю, что в этом Бенций был вполне откровенен и
действительно ждал от расследования того, о чем говорил. Но
одновременно он, как и предчувствовал Вильгельм, более всего
был озабочен тем, чтобы к столу Венанция ему подобраться самым
первым, и первым его обшарить, насыщая свое любопытство. И
чтобы хоть ненадолго отвадить нас от стола, он понемногу
выдавал довольно важные сведения.
Итак, Беренгара, как это было с некоторых пор известно
большинству монахов, снедала нездоровая страсть к Адельму --
страсть, на приверженцев которой пал Госпо-ден гнев в Содоме и
в Гоморре. Такими словами обошелся в данном случае Бенций,
очевидно из снисхождения к моему невинному малолетию. Однако
каждый из тех, кому выпало провести отрочество и юность в
монастырских стенах, знает, что даже при самой целомудренной
жизни никуда не укроешься от разговоров об этой страсти, и
нужна величайшая осторожность, чтобы упастись от коварства тех,
кто способен на все, превратившись в рабов этой страсти. Будто
не получал и я сам, несмышленым монашком, у себя в Мельке от
одного пожилого собрата записочки с такими стихами, которые
обычно у мирян принято посвящать дамам? Монашеские обеты
удерживают нас и отвращают от того поместилища пороков, каково
женское тело, -- но нередко они же подталкивают нас к рубежу
иных прегрешений. Могу ли я в конце концов таить и не
признаваться самому себе, что и на мою собственную старость
усердно покушается полуденный бес, и волнует меня в те минуты,
когда рассеянно блуждавший взор упадает, в полумраке хора, на
безусое личико послушника, гладкое и свежее, как у девочки?
Я рассказываю об этом не затем чтобы подвергнуть сомнению
давно совершенный мною выбор -- подчинить свою жизнь
монастырскому служению, -- а затем чтобы хотя бы отчасти
оправдать грехопадение тех, кому ноша оказалась непосильна.
Может быть, оправдать и мерзкое грехопадение Беренгара. Однако
из рассказа Бенция выяснилось, что порочный монах добивался
своего еще и самым недостойным из всех способов --
вымогательством, -- принудительно требуя от других того, к чему
не допускали их совесть и честь.
Итак, с некоторых пор братья посмеивались, замечая
нежнейшие взгляды Беренгара в сторону Адельма, который,
по-видимому, был очень хорош. Адельм же, безраздельно
влюбленный в работу, из которой единственной, надо думать,
черпал наслаждение, очень мало интересовался страданиями
Беренгара. Однако кто знает? Возможно, душа его в потайных
глубинах и лежала к упомянутому бесчестью. Так или иначе,
Бенций подслушал его беседу с Беренгаром. Тот намекал на некую
тайну, которую Адельм жаждал узнать, и предлагал ему низостную
сделку. Суть ее, полагаю, ясна и самому неискушенному читателю.
Бенций свидетельствовал, что Адельм тогда ответил согласием,
якобы даже с облегчением. Это выглядело -- убеждал нас Бенций,
-- как если бы Адельм по существу и не желал иного, и радовался
посторонней причине, оправдывавшей его падение и позволявшей
утолить подавленную похоть. Таким образом -- доказывал далее
Бенций -- тайна Беренгара определенно должна была состоять в
некоем откровении науки; только тогда Адельм мог обольщаться,
будто, поддаваясь плотскому греху, потворствует высшей
потребности интеллекта -- тяге к познанию. К тому же, с улыбкой
добавил Бенций, он сам не раз переживал такие мучения
любознательности, ради утоления которых согласился бы
подчиниться чужим плотский желаниям, не разделяя их собственной
плотью.
"Разве не бывает и у вас, -- обратился он к Вильгельму, --
таких минут, когда вы согласитесь на возбранные действия, лишь
бы заполучить книгу, которую ищете годами?"
