повсеместно. И захватывает даже почтенные сообщества вполне
образованных монахов, -- как, скажем, это".
"Ну, это для того, чтоб спасти мир от греха", -- сказал я,
пытаясь отыскать для своих воззрений хоть какую-то опору.
"Если бы данное аббатство могло считаться зерцалом мира --
ты бы сам себе ответил". "А оно не может считаться?"
"Чтоб существовало зерцало мира, мир должен иметь форму",
-- ответил Вильгельм. Признаюсь, чересчур философично для моего
юношеского понимания.
Второго дня ЧАС ТРЕТИЙ,
где невежи бранятся, Имарос Александрийский кое о чем
намекает,
и Адсон задумывается о природе святости и дьяволов дерьме.
Затем Вильгельм и Адсон подымаются в скрипторий,
Вильгельм находит нечто любопытное, в третий раз
дискутирует
о позволительности смеха, но в конце концов не успевает
рассмотреть что нужно
По пути в скрипторий мы завернули на кухню подкрепиться,
так как с вечера ничего не ели. Выхлебав кружку теплого молока,
я мигом пришел в себя. Большой очаг в южной башне уже пылал,
как кузнечная печь; в нем пеклись новые хлебы. Два козопаса
разделывали тушку свежезарезанной овцы. Среди поваров я заметят
Сальватора. Он улыбнулся мне волчьей пастью. Затем я увидел,
как он стащил со стола остатки вчерашнего цыпленка и украдкой
совал козопасам, а те, ухмыляясь, запрятывали их под кожаные
куртки. Но старший повар тоже видел это и недовольно сказал
Сальватору: "Келарь, келарь! Разве так поступают? Келарь копит
аббатское добро, а не раздает кому попало".
"Сии Боговы сыны, -- ответил Сальватор. -- Иисус рек, все
будет ему, что дашь сирому".
"Ах ты полубрат загаженный, миноритская сволочь! -- заорал
в ответ повар. -- Ты здесь не у своих вшивых братишек! С
благотворительностью наш Аббат как-нибудь без тебя управится,
ублюдок!"
Сальватор переменился в лице и злобно уставился на повара:
"Не полубрат, не минорит! Инок Бенедикта Святого я! А ты навоз
сам еси и грязный богомил!"
"Кто, я богомил? Богомилка твоя блудня, с которой ты
гужуешься тут по ночам, скотина, полудурок!" -- взвыл повар.
Сальватор поспешно выпроводил козопасов, закрыл дверь и
подошел к нам. "Брате, -- сказал он Вильгельму, -- оборони свой
орден. Не мой он, а докажи, что у Франциска сыны не в еретиках!
-- Потом обернулся ко мне и прошипел на ухо: -- Тьфу, врет!" --
и плюнул на пол.
Повар подскочил к нему, вытолкал взашей из кухни и громко
хлопнул вслед дверью. "Брат, -- обратятся он к Вильгельму самым
почтительным образом, -- не о вашем ордене вздумал бы я дурно
отзываться и не о святейших мужах, в нем обретающихся. Я
говорил лишь об этом полуминорите, полубенедиктинце -- сам не
знает, кто он".
"Его прошлое известно, -- мягко ответил Вильгельм, -- но
отныне он такой же монах, как ты, и к нему должно относиться
по-братски".
"Да ведь суется, куда не просят, -- знает, что келарь его
покрывает. Уже и сам себя считает келарем. Гуляет тут
по-хозяйски днем и ночью".
"Как -- ночью?" -- переспросил Вильгельм. Повар
отмахнулся, показывая, что не желает говорить о позорных
предметах. Вильгельм не настаивал и тихо продолжал тянуть свое
молоко.
