духа" -- "спиритуалов" (о последних еще расскажу), провозгласил
как истину веры положение о бедности Христа, который со своими
апостолами если и владел чем-либо, то только usus facti.1
Достойнейшее утверждение, признанное оберечь добродетель и
чистоту братства. Папа же был недоволен, вероятно, почуяв
угрозу своим притязаниям, ибо готовился как единоличный глава
церкви воспретить империи избирать епископов, при этом
сохранивши за собою прерогативу коронования императоров. Так
или иначе, в 1323 году он восстал против доктрины францисканцев
в своей декреталии Cum inter nonnullos.
Людовик, видимо, тогда же разглядел во францисканцах,
отныне враждебных папе, мощных соратников. Провозглашая
бедность Христа, они усиливали позиции имперских богословов --
Марсилия Падуанского и Иоанна Яндунского. И за несколько
месяцев до событий, кои будут описаны, Людовик, заключив с
разбитым Фредериком союз, вступил в Италию, принял корону в
Милане, подавил недовольство Висконти, обложил войском Пизу,
назначил имперским наместником Каструччо, герцога Луккского и
Пистойского (и напрасно, думаю, ибо не встречал более жестокого
человека -- кроме Угуччона из Фаджолы), и быстро пошел на Рим,
куда призывал Шарра Колонна, господин той области.
Такова была пора, когда я, приняв послушание в
бенедиктинской обители в Мельке, был взят из монастырской
тишины волею отца, бившегося у Людовика в свите и не последнего
меж его баронами, каковой рассудил везти меня с собою, дабы
узнал чудеса Италии и в будущем наблюдал бы коронацию
императора в Риме. Но как сели под Пизой, привело ему отдаться
воинской заботе. Я же, оным побуждаясь, и от досуга и ради
пользы новых зрелищ осматривал тосканские города. Однако, по
мнению батюшки и матушки, житье без занятий и уроков не
годствовало юноше, обещанному к созерцательному служению.
Тогда-то по совету полюбившего меня Марсилия и был я приставлен
к ученому францисканцу Вильгельму Баскервильскому,
отправлявшемуся в посольство по славнейшим городам и крупнейшим
в Италии аббатствам. Я сделался при нем писцом и учеником и
никогда не пожалел, ибо лицезрел дела, достойные увековечения
-- ради чего и тружусь ныне -- в памяти тех, кто придет за
нами.
Я тогда не знал, чего ищет брат Вильгельм, по правде
говоря -- не знаю и сейчас. Допускаю, что и сам он не знал, а
движим был единственной страстью -- к истине, и страдал от
единственного опасения -- неотступного, как я видел, -- что
истина не то, чем кажется в данный миг. Впрочем, к главнейшим
своим занятиям, развлеченный тяжкими заботами эпохи, он тогда
не прикасался. Поручение его мне было неизвестно до конца
путешествия, то есть Вильгельм о нем не говорил. Только слыша
урывками его беседы с аббатами монастырей, я догадывался о роде
его задач. Но подлинные цели мне открылись в конце путешествия,
о чем скажу позже. Двигались мы на север, однако не прямым
путем, а от монастыря к монастырю. Поэтому мы отклонились к
западу (хотя цель лежала на востоке) , а затем пошли вдоль
гребня гор, тянущихся от Пизы до перевала Св. Иакова, покуда
достигли земли, коей имя ныне, в преддверии рассказа о бывших
там ужасах, воздержусь называть, но скажу все же, что тамошние
правители были верны империи, и местные аббаты нашего ордена,
объединившись, противились еретику и святокупцу папе. Всего
пути вышло две недели, и с такими событиями, в которых я смог
лучше узнать (хотя все же недостаточно) нового учителя.
Впредь не займу сии листы описанием внешности людей --
кроме случаев, когда лицо либо движение предстанут знаками
немого, но красноречивого языка. Ибо, по Боэцию, всего
мимолетней наружность. Она вянет и пропадает, как луговой цвет
перед осенью, и стоит ли вспоминать, что его высокопреподобие
аббат Аббон взором был суров и бледен ликом, когда и он и все с
ним жившие ныне прах, и праха цвета, смертного цвета их тела?
