чтобы достоинства его преемника ослепили бы мир!"
"Но святой отче, -- пролепетал я, набравшись духу, -- ведь
его преемник Иоанн!"
Убертин провел рукой по лбу, как бы отгоняя предательский
сон. Он задыхался, глядел мутно. "Вот именно. Мы ошиблись в
расчетах. Ангеличский папа все еще ожидается. Но приходили
Франциск с Домиником. -- Он завел очи кверху и прочитал
нараспев, как молитву (однако я был уверен, что читает он
какую-то страницу из своей великой книги о крестном древе): --
Первый явленный, серафическим счетом произнесенный, жаром небес
уязвленный, огнем пылал... Следом за ним идущий, истинной
святости слово несущий, свет в мир излил... Да, таковы были
предвестия, и должен прийти ангелический папа".
"Да будет так, Убертин, -- отвечал Вильгельм. -- А я
обязан позаботиться, как бы покуда не прогнали правителя
земного. Об ангелическом папе говорил и брат Дольчин..."
"Не поминай этого змия! -- взвыл Убертин, и я впервые
увидел, как он меняется, из благостного становится . буйным. --
Он опоганил учение Иоахима Калабрийского, превратил в грязь,
смертью чреватую! Сущий прислужник Антихриста, самый что ни на
есть! А ты, Вильгельм, говоришь все это, потому что на самом
деле не веришь в антихристово пришествие, это твои оксфордские
наставники научили тебя обожествить разум, иссушив пророческий
дар в твоем сердце!"
"Ты ошибаешься, Убертин, -- отвечал Вильгельм очень
серьезно. -- Ты ведь знаешь, что из всех учителей самый мною
почитаемый -- Рогир Бэкон..."
"Любивший поговорить о летающих машинах", -- язвительно
вставил Убертин.
"Предупреждавший нас вполне четко и ясно об Антихристе,
чьи предвестия он находил в повреждении нравов и в упадке наук.
Но Рогир учил, что есть только один способ укрепиться ввиду
прихода врага: изучать тайны природы, приобретать знания ради
исправления человечества. Можно готовиться к приходу Антихриста
изучая целебные достоинства трав, свойства камней, даже
выдумывая летающие устройства, которые тебя так смешат".
"Твоему Бэкону Антихрист -- это только предлог, чтобы
пестовать гордыню разума".
"Святой предлог".
"То, что нуждается в предлоге, не свято. Вильгельм, ты
знаешь, как я люблю тебя. Знаешь, как я полагаюсь на тебя.
Укроти разум, научись оплакивать язвы и муки Господа! Выбрось
книги!"
"Все выброшу, кроме твоей", -- улыбнулся Вильгельм в
ответ. Убертин тоже усмехнулся и погрозил пальцем: "Глупый
англичанин. Не слишком смейся над себе подобными. Над теми,
кого не можешь любить, также не смейся: лучше их бойся. И
поосторожнее в этом аббатстве. Оно мне не нравится".
"Да, я как раз собирался получше его рассмотреть, --
ответил Вильгельм, направляясь вон. -- Идем, Адсон".
"Говорю: здесь опасно, а ты собираешься рассматривать...
Ох, Вильгельм!" -- крикнул вслед Убертин, неодобрительно качая
головой.
"Кстати, -- добавил Вильгельм уже из середины нефа, -- что
это за монах: смахивает на животное и говорит по-вавилонски?"
"Сальватор? -- обернулся Убертин, уже ставший на колени.
-- Он, можно сказать, мой подарок этому монастырю. Так же как и
келарь. Расставаясь с францисканской рясою, я ненадолго посетил
свою прежнюю обитель в Казале, где в то время несколько монахов
попали в неприятное положение: братия заподозрила, что они --
спиритуалы из моей секты. Так во всяком случае они выразились.
Я постарался защитить монахов и добился для них разрешения
последовать моему примеру. В прошлом году приезжаю сюда и вижу
двоих из них: Сальватора и Ремигия. Сальватор... Он
действительно похож на скотину. Но услужлив".
Вильгельм, поколебавшись, сказал: "Я слышал от него
"всепокайтеся"..."
