"А потому справедливо, что в таких местах, как наше, --
сказал Николай, -- не все книги общедоступны".
"Это другое дело, -- отвечал Вильгельм. -- В грех вводит
как избыток сведений, так и их недостаток. Я не говорю, что
источники знаний должны быть под замком. Напротив, я считаю это
безобразием. Я говорю иное: что, касаясь тайн, способных
служить и добру и злу, мудрец может и даже обязан укрывать их
за темными словесами, внятными лишь таким, как он. Путь
познания труден, и трудно отличить благое от дурного. А ученые
новых дней -- чаще всего карлики на плечах карликов..."
Приятная беседа с моим учителем, должно быть, расположила
Николая к доверительности. Поэтому он мигнул Вильгельму (как бы
говоря: мы с тобой друг друга понимаем, ибо думаем одинаково) и
произнес с намеком: "А вот там, -- кивнув на Храмину, --
секреты науки надежно прячут другими способами. Магическими..."
"Да? -- отозвался Вильгельм с необыкновенным равнодушием.
-- Воображаю: запоры, суровые запреты, угрозы..."
"Нет, не только это..."
"А тогда, к примеру, что же?"
"Ну, точно не знаю, я занимаюсь стеклами, а не книгами...
Но в аббатстве ходят слухи... такие странные..."
"Какого рода?"
"Странные. Вот, скажем, один монах ночью решил забраться в
библиотеку и найти что-то, что Малахия отказывался ему выдать.
Он увидал змей, безголовых людей и двухголовцев. Чуть не
лишился рассудка там в лабиринте..."
"Почему ты говоришь о магии, а не о бесовстве?" "Потому
что хотя я только бедный стекольщик, но кое-что понимаю. Дьявол
(Господи спаси нас и помилуй!) искушает монахов нс гадами и
двухголовцами, а как отцов в пустыне -- сладострастными
видениями. Далее. Если прикасаться к запрещенным книгам грех,
зачем бы дьявол удерживал монахов от греха?"
"По-моему, -- заметил Вильгельм, -- это неплохой
силлогизм".
"И наконец. Когда я чинил витражи в больнице, от скуки
заглядывал в книги Северина. Среди них была книга о тайнах,
принадлежащая, кажется, Альберту Великому. Я смотрел миниатюры
и попутно прочел несколько страниц. Там говорилось, что особым
составом можно пропитать фитиль масляной лампы, и пойдут
запахи, вызывающие видения. А ты мог заметить -- вернее, пока
еще ты не мог заметить, потому что не ночевал в аббатстве, --
что в темные часы верхний этаж Храмины освещен. В некоторых
окнах горит слабый свет. Многие гадали, что бы это значило, и
толковали о блуждающих огнях и о душах покойных библиотекарей,
возвращающихся по ночам в свое царство. Многие верят. Но мне
кажется, это светильники с дурманящим составом. Знаешь, если
взять жир собачьего уха и пропитать фитиль -- всякий, кто
вдохнет дым, уверует, будто у него собачья голова. А увидит
другого человека -- и того увидит с песьей головою. От иных
зелий людям мерещится, что они распухли, как слоны. А из глаз
нетопыря и двух рыб, не помню каких, и из волчьей желчи
получаются испарения, от коих видишь всех этих тварей. От
испарений ящеричьего хвоста все кругом становится как
серебряное. А от жира черной гадюки и клочка простыни мертвеца
по комнате будто расползаются змеи. Я догадался. У них в
библиотеке кто-то очень хитер..."
"А ты не допускаешь, что это души покойных библиотекарей
развели там магию?"
Николай осекся, растерялся и испуганно ответил: "Об этом я
не подумал. Все возможно. Господь оборони нас... Уже поздно.
Вечерня началась. Прощайте", -- и направился к церкви.
Мы двинулись дальше вдоль южной стены обители. По правой
руке был странноприимный дом и капитулярная зала с садом, по
левой -- маслодавильня, мельница, амбар, погреб и общежитие
послушников. Все встречные торопились в церковь.
"Что вы думаете о словах Николая?" -- спросил я. "Не знаю.
