бесовской когорты, на него бросающейся, рвущей с последними
хрипами из греховной глотки душу в образе младенчика (но не для
вечной жизни, о горе! нарождающегося); видел и горделивца,
которому лютый бес плотно сел на плечи, ткнувши когти тому в
очи, в то время как двое чревоугодников рвали один из другого
клочья мерзостного мяса, и видел других существ, с козлиными
рожами, львиными шкурами, пантерьими зубьями, плененных в
огненном лесу, горячее их дыхание чуял на щеках. Их окружали, с
ними смешивались, на них громоздились и пластались под ними
странные лики и члены тела: муж с женою, вцепившись друг другу
в волосы; два аспида, высасывая очи у грешника; борец, который
скалясь разрывал скрюченными руками пасть гидры; и все твари
бестиария Сатаны, сошедшиеся собором, дабы хранить и венчать
престол тот и поражением своим его восславить, -- сатиры,
андрогины, шестипалые уроды, сирены, гиппокентавры, горгоны,
гарпии, инкубы, змеехвосты, минотавры, рыси, барсы, химеры,
мышевидки с сучьими мордами, из ноздрей пускавшие пламя,
зубатки, сколопендры, волосатые гады, саламандры, змеи-рогатки,
водяные змеи, ехидны, двуглавцы с зазубренными хребтами, гиены,
выдры, сороки, крокодилы, гидрофоры с рогами как пилы, жабы,
грифоны, обезьяны, псиглавцы, круготенетники, мантихоры,
стервятники, лоси, ласки, драконы, удоды, совы, василиски,
чрепокожие, гадюки, бородавконогие, скорпионы, ящеры, киты,
змеи-посохи, амфисбены, летучие удавы, дипсады, мухоловки,
хищные полипы, мурены и черепахи. Все исчадия ада будто сошлись
тут в преддверии, в сумрачном лесу, в степи печальной и дикой,
к явлению Сидящего на фронтоне, к лику его многообещающему и
грозному. Те, кто сражен на Армагеддоне, стали пред тем, кто
пришел окончательно разделить живых и мертвых. Обомлев от
видения и не сознавая, нахожусь ли в покойном месте либо же в
долине Страшного Суда, я совсем потерялся и силился сдержать
слезы, и мнилось, будто слышу (или слышал взаправду?) тот же
голос и зрю те же видения, которые мне являлись в отрочестве, в
послушничестве, когда впервые отдавался чтению Священного
Писания, в ночи медитаций в Мелькском хоре. И затем, обмирая
всеми чувствами, и прежде некрепкими, а ныне еще против
прежнего ослабленными, я услышал громкий голос, как бы трубный,
говоривший: "То, что видишь, напиши в книгу" (чем ныне я и
занят), и увидел семь золотых светильников и посреди семи
светильников подобного Сыну Человеческому, по персям
опоясанного золотым поясом. Глава его и волосы были белы, как
белая шерсть, как снег, очи -- как пламень огненный. Ноги были
подобны бронзе, раскаленной в печи. Голос подобен шуму вод
многих, и в деснице он держал семь звезд, а из уст его выходил
обоюдоострый меч. И вот, дверь отверста на небе, и Сидящий,
лицом подобный камням яспису и сардису, и радуга вилась вокруг
его престола, и исходили от престола молнии и гласы. И Сидящий,
гляжу, берет в руки острый серп и восклицает: "Пусти серп твой
и пожни, потому что пришло время жатвы; ибо жатва на земле
созрела", и повергает серп свой на землю, и вот уже земля
пожата.
Тут я понял, что не об ином глаголет видение, как о
происходящем в монастыре. О том самом, что с неохотой открыли
уста Аббата. И как часто в последующие дни ни приходил смотреть
на портал, всегда убеждался, что пере-хиваю страсти, им
предреченные. И тогда же я понял, что мы взошли в оное место,
дабы стать свидетелями великой богоугодной жертвы.
Я трепетал, как под зимним ледяным дождем. И тут
послышался второй глас, но этот звучал позади меня и был совсем
иным, так как шел с земли, а не из лучезарного средоточия моей
мечты. И так чуждо звучал, что от него видение пропало, а
Вильгельм (теперь я вспомнил о его присутствии), прежде
углубленный в созерцание, обернулся на крик, как обернулся и я.