Убертин молчал. Потом махнул рукой, отгоняя назойливую
мысль: "Да нет, вряд ли. Ты ведь знаешь этих мирских братьев.
Темная деревенщина. Наслушались какого-нибудь бродячего
проповедника и повторяют без понятия. Сальватора есть в чем
упрекнуть. Он прожорливая похотливая тварь. Но по части
благонадежности вне подозрений. Нет, Вильгельм, беда этого
монастыря в ином: не в тех, кто ничего не знает, а в тех, кто
знает слишком много. Среди них и ищи. И не воздвигай крепость
подозрений на услышанном слове".
"Это не в моих правилах, -- ответил Вильгельм, --я и из
инквизиторов ушел, чтобы не делать этого. Но вообще-то слушать
слова мне интересно. И думать о них".
"Слишком ты много думаешь. Юноша, -- обратился Убертин ко
мне, -- не подражай учителю в дурном примере Единственное, о
чем стоит думать, как я убедился под конец жизни, - это о
смерти. В смерти нам покои готов, завершенье всех трудов. Дайте
мне помолиться".
Первого дня ПЕРЕД ЧАСОМ ДЕВЯТЫМ,
где Вильгельм ведет ученейший диалог с травщиком
Северином
Мы снова пересекли центральный неф и вышли из-под портала
на улицу. Все сказанное Убертином, все его слова до сих пор
грохотали у меня в голове.
"Он такой человек... Странный..." -- осмелился я заметить
Вильгельму.
"Он во многих отношениях великий человек -- во всяком
случае, был... От этого и странность. Только мелкие люди
кажутся совершенно нормальными. Убертин мог бы быть одним из
тех еретиков, которых сжег на костре. А мог бы -- кардиналом
святейшей римской церкви. И был, заметь, на волосок от обоих
извращений. Когда я говорю с Убертином, мне кажется, будто ад
-- это рай, увиденный с обратной стороны".
Я не понял, что он хочет сказать, и переспросил: "С какой
стороны?"
"В том-то и дело, -- грустно покачал головой Вильгельм. --
Прежде всего требуется установить, существуют ли стороны и
существует ли целое... Да не слушай ты меня. И не смотри больше
на этот портал, -- добавил он, сопровождая последние слова
легким подзатыльником, ибо я изо всех сил вывернул шею, не в
силах оторваться от поразивших меня скульптур у входа. -- На
сегодня тебя достаточно напугали. Все кто мог".
Возвратив голову в естественное положение, я увидел пред
собой нового монаха. Этот был одних лет с Вильгельмом. Он с
улыбкой поздоровался и представился: Северин из Сант'Эммерано,
монастырский травщик, ведающий купальнями, больницей и
огородом. И если нам угоден сопровождающий по монастырскому
хозяйству, он к нашим услугам.
Вильгельм сказал спасибо и добавил, что при въезде в
аббатство заметил прекрасные грядки, занятые, по всей
видимости, не только под съедобные, но и под лекарственные
растения, -- насколько удалось разглядеть под снегом.
"Летом или весною, когда всякий злак неповторимым
соцветием изукрашен, сей огород дивным разнообразием много
звонче восславляет Создателя, -- отозвался Северин сокрушенным
голосом. --Но и в сию пору года глаз знатока по сухим ветвям
видит, что произрастает, и убеждается, что этот огород богаче,
чем любые гербарии, и цветистей, чем лучшие в них миниатюры. Да
к тому же разные добрые злаки растут и зимой, а иные я
высаживаю в горшки и держу в лаборатории. В изобилии следует
иметь корневища кислицы -- они помогают от катаров, а отвар
корешков шалфея идет на припарки от кожных болезней; лапушник
выводит экзему, молотые и тертые отростки змеевика, или
горлеца, хороши от поноса и женских недугов; дикий овес --
прекрасное пищеварительное средство, мать-и-мачеха лечит горло;
выращиваем мы и отличную горечавку для пищеварения, и
глицирису, и можжевельник -- варим можжевеловый настой. Из коры
бузины готовим печеночный взвар. Мыльнянка -- ее корни толчем в
холодной воде, помогает от воспалений. Кроме того, мы
выращиваем валериану, добрые свойства коей вам известны".
"Разные травы требуют разного климата. Как же вам
удается..."