Любопытство мое разгоралось все сильнее. Беседа с
Убертином; толки о прошлом Сальватора и отца келаря; постоянные
упоминания, в устах самых различных людей, о полубратьях и
отступниках-миноритах; отказ учителя объяснить мне, кто был
таинственный брат Дольчин... Вереница смутных воспоминаний
заплясала, зароилась в моей голове. Во время наших странствий
не менее двух раз мы сталкивались с процессией флагеллантов. В
первый раз население смотрело на них как на святых, во второй
раз местные шептали, что это богомерзские еретики. Однако речь
шла об одних и тех же людях. Попарными колоннами они двигались
по улицам города, прикрытые лишь по чреслам -- очевидно, они
победили в себе всякое чувство стыда. Каждый имел в руке бич
сыромятной кожи и равномерными движениями ударял себя по
плечам, раздирая их в кровь, и у всех ручьями катились слезы,
как будто воочию каждый наблюдал страсти Спасителя, и с
душераздирающим плачем обращался к милосердию Господню и к
призрению Святейшей Девы Матери Божьей. Не только днем, но и
ночами, с пылающими огарками, нагие в любую непогоду,
многочисленными толпами обходили они церкви, самоотречение
простираясь перед алтарями, предведомые епископами со свечами и
со стягами. И не только простые люди из низов, но и благородные
матроны, купцы... Я понимал, что передо мною величайшие
подвижники покаяния: неправо стяжавшие возвращали добычу, все
остальные каялись в грехах...
Но Вильгельм взглянул на них довольно холодно и сказал,
что это не настоящее покаяние. И пояснил примерно в тех же
словах, как сегодня утром: эпоха высокого покаяния и очищения
уже закончена, а то, что мы видим, связано со стараниями самих
проповедников поместить в какие-то рамки страсти толпы, чтобы
толпа не впала бы в новую крайность, в ту покаянную
одержимость, которая, по мнению проповедников, являлась ересью
и нагоняла на них боязнь. Однако разницу между тем покаянием и
этим, если она и существовала, я уловить не сумел. По моему
понятию, разница вообще определялась не действиями тех или
этих, а тем, с какой точки зрения их действия рассматривала
пресвятая церковь.
Снова и снова возвращался я к спору с Убертином. Вильгельм
явно кривил душой, а когда убеждал его, что почти не существует
различия между его собственной, хотя и мистической, но правой
верой и преступной верою еретиков. Понятно, что Убертин
оскорбился; на его месте оскорбился бы всякий, кому хорошо
видна разница. И я пришел к выводу, что он отличается от
еретиков именно своим умением видеть различия. А Вильгельм,
очевидно, оставил обязанности инквизитора именно из-за того,
что он эти различия видеть разучился. Именно поэтому он не
сумел рассказать мне о таинственном брате Дольчине. Но если
так, говорил я сам с собою, значит, Вильгельм обойден милостью
и провидением Господним, ибо сказанное провидение не только
научает понимать различия доброго и злого, но и, можно сказать,
дарует своим избранникам умение судить. Убертин и
Монтефалькская Клара (хотя она и обращалась в гуще грешников)
сохранили свою святость именно потому, что сохранили
способность судить. В этой способности, и именно в ней, состоит
святость.
Но почему же Вильгельма Господь лишил этой способности?
Ведь у него была острейшая проницательность, и во всем, что
касайтесь природных явлений, он умел подмечать легчайшие
несходства и самое неуловимое сродство вещей...
Я совершенно погрузился в эти мысли, а Вильгельм спокойно
допивал свое молоко, когда вошел еще один монах. Он
поздоровался: это был Имарос Александрийский, с которым мы
виделись вчера в скриптории, и я уже тогда приметил постоянную
гримасу у него на лице. Он как будто не мог надивиться
нелепости рода людского, не слишком, впрочем, огорчаясь из-за
этой воистину космической катастрофы.
"Ну что, брат Вильгельм, обживаетесь в нашем сумасшедшем
доме?"
"Я полагал, что нахожусь в обиталище людей непревзойденных
и добродетелью и ученостью", -- невозмутимо ответят Вильгельм.
"Так было. И аббаты были аббатами, и библиотекари
библиотекарями. А сейчас... Да вы ведь сами видели, -- он ткнул
пальцем в верхний этаж. -- Немец-полумертвец с очами слепца
истово слушает этого испанца-слепца с очами мертвеца.