"Мудрый и добродетельный Сильвестр II в свое время отдал
драгоценнейший небесный глобус за сочинение Стация или Лукана
-- не помню точно", -- сказал Вильгельм. И рассудительно
добавил: "Но то небесный глобус, а не собственная честь".
Бенций опомнился и признал, что, пожалуй, в воодушевлении
хватил через край. Он продолжил рассказ. В ночь перед гибелью
Адельма он, Бенций, охваченный любопытством, пошел за этой
парой. Он видел, как после повечерия они прошествовали в
почивальни. Он надолго засел за полуоткрытой дверью своей
кельи. Кельи этих двоих были близко. Бенций ясно видел, как
Адельм, когда сон и тишина овладели зданием, скользнул в дверь
кельи Беренгара. Он, Бенций, ждал, не в силах упокоиться на
ложе, и наконец услышал, как снова заскрипела беренгарова
дверь. Адельм почти бегом бежал из кельи, а друг как мог
удерживал его. Беренгар бежал за Адельмом до нижнего этажа.
Бенций шел следом на цыпочках и в начале нижнего коридора чуть
не наткнулся на Беренгара. Тот, трясясь, застыл в углу напротив
двери Хорхе, глазами пожирая дверь. И Бенций понял, что Адельм
пал в ноги старшему собрату, каясь в содеянном грехе. А
Беренгар трясся, сознавая, что его тайна перестает быть тайной,
хотя и под печатью исповеди.
И вот вышел Адельм, белый как полотно, отстранил
Беренгара, пытавшегося говорить, и двинулся из опочивален.
Обогнув апсиду церкви, он вошел в северный портал хора, который
в течение всей ночи остается открытым. Очевидно, он хотел
молиться в церкви. Беренгар бежал следом, но лишь до двери
хора. Войти не посмел и остался на кладбище, ломая руки.
Но больше всего растерялся Бенций, когда заметил четвертую
фигуру. Кто-то, как и он, следил за парой, при этом определенно
не подозревая о присутствии Бенция. Бенций прижался к большому
дубу, который растет возле кладбища. Этот четвертый был
Венанций. Завидев его, Беренгар пригнулся и слился с могилой. И
тот следом за Адеяьмом вошел в хор.
Но дальше Бенций, опасаясь, что его раскроют, следить не
стал и воротился в почивальни. Наступившим утром труп Адельма
был найден у подножия скалы. Больше ничего Бенций добавить не
мог.
Подходил час обеда. Бенций распрощался. Учитель не держал
его. Мы остались за купальнями и несколько минут прогуливались
в огороде, обдумывая то, что узнали от Бенция.
"Крушина, -- вдруг проговорил Вильгельм, нагибаясь к
какому-то растению, которое он даже при зимнем безлистье
распознал по стебельку. -- Отваром ее коры спасаются от
геморроя. А вот это arctium lappa. Кашица из ее корней,
хорошенько растертых, выводит с кожи экзему".
"Вы ученее Северина, -- отвечал я. -- Но сейчас я бы
послушал, что вы скажете на все нам поведанное".
"Дорогой мой Адсон, пора тебе уже начинать думать
собственными мозгами... Я скажу, что Бенций скорее всего не
лгал. Его версия совпадает с изначальной, хотя и чересчур
сновидческой, версией Беренгара. Сопоставим. Беренгар и Адельм
делают что-то нехорошее... Это мы с тобой и так подозревали.
Беренгар открывает Адельму тайну, которая, к величайшему
сожалению, остается тайной и посейчас. Адельм же, совершивший
свое преступление против целомудрия и законов природы, способен
думать только об одном -- как бы скорее исповедаться
кому-нибудь, кто бы мог отпустить ему грехи. Он бежит к Хорхе.
Тот же, имея характер самый суровый... в чем мы только что
имели дополнительную возможность убедиться... осыпает его
упреками. Возможно, Хорхе отказывает ему в отпущении. Возможно,
налагает непосильное взыскание. Мы не знаем. И Хорхе никогда
нам этого не расскажет. Ясно одно: после разговора с Хорхе