(Только дух, волею Господней, сияет в вечно негасимом свете.)
Вильгельма все же я опишу раз и навсегда, так как обычнейшие
черты его облика мне казались дивно важными. Так всегда юноше,
привязавшемуся к старшему и более умудренному мужчине,
свойственно восхищаться не только умными его речами и остротой
мысли, но и обликом, дорогим для нас, как облик отца. От него
мы перенимаем и повадку, и походку, ловим его улыбку. Но
никакое сладострастие не пятнает сию, возможно единственную
чистую, разновидность плотской любви.
В мое время люди были красивы и рослы, а ныне они карлики,
дети, и это одна из примет, что несчастный мир дряхлеет.
Молодежь не смотрит на старших, наука в упадке, землю
перевернули с ног на голову, слепцы ведут слепцов, толкая их в
пропасть, птицы падают не взлетев, осел играет на лире, буйволы
пляшут. Мария не хочет созерцательной жизни, Марфа не хочет
жизни деятельной, Лия неплодна, Рахиль похотлива, Катон ходит в
лупанарии, Лукреций обабился. Все сбились с пути истинного. И
да вознесутся бессчетные Господу хвалы за то, что я успел
восприять от учителя жажду знаний и понятие о прямом пути,
которое всегда спасает, даже тогда, когда путь впереди
извилист.
Видом брат Вильгельм мог запомниться самому рассеянному
человеку. Ростом выше обыкновенного, он казался еще выше из-за
худобы. Взгляд острый, проницательный. Тонкий, чуть крючковатый
нос сообщал лицу настороженность, пропадавшую в моменты
отупения, о коих скажу позже. Подбородок также выказывал
сильную волю, хотя длиннота лица, усыпанного веснушками -- их
много у тех, кто рожден меж Ибернией1 и Нортумбрией,2 -- могла
означать и неуверенность в себе, застенчивость. Со временем я
убедился: то, что казалось в нем нерешительностью, было
любопытством и только любопытством. Однако сперва я не умел
ценить этот дар, считая его проявлением душевной
развращенности. Тогда как в разумную душу, думал я, любопытству
нет доступа, и она питается лишь истиной, которая, как я был
убежден, узнается с первого взгляда.
Меня, мальчишку, сразу поразили клочья желтоватых волос,
торчавшие у него в ушах, и густые светлые брови. Он прожил
весен пятьдесят и, значит, был очень стар. Однако телом не
ведал устали, двигаясь с проворством, не всегда доступным и
мне. В периоды оживления его бодрость поражала. Но временами в
нем будто что-то ломалось, и вялый, в полной прострации, он
лежнем лежал в келье, ничего не отвечая или отвечая односложно,
не двигая ни единым мускулом лица. Взгляд делался
бессмысленным, пустым, и можно было заподозрить, что он во
власти дурманящего зелья, -- когда бы сугубая воздержанность
всей его жизни не ограждала от подобных подозрений. Все же не
скрою, что в пути он искал на кромках лугов, на окраинах рощ
какую-то траву (по-моему, всегда одну и ту же), рвал и
сосредоточенно жевал. Брал и с собою, чтоб жевать в минуты
высшего напряжения сил (немало их ждало нас в монастыре!). Я
спросил его, что за трава, он засмеялся и ответил, что добрый
христианин, бывает, учится и у неверных. Я хотел попробовать,
но он не дал со словами, что как в речах к простецам
различаются paidikoi, ephebikoi и gynaikoi,1 так и с травами:
что здорово старику францисканцу, негоже юному бенедиктинцу.
Пока мы были вместе, суточный распорядок исполнять не
удавалось. Даже в монастыре мы бдели ночью, а днем валились от
усталости и к отправлениям службы Божией являлись нерегулярно.