Антихриста, похоже, ждут с минуты на минуту. Старые пергаменты
соскребают, да новые отчего-то не появляются. Мы тут сидим, а
настоящая жизнь внизу, в городах. Когда-то из наших монастырей
управляли миром. А сейчас, видите ли, императору удобно
устраивать тут встречи его друзей с его недругами. Вот, как
можете убедиться, кое-что о вашей миссии нам известно, монахи
вечно болтают, другого дела у них нет... Но чтобы реально
владеть положением в стране, а сам он -- император --
аббатством не интересуется, он занимает города. Мы тут мелем
зерно, откармливаем птицу. А в городах меняют локти шелка на
штуки льна, штуки льна на тюки специй и все вместе -- на
хорошие деньги. Мы сторожим свою сокровищницу, а настоящие
сокровища там у них. И книги. Лучшие книги, чем у нас".
"Конечно, мир непрерывно обновляется. Но чем виноват
Аббат?"
"Он виноват. Он отдал библиотеку на откуп иностранцам, а
остальное аббатство превратил в укрепление для обороны
библиотеки. Братство Св. Бенедикта на этих итальянских высотах
должно бы стать оплотом всего итальянского, где бы сами
итальянцы решали судьбы своей страны. А вместо этого... чем
живут итальянские города сейчас, когда они лишились даже папы?
Торгуют, процветают, богатеют. Они богаче французского короля.
Значит, надо и нам взять с них пример. Что мы умеем делать?
Книги? Надо заняться книгами и обеспечить ими университеты
всего мира. И поинтересоваться, что происходит там в долинах...
Я не императора имею в виду, брат Вильгельм, при всем уважении
к вашему посольству. А поинтересоваться, чем заняты болонцы и
флорентицы. Отсюда мы сможем руководить перемещениями
паломников и торговыми перевозками из Италии в Прованс и из
Прованса в Италию. Библиотека должна заняться литературой на
народном языке, обратить внимание на не-латинские новые
книги... А вместо этого нами самими помыкает кучка иностранцев,
которые заправляют библиотекой по старинке, как будто в Клюни
все еще аббатствует добрый Одийон..."
"Но Аббат-то итальянец", -- заметил Вильгельм. "Аббат --
не фигура, -- с привычной ухмылкой отозвался Имарос. -- У него
вместо головы книжная полка. Изгрызенная жучком. Чтоб насолить
папе, напустил полное аббатство полубратьев... Это я об
отступниках говорю, уважаемый Вильгельм, оскорбивших ваш
святейший орден... А чтоб угодить императору, зазывает сюда
монахов из всех северных стран, как будто мало у нас
собственных прекрасных переписчиков и знатоков греческого и
арабского и как будто нет во Флоренции и Пизе богатых и
образованных купеческих сынов, которые охотно вступили бы в
орден, если бы орден обеспечивал укрепление власти и могущества
их отцам. Но у нас в монастыре новые времена сказываются в
одном -- что эти немцы вовсю... о Господи милостивый, упаси мой
язык, да не отсохнет рассказывать об их непотребствах!"
"А что, в аббатстве случаются непотребства?" -- рассеянно
осведомился Вильгельм, подливая себе молока.
"Монах тоже мужчина, -- изрек Имарос. Помолчал и добавил:
-- Хотя здесь мужчин меньше, чем кажется. Но это должно
остаться между нами... Само собой, я ничего не говорил..."
"Очень любопытно, -- сказал Вильгельм. -- А это только
ваше мнение, или другие тоже так думают?"
"Многие, многие думают, как я. Многим жалко бедненького
Адельма. Но если бы в пропасть свалился кто-нибудь еще... из
тех, кто шныряет по библиотеке больше, чем следует... многие бы
не возражали..."
"Что вы хотите сказать?"
"Я и так уж слишком много сказал. Мы тут все слишком много
говорим. Вы, наверное, уже заметили. Правило молчания
совершенно не соблюдается. Это с одной стороны. А с другой --
соблюдается слишком многими. Но здесь надо не говорить и не
молчать. Здесь надо действовать. В золотую эпоху нашего ордена,
если аббат оказывался не из аббатского теста, -- один кубок
подслащенного вина, и вакансия свободна. Однако я поделился с
вами своими соображениями, брат Вильгельм, конечно же, не из
