"Вы получите доступ повсюду".
"О моих полномочиях известят братьев?"
"Всех и сегодня же вечером".
"В таком случае я начну немедленно, до оповещения. Кроме
всего прочего, я давно предвкушал, и даже полагал не в малой
степени целью своего путешествия, посещение вашей библиотеки, о
которой во всех монастырях христианского мира говорят как о
чуде".
Тут Аббат вскочил на ноги. Лицо его окаменело. "Я обещал
вам доступ во все постройки аббатства, это правда. Но,
разумеется, это не касается верхнего этажа Храмины --
библиотеки".
"Почему?"
"С этого объяснения следовало бы начать. Но я думал, что
вы уже знаете... Дело в том, что наша библиотека отличается от
остальных..."
"Да. В ней больше книг, чем в любой библиотеке
христианства. В сравнении с вашими собраниями хранилища братств
Боббио и Помпозы, Клюнийского и Флерийского аббатств покажутся
школьной комнатой мальчишки, долбящего азбуку. Шесть тысяч
кодексов Новалесской библиотеки, которыми она выхвалялась более
ста лет назад, мелочь по сравнению с вашим собранием, и, надо
думать, многие из тех кодексов уже перекочевали к вам. Я знаю,
что эта библиотека -- единственный наш светоч; это лучшее, что
может противопоставить христианский мир тридцати шести
библиотекам Багдада, десяти тысячам томов визиря Ибн
аль-Альками; знаю, что число ваших библий сравнимо с двумя
тысячами четырьмястами каирскими коранами и что существование
ваших запасов -- блистательная явственность, посрамляющая
наглую напраслину язычников, которые еще в отдаленные времена
похвалялись (по близости своей ко князю неправды), будто их
библиотека в Триполи наполнена шестью миллионами томов,
населена восемьюдесятью тысячами толкователей и двумястами
писцами..."
"Да, это так, благодарение Господу".
"Я знаю, что в составе вашей братии много пришельцев из
других аббатств, из различных стран мира. Одни приходят
ненадолго, чтобы переписать редкие в их краях рукописи и взять
переписанное с собою на родину, а вам они за это предоставляют
другие рукописи, редкие в ваших краях, чтобы вы, их переписав,
приобщили к своему сокровищу. Другие же приходят на долгие
годы, иногда на всю жизнь -- ибо только у вас они получают
книги, освещающие их область науки. Поэтому здесь у вас
обретаются германцы, даки, испанцы, французы и греки. Знаю, что
именно вас Фридрих-император много лет назад просил по его
заказу составить трактат о пророчествах Мерлина и перевести его
на арабский язык, чтобы послать в подарок египетскому султану.
Наконец, я знаю, что даже в таком славнейшем монастыре, как
Мурбах, в наши убогие времена не осталось ни одного
переписчика; что в Сан-Галло только несколько монахов обучено
письму; и что отныне не здесь, а в городах учреждаются
корпорации и гильдии мирян, чтобы переписывать по заказу
университетов; и что ваше аббатство сейчас единственное из всех
ото дня ко дню умножает знания, и не просто умножает, а
осиявает все более пышною славой родительский орден..."
"Monasterium sine libris,1 -- подхватывая, повел Аббат,
как будто забываясь, -- се подобствует граду без воев, кремлю
без стратигов, яству без приправ, трапезной без яств, без трав
вертограду, лугу без соцветий, дереву без листвия... И наше
братство, возрастая, стоя на двух заповедях -- тружения и
молитвословия, -- всему знаемому миру является как свет, как
поместилище науки, как воскрешение древнейшей мудрости,
спасенной от бедствий многих: пожаров, грабежей, земли
трясений; мы как бы кузня новейшей письменности и как хранилище
вековечной... О, вам известно, до чего сумрачны наступившие
годы; не выговоришь, не краснея, о чем недавно Венский совет
был вынужден напомнить народам! О том, что монахи обязаны
рукополагаться! Коликие аббатства наши, две сотни лет бывые
блистательными средоточиями высокоумия и святожительства, ныне
прибежища нерадивцев! Орден пока могуч, однако городским
смрадом дохнуло и в наших богоугодных местах: народ Божий все
больше наклоняется к торговле, к междоусобицам; там, в огромных
градских сонмищах, где не успевает повсеместно владычествовать
дух святости, уже не только изъясняются (иного от мирян и
ожидать нечего), но даже и пишут уже на вульгарных наречиях!