В дороге он все же после повечерия бодрствовал редко. В
привычках был умерен. В монастыре днями пропадал на огороде,
рассматривал травы, как рассматривают хризопразы и изумруды. А
в крипте, в сокровищнице походя глянул на ларец, усыпанный
изумрудами и хризопразами, как будто на дикую шалей-траву в
поле. Целыми днями он листал рукописи в большом зале библиотеки
-- можно подумать, только для удовольствия (а кругом в это
время все множились трупы зверски убитых монахов). Я застал его
гуляющим в саду без всякой видимой цели, как если б он не был
обязан отдавать отчет Господу во всех действиях. В братстве
учили иначе расходовать время, о чем я ему и сказал. Он же
отвечал, что краса космоса является не только в единстве
разнообразия, но и в разнообразии единства. Сей ответ я принял
за невежливый и полный эмпиризма. Лишь позже я осознал, что
люди его земли любят описывать важнейшие вещи так, будто им
неведома просвещающая сила упорядоченного рассуждения.
Пока мы жили в аббатстве, руки его были вечно перепачканы
книжной пылью, позолотой невысохших миниатюр, желтоватыми
зельями из лечебницы Северина. Он как будто мыслил руками, что
на мой взгляд пристало скорее механику (меня же учили, что
всякий механик -- moeclis,2 прелюбодей, изменяющий умственной
жизни, с коей чистейшим сочетавался браком). Но руки его, когда
он трогал что-то непрочное -- свежайшие, еще сырые миниатюры
или съеденные временем листы, ломкие, как опресноки, --
двигались с необыкновенной ловкостью, и так же он трогают свои
орудия. Ибо в дорожном мешке он хранил особые предметы, кои
звал "чудными орудиями". Орудия, говорил он, родятся от
искусства, которое обезьяна натуры и в новых формах воссоздает
различные действия природы. Так он объяснил мне чудотворные
свойства часов, астролябии и магнита. Однако сперва я боялся,
что это нечисто, и прикидывался спящим в ясные ночи, когда он с
помощью таинственного треугольника следил за звездами. Прежде я
встречал францисканцев в Италии и в моей земле, и это были
простые, часто неграмотные люди. Я сказал Вильгельму, что
восхищен его образованностью. Он со смехом ответил: "У нас на
островах францисканцы из особого теста. Рогир Бэкон, наш чтимый
наставник, учил, что в некий день промысел Господен обратится к
механизмам, они же суть орудия природной священной магии. Тогда
из природных средств создадутся орудия судоходства такие, коих
силою корабль пойдет под водительством одного лишь человека,
притом пуще нежели ходят под парусом или на веслах. Явятся и
повозки "без тварей борзо влекомы нутряным напором такожде
махины на воздусех плывущи ими же муж воссед правит дабы крыла
рукотворны били бы воздух по образу летучих птах". И малейшие
орудия, способные подъять несметный груз, и колесницы,
странствующие по дну морскому".
Я спросил, где же эти орудия, на что он ответил: "В
древности они были сделаны, а иные и в наше время, за вычетом
воздухоплавательной махины, каковую ни я не видал, ни кто-либо
из людей мне встречавшихся. Но знаю ученого мужа, об оной
махине помышляющего. Можно выстроить и мост через всю реку без
свай и иных опор, и прочие неслыханные сооружения. Ты не
тревожься, что доселе их нет. Это не значит, что их и не будет.
Я скажу тебе: Господу угодно, чтобы были они, и истинно уже
существуют они в Его помысле, хотя мой друг Оккам и отрицает
вероятность подобного существования идей. Но отрицает не
оттого, что отгадывать помыслы Божий предосудительно, а
напротив, оттого, что число отгадок неограниченно". Это было не
первое противоречивое высказывание Вильгельма. Даже и ныне я,
постарев и умудрившись, все-таки не могу понять, почему он,
столь ценя суждения своего друга Оккама, одновременно
преклонялся и перед доктринами Бэкона. Хотя следует признать,
что в ту неспокойную пору умному человеку приходилось думать,
бывало, взаимоисключающие вещи.
Вот, рассказал я о брате Вильгельме -- видимо, бестолково.
Хотелось в начале повести собрать обрывки разрозненных