Тот, кто стоял за нами, походил на монаха, хотя его одежда
была замарана и ветха, как у бродяги, а что до лица -- оно не
сильно отличалось от харь, испещривших капители. Во всю жизнь
ни разу мне не довелось испытать то, что испытывали многие
собратья, -- явление диавола. Но я уверен, что если выпадет
однажды ему предстать передо мною, тот, кого Господь по счастию
не допускает полностью упрятывать свое естество под обликом
человека, предстанет именно в таком обличье, какое имел наш
тогдашний собеседник. Череп, лишенный волос --но не от
епитимьи, а вследствие какой-то гноеточивой сыпи. Лоб до того
низкий, что если бы голова не облысела, мохнатые дикие брови
сомкнулись бы с волосами. Круглые глаза с крошечными, очень
подвижными зеницами, а взгляд то бесхитростный, то зловещий, в
разные минуты по-разному. Носа, сказал бы я, не было вообще, но
все же какой-то хрящ торчал у него между глазами, чуть выступая
вперед, однако сразу и оканчиваясь. Под ним на гладком месте
были две черные дырки -- огромные, заросшие густым волосом
ноздри. От этих дыр ко рту шел рубец. Уродливая перекошенная
пасть была скривлена вправо, и между отсутствующей верхней
губой и нижней -- выпяченной, мясистой -- виднелись неровные
черные зубы, заостренные, как собачьи клыки.
Когда мы обернулись, рот стоявшего расползся в улыбке (по
крайней мере мне так показалось), и он, предостерегающе воздев
перст, промолвил:
"Всепокайтеся! Зряще како змию жрать твой дух! Смерть на
нас! Будет тут змий каратель! Возмоли, святый да папа
свобождает от греха! Ха! Ха! Видно, вам люб сей глум!
Ведовство! Се хула на Господа Нашего Иисуса Христа! А вам любо?
И счастье в боли, и стон в любови... Ох! Ох! Сгинь, черт! Тьфу,
попутал в песнь! Песни ведут в ад. Сальватор вразумевши. Дом
сей добр. Тут еда. И Господу Богу помолимся. Пропали прочее
пропадом. И аминь. Так?"
Не раз еще придется, вперед подвигая повесть,
рассказывать, и немало, об этом уроде и передавать его речи.
Признаюсь, что это очень трудно, так как ни тогда я не.
понимал, ни сейчас не пойму, на каком языке он изъяснялся. Это
не была латынь -- язык, употреблявшийся в монастыре меж нами,
образованными людьми. Это не было и наречие местности,
окружавшей монастырь. И наречием какого-либо другого края это,
сколько я могу судить, тоже не было. Думаю, мне удаетесь хоть
отчасти передать манеру его речи, приведя тут выше (слово в
слово, как запомнил) первые слова, услышанные от него. Когда
позднее мне сделались известны подробности его бурной жизни и
его скитания по разным странам, без мысли осесть в какой-нибудь
земле, -- я понял, что Сальватор говорил на всех языках и ни на
одном. Вернее, он составил из обломков чужих наречий свой
собственный язык, использовав множество других, с которыми
соприкасался во время странствий. Мне даже пришло в голову, что
в употреблении Сальватора до нашего века сохранился
единственный образчик -- нет, не того адамического языка, на
котором говорило блаженное человечество с начала сотворения
мира до постройки Вавилонской башни, и не какого-либо из
языков, появившихся после рокового их разделения, а именно
ужасного вавилонского языка первого часа господней казни, языка
первоначального смятения. С другой стороны-, лепетанье
Сальватора даже и языком-то в полной мере назвать бы я не мог,
так как в каждом человеческою языке наличествуют правила, и
каждое речение обозначат ad placitym1 некую вещь, подчиняясь
гласному закону; тк что невозможно сегодня называть кошку
кошкой, а завтра собакой, и нельзя употреблять такие сочетания
звуков, которым по взаимной договоренности людей не придан
определенный смысл; невозможно изъясняться такими Словами, как
"тра-та-та". Невзирая на это, с грехом пополам я ухитрялся