"С одной стороны, я обязан вседневно благодарить Господа,
расположившего наши угодья на гребне гор так, что посевы на
южном склоне, обращенном к морю, получают много теплого
воздуха, а те, что на северном склоне, глядят на более высокую
лесистую гору, которая и прикрывает их и поит древесными
бальзамами. С другой же стороны, я обязан ухищрениям искусства,
коего сподобился, недостойный, от добрых учителей. Ибо
некоторые травы растут и в неудобном климате, если хорошо
подготовить почву, правильно подкармливать и ухаживать". "А
есть тут травы, которые только едят?" -- спросил я. "Мой милый
проголодавшийся жеребенок, запомни, что нет съедобных растений,
которые не служат для врачевания. Важно соблюдать меру. От
злоупотреблений болеют. Возьми тыкву. Она из влажной и холодной
стихий, утоляет жажду. Но если объешься, будет понос, и
придется сжимать кишки горчицей, растертой с рассолом. А
луковицы? Состоя из теплой и влажной стихий, они потворствуют
соитию... Разумеется, это для тех, кто не связан нашими
обетами. Нам же лук тяжелит голову, с чем боремся молоком и
уксусом. Вот из каких причин, -- хитро добавил монах, --
молодому иноку лучше в луке себя ограничить. Ешь чеснок. Сухой
и горячий, он защитит от ядов. Но не излишествуй, ибо этот овощ
сосет из мозга много гуморов. Фасоль гонит мочу и наращивает
полноту, оба действия прекрасны для здоровья. Хотя от фасоли
дурные сны... Но не такие опасные, как от иных трав, нагоняющих
сонную одурь..."
"А что это за травы?" -- спросил я.
"Ха, ха, наш маленький послушник слишком любопытен. Нет
уж, к этому позволено прикасаться только травщику. Иначе каждый
сможет вызывать видения и дурить людей зельями".
"Да достаточно пожевать крапивное семя, страстоцвет или
масличник, чтоб защититься от силы сонных трав. Полагаю, в
аббатстве выращиваются и эти необходимые злаки?" -- сказал
Вильгельм.
Северин искоса посмотрел на него. "Ты занимаешься
гербаристикой?"
"Очень немного, -- скромно отвечал Вильгельм. -- Прочел
несколько разрозненных книг... "Театр целительст-ва" Абубхасима
Бальдахского..."
"Бальдах Абул Гасан аль Мухтар ибн Ботлан".
"Он же, если угодно, Эллукасим Элимиттар. Интересно,
отыщется ли здесь экземпляр..."
"Отыщется, и превосходный. Со множеством замечательных
рисунков".
"Хвала небесам. А "Достоинства трав" Платеария?" "Это тоже
есть. И еще "О быльях" и "О растительном" Аристотеля в переводе
Альфреда Сарешельского".
"Я слыхал, что на самом деле это не Аристотель, -- заметил
Вильгельм. -- Точно так же, как, по всей видимости, не
Аристотелю принадлежит "О причинах"".
"В любом случае это великая книга", -- отвечал Северин, и
учитель подтвердил с горячностью, даже не осведомляясь, какого
труда касается высказывание -- "О растительном" или "О
причинах". Я же впервые услыхал как о первом, так и о втором,
однако из их беседы сделал вывод, что оба сочинения надо знать
и уважать.
"Я буду несказанно рад, -- сказал на это Северин, --
как-нибудь после побеседовать с тобой о свойствах трав. Мне
будет это полезно".
"А мне еще полезнее, -- сказал Вильгельм, -- но мы нарушим
правило молчания -- основное в уставе ордена..."
"Устав, -- отвечал Северин, -- в различные эпохи и в
различных общинах трактовался по-разному. Изначально устав
предписывал нам лишь богоугодное чтение и не поощрял изучения.
А между тем ты знаешь, как процвело потом в ордене изучение
священных и мирских наук. Далее. Устав требует общей спальни.
Однако мы считаем, что монахи должны иметь возможность
сосредоточения и ночью. Потому у каждого особая келья. Правило
молчания понимается жестко. У нас не только монахи, занятые
ручными работами, но и те, которые пишут или читают, лишены