Помилуй Господи и упаси от того, чтобы хотя единое подобное
сочинение попало в наши стены -- неминуемо переродится целая
обитель в рассадник ереси! По грехам человеческим мир дошел до
края пропасти, целиком охвачен бездною, бездну призывающей! А
завтра, как и предуказывал Гонорий, люди станут нарождаться
телесами мельче, нежели мы; так же как и мы мельче древних
людей. Мир наш старится. Ежели ныне и имеет орден от Господа
некоторое назначение, вот оно: противостоять этой гонке ко краю
пропасти, сохраняя, воспроизводя и оберегая сокровище знания,
завещанное нашими отцами. Провидение так распорядилось, чтобы
всесветная власть, которая при сотворении мира обреталась на
востоке, постепенно с течением времени передвигалась все
сильнее к закату, тем и нас извещая, что кончина света также
приближается, ибо гонка событий в мире уже дошла до пределов
миропорядка. Но пока еще тысячелетие не исполнилось
окончательно, пока еще окончательно не восторжествовало -- хотя
ждать и недолго -- нечистое чудовище. Антихрист, нам надлежит
оставаться на защите достояния христианского мира, сиречь Божия
слова, кое дадено от Него Его пророкам и апостолам, и кое отцы
наши повторяли благоговейно, не изменяя в нем ни звука,, и кое
в прежних школах благоговейно толковали, -- даром что ныне в
этих же школах змиеподобно угнездились гордыня, зависть,
безрассудство. Перед наступлением грядущей тьмы мы единственный
факел света, единственный светлый луч над горизонтом. И покуда
стоят эти священные древние стены, мы должны пребывать на
страже Святого Слова Господня..."
"Аминь, -- благочестиво заключил Вильгельм. -- Но какое
отношение это все имеет к запрету на вход в библиотеку?"
"Видите ли, брат Вильгельм, -- отвечал Аббат. -- Для того
чтобы вершился святой неохватный труд, обогащающий эти стены,
-- и кивнул на громаду. Храмины, видневшуюся из окна и
возвышавшуюся над самыми большими постройками, даже и над
церковью, -- для этого благочестивые люди работали веками,
соблюдая железную дисциплину. Библиотека родилась из некоего
плана, который пребывает в глубокой тайне, тайну же эту никому
из иноков не дано познать. Только библиотекарю известен план
хранилища, преподанный ему предшественником, и еще при жизни он
должен заповедать его преемнику, чтобы случайная гибель
единственного посвященного не лишила братство ключа к секретам
библиотеки. Их знают двое, старый и молодой, но уста обоих
опечатаны клятвой. Только библиотекарь имеет право двигаться по
книжным лабиринтам, только он знает, где искать книги и куда их
ставить, только он несет ответ за их сохранность. Прочие монахи
работают в скриптории, где они могут пользоваться диском книг,
хранимых в библиотеке. В списке одни названия, говорящие не
слишком много. И лишь библиотекарь, понимающий смысл
расстановки томов, по степени доступности данной книги может
судить, что она содержит -- тайну, истину или ложь. Он
единолично решает, когда и как предоставить книгу тому, кто ее
затребовал, и предоставить ли вообще. Иногда он советуется со
мной. "Ибо не всякая истина -- не всякому уху предназначается,
и не всякая ложь может быть распознана доверчивой душой. Да и
братья, по уставу, должны в скриптории заниматься заранее
обусловленными работами, для которых потребны заранее
оговоренные книги -- и никакие иные. Нечего потакать всякому
порыву безрассудного любопытства, рожденного слабостью ли духа,
опасной ли гордынею, либо дьявольским наущением".