понимать, о чем толкует Сальватор, и не только я, но и другие:
это доказывало, что Сальватор говорил вес же на языке, хотя и
не на одном, а сразу на всех языках, и на всех -- без законов и
правил, черпая слова откуда придется. Как я заметил
впоследствии, он мог именовать одну и ту же вещь сначала
по-латыни, потом по-провансальски, и еще я заметил, что вместо
того чтобы составлять собственные фразы, он заимствовал откуда
попадется готовые куски, disjecta membra1 готовых фраз, некогда
услышанных им, и подбирал их применительно к случаю и к
предмету, на который направлялась речь. Так, о кушаньях он умел
говорить только теми словами, которыми пользовались жители
краев, где он это кушанье ел; выражать радость он был способен
только припоминая речи радующихся людей, с которыми некогда
радовался совместно. Его наречие было точно как его лицо,
слагаемое множества обломков, частичек чужих лиц; или еще
подобное видывал я в собраниях нетленных тел угодников (да не
накажется, милостивый Боже, мне magnis componere parva,2 или
даже с божественным сопоставление бесовидного!), где святыни
складывались, бывало, из частичек иных нетленных святынь. В ту
минуту, когда я увидел его впервые, Сальватор представился мне
и обличием, и привычкою разговора в виде некоего чудовища,
соприродного тем волосатым и душераздирающим, скрестившимся,
которых видел я на портале. Позднее я узнал, что он
добросердечен и покладист. Позднее я еще узнал... Но нет,
расскажу по порядку. К тому же не успел незнакомец обратиться к
нам, как Вильгельм, заметно заинтересованный, сам приступил к
нему с вопросами.
"Почему ты говоришь "всепокайтеся"?" -- спросил он.
"Господине отче брате благ душою, -- отвечал Сальватор,
сгибаясь в каком-то странном поклоне. -- Исус грядущ и в
человецех покаяние бы. Так?"
Вильгельм пристально посмотрел на него: "Ты что, из
монастыря миноритов?"
"Не вразумел..."
"Я спрашиваю: ты, верно, жил у братьев Святого Франциска,
встречался с так называемыми апостолами?"
Сальватор побледнел -- вернее сказать, смуглая
звероподобная рожа его посерела. Отвесив Вильггельму поясной
поклон, он прошипел что-то вроде "Изыди", истово перекрестился
и бросился прочь, непрерывно озираясь.
"О чем вы его спросили?" -- обратился я к Вильгельму.
Тот стоял в задумчивости. "Не важно. Объясню после. Сейчас
идем в церковь. Я хочу видеть Убертина".
Час шестый пробил совсем недавно. Бледный солнечный свет
чуть сочился через западные, то есть мелкие и редко посаженные,
проемы во внутренность церкви. Один неяркий луч все еще
перетягивался через церковь к головному алтарю, покровы
которого отсвечивали тонким золотистым блеском. Боковые приделы
были окутаны полутьмой.
У входа в самую близкую к алтарю часовню, в левом приделе,
на низкой витой колонне возвышалась каменная Богоматерь,
высеченная в современной манере, с невыразимою улыбкой,
выдающимся животом, младенцем у груди, в нарядном платье на
узком корсаже. У подножия Святородительницы, глубоко уйдя в
молитву, ничком лежал на плитах пола человек в одежде ордена
клюнийцев.
Мы приблизились. Он, заслышав шум наших шагов, поднял
лицо. Это был старец, безбородый, безволосый, со
светло-голубыми глазами, с узким алым ртом, почти без морщинок,
с костистым черепом, который так плотно обтягивался кожей, что
вся голова у него походила на голову мумии, сохраненную в
молочном растворе. Руки были белы, с тонкими удлиненными
пальцами. Весь он был похож на девственницу, сраженную
довременной кончиной. Он обратил на нас рассеянные глаза,
видимо, с трудом пробуждаясь от экстатического виденья, и вдруг
лицо его просияло.
"Вильгельм! -- вскрикнул он. -- Брате мой любимый!-- Он с
трудом поднялся на ноги и бросился на грудь моему учителю,