В библиотеке кто-то орудует, и вряд ли это души покойных
хранителей". "Почему?"
"Потому что, полагаю, они были настолько добродетельны,
что ныне в царствии небесном предаются созерцанию лика
божественности... если подобный ответ тебя устраивает. Что
касается ламп, это мы проверим. Что касается смесей, описанных
нашим добрым стекольщиком, -- существуют и более простые
способы вызывать видения, и Северину эти способы, как ты
сегодня мог заметить, отлично известны. В общем, кто-то в
аббатстве не желает, чтоб в библиотеку ночью проникали, а
кто-то другой, и даже многие другие, пытались и пытаются все же
туда проникнуть".
"А наше убийство как с этим связано?" "Убийство? Чем
больше я думаю, тем больше убеждаюсь, что Адельм покончил с
собой". "Почему вы так думаете?"
"Помнишь, утром я говорил о свалке отбросов? Когда мы
поднимались к восточной башне, я заметил следы оползня. Значит,
какой-то пласт почвы примерно в том месте, куда сваливают
мусор, тронулся с места и сполз до самой восточной башни. Кроме
того, сейчас, когда мы шли мимо свалки, ты должен был заметить,
что на ней очень мало снега. Видимо, только вчерашний. А весь
снег предшествующих дней снесен бурей. Вдобавок Аббат сказал,
что труп Адельма побит о скалы, а под восточной башней, где его
нашли, скал нет: там растут пинии. Скалы имеются, напротив, как
раз под тем участком стены, где она понижается, образуя
ступень, и откуда сбрасывают мусор..."
"И что из этого?"
"Что из этого -- подумай сам. Не будет ли, как бы сказать,
экономней для разума предположить, что Адельм сам собою, по
причинам, которые еще предстоит выяснить, бросился с уступа
стены, разбился о скалы и мертвый (или израненный, это
неизвестно) попал в кучу мусора? Затем лавина, снесенная ночным
ураганом, обрушила участок почвы вместе с мусором и телом
бедняги к подножию восточной башни".
"Почему это предположение будет экономнее для разума?"
"Милый Адсон, никогда не следует без особой необходимости
множить объяснения и причины. Чтобы Адельму выпасть из окна
восточной башни, ему сначала нужно было проникнуть туда. Потом
его кто-то должнен был стукнуть, чтоб подавить сопротивление.
Потом каким-то способом забраться с безжизненным телом на
высокое окно, открыть его и выбросить тело. В то время как для
моей гипотезы требуются только Адельм, его намерение и
оползень. При этом мы экономим на причинах". "А зачем ему было
кончать с собой?"
"А зачем его было убивать? Объяснение придется искать в
обоих случаях. Что оно есть -- для меня несомненно. В Храмине
пахнет недомолвками, все что-то скрывают. Тем не менее
кое-какие указания мы получили, хотя и очень смутные, -- на
сложные отношения Адельма с Беренгаром. Следовательно,
помощником библиотекаря придется заняться".
Пока он рассуждал, вечерня кончилась. Прислуга
возвращалась к службам, чтобы до ужина кончить дела. Монахи шли
в трапезную. Стемнело; начинался снегопад. Легкий снег повалил
небольшими пушистыми хлопьями, чтоб идти, по-видимому, всю ночь
-- я так сужу, ибо утром подворье было укутано белейшим
покровом, о чем еще предстоит рассказать.
Я проголодался и был доволен, услышав предложение
отужинать.
Первого дня ПОВЕЧЕРИЕ,
где Вильгельм и Адсона ожидают щедрое угощение
Аббата и суровая отповедь Хорхе
Трапезная освещалась большими факелами. Монахи сидели
вдоль ряда столов, упиравшегося в стол Аббата, поставленный
перпендикулярно на просторном возвышении. На другой оконечности
была кафедра, где уже разместился монах, читающий за ужином.
Аббат ждал нас у рукомойника с белой холстиной, чтоб обтереть
руки -- точно по древнему завету Св. Пахомия.