"Значит, в библиотеке есть книги, содержащие лжеученья?"
"И природа терпит чудищ. Ибо они часть божественного
промысла, и чрез немыслимое их уродство проявляется великая
сила Творца. Так же угодно божественному промыслу и
существование магических книг, иудейской каббалы, сказок
языческих поэтов и лживых учений, исповедуемых иноверцами.
Верой столь незыблемой, столь святой одушевлялись те, кто
воздвиг наше аббатство и учредил в нем библиотеку, что
полагали, будто даже в клеветах ложных писаний око мудрого и
набожного читателя способно прозреть свет -- пусть самый слабый
-- свет божественного Знания. Но и для таких читателей
библиотека пусть остается заповедищем. Именно по этим причинам,
как вы понимаете, в библиотеку нельзя допустить всех и всякого.
К тому же, -- добавил Аббат, как бы понимая, до чего непрочен
последний аргумент, -- книга так хрупка, так страдает от
времени, так боится грызунов, непогоды, неумелых рук! Если бы
все эти сотни лет всякий, кто хочет, мусолил наши кодексы,
большая часть не дожила бы до нынешних времен. Библиотекарь
оберегает тома не только от людей, но и от природных сил,
посвящая жизнь борьбе с губительным Забвением, этим вековечным
врагом Истины".
"Значит, никто, кроме двух человек, не входит в верхний
этаж Храмины".
Аббат улыбнулся. "Никто не должен. Никто не может. Никто,
если и захочет, не сумеет. Библиотека защищается сама, она
непроницаема, как истина, которую хранит в себе, коварна, как
ложь, в ней заточенная. Лабиринт духовный -- это и вещественный
лабиринт. Войдя, вы можете не выйти из библиотеки. Я изложил
вам наши правила и прошу вас соблюдать правила аббатства".
"Но вы допускаете, что Адельм упал в пропасть из окна
библиотеки. Как могу я расследовать обстоятельства его гибели,
если не осмотрю предполагаемое место преступления?"
"Брат Вильгельм, -- отвечал Настоятель примирительным
тоном, -- человек, который смог описать моего Гнедка, никогда
не видев его, и гибель Адельма, ничего не зная о ней, без труда
сумеет судить о месте, куда доступ ему воспрещен".
Вильгельм ответил поклонившись: "Ваше высокопреподобие и
строгость свою облекает мудростью. Да будет как вам угодно".
"Если я когда-либо, волею Господа, и бывал мудр, -- это
единственно оттого, что умею быть строгим", -- ответил Аббат.
"И наконец, -- сказал Вильгельм. -- Убертин?"
"Он здесь. Ждет вас".
"Когда?"
"В любое время, -- улыбнулся Настоятель. -- Вы его знаете.
Несмотря на великую ученость) он равнодушен к библиотеке. Зовет
ее преходящим обольщением. Проводит дни в церкви, молится,
размышляет..."
"Стар он?" -- поколебавшись, спросил Вильгельм.
"Вы давно его не видели?"
"Много лет".
"Он устал. Отрешен от наших посюсторонних забот. Ему
шестьдесят восемь лет. Но душа его, кажется, молода, как и
прежде".
"Спасибо, отец настоятель. Я разыщу его немедленно".
Аббат пригласил нас трапезовать с братией после шестого
часа. Вильгельм ответил, что совсем недавно позавтракал, и
очень сытно, и что предпочтет немедленно увидеться с Убертином.
И Аббат откланялся,
Когда он открывал дверь, со двора донесся душераздирающий
вопль -- так кричат смертельно раненные. Затем -- другие крики,
не менее ужасные. Что это?" -- вздрогнул Вильгельм. Ничего, --
ответил, улыбаясь. Аббат. -- Об эту пору у нас колют свиней. У
скотников много работы. Не эта кровь должна вас заботить".
Так он сказал, и не оправдал свою репутацию прозорливца.
Ибо на следующее утро... Но сдержи нетерпение, ты, разнузданный
язык! Ведь еще в тот день, о коем речь, я еще до ночи