Аббат пригласил Вильгельма к своему столу и сказал, что
сегодня я как новоприезжий удостоюсь той же чести, хотя я
только послушник-бенедиктинец. В будущем, с отеческой заботой
добавил он, я могу садиться с монахами. А если буду отвлечен
заданиями наставника -- на кухне меня накормят в любое время.
Монахи рядами стояли у столов неподвижно, с опущенными на
лицо куколями, сложив руки под нарамниками. Встав на место,
Аббат прочитал Benedicite,1 следом чтец на кафедре начал Edent
pauperes.2 Аббат благословил братьев, и все уселись.
Правилом нашего основателя предуказан довольно скудный
ужин, но аббатам оставлено право решать, в каком именно питании
нуждается братия. К тому же у нас, бенедиктинцев, нет
строгостей в отношении стола. Я говорю, конечно, не о тех
обителях, которые постыдно превратились в прибежища обжорства.
Но даже и там, где все подчинено добродетели и покаянию,
инокам, погруженным в утомительный умственный труд, полагается
не чрезмерный, но основательный рацион. При этом стол аббата
всегда отличается от общего. За ним нередко принимают важных
гостей, а всякому хозяину приятно похвалиться изобилием стад и
угодий и искусством поваров.
Монахи ели, как принято, молча, при необходимости
сообщаясь бенедиктинской азбукой пальцев. Послушникам и самым
молодым монахам еду подносили первым, сразу за тем как блюда,
назначенные и для общего употребления, покидали стол Аббата.
С нами подле Аббата сидели Малахия, келарь и два самых
пожилых монаха -- Хорхе из Бургоса, слепой старец, которого мы
видели в скриптории, и дряхлый-предряхлый Алинард
Гроттаферратский, без малого столетний, шепелявый и немощный,
и, по-моему, выживший из ума. Аббат сказал, что он и послушание
принимал в этом монастыре, и жил всегда в нем, так что провел
тут не менее восьмидесяти лет. Все это Аббат говорил
вполголоса, а затем вовсе смолк, в уважение орденского правила,
и молча слушал чтение. Однако я уже отметил, что за аббатским
столом допускались некоторые вольности. И мы сказали несколько
слов в одобрение подаваемых блюд, а Аббат в ответ не мог не
похвалиться отменным качеством своего масла и вина. При этом,
смешивая нам питье, он прочел наизусть те параграфы устава, в
которых святой основатель возглашает, что конечно же вино
монахам невместно, но понеже в наступившие времена нет
возможности убедить их вовсе не пить, пусть хотя бы не
упиваются, ибо вино способно совратить и праведников, о чем
упреждает Екклесиаст. Бенедикт под "наступившими временами"
разумел свои, ныне давние невпрогляд. Что уж говорить о поре, в
которую был описываемый ужин, при толиком падении нравов! (А о
своих-то временах, когда пишутся сии строки, я и подавно не
упоминаю -- добро еще что в Мельке предпочитают пиво...) В
общем, братия выпивала хотя в меру, но со вкусом.
Подавалось мясо на вертеле, мясо свежезаколотых свиней, и
я приметят, что для прочих блюд здесь употребляют не животный
жир и не рапсовое масло, а доброе оливковое, полученное с
принадлежащих аббатству участков у подошвы горы, на морском
берегу. Аббат предложил нам попробовать и приготовленного для
него цыпленка -- того самого, который жарился при нас в кухне.
Мне бросилась в глаза редкостная вещица у Аббата в руках --
металлическая вила, похожая на ту, которая скрепляла учителевы
стекла. Благородное воспитание, видно, не позволяло Аббату
марать руки о жирную пищу, и он даже нам хотел одолжить свое
орудие, хотя бы для того, чтобы взяли мясо с большого блюда и
положили в свои миски. Я отказался, но Вильгельм охотно взял
виду и управлялся с этой господской игрушкой весьма
непринужденно. Вероятно, опасался, как бы Аббат не подумал, что
францисканцы люди необразованные и низкого происхождения.
Я до того был рад отменной закуске (после многих дней
пути, в котором мы перебивались чем случится), что не следил за
чтением, каковое благочинно текло далее. Вернуло меня к
