привлекательнее перечень в своей необъяснимой наглядности! Но
нужно передать беседу, так как в ходе ее частично объяснилось
смутное беспокойство, ощущаемое всеми, и наметилось нечто
невысказанное, но подразумевавшееся в речах.
Сперва учитель похвалил Малахии красоту и удобство
скриптория и спросил о порядке пользования книгами, ибо --
осторожно пояснил он -- слышав множество похвал этой
библиотеке, сам мечтал осмотреть ее сокровища. На это Малахия
повторил то же, что мы слышали от настоятеля: что монахи просят
у библиотекаря необходимые книги, а тот приносит их сверху из
хранилища -- если находит запрос обоснованным и благочестивым.
Вильгельм спросил, как же узнать названия книг, хранящихся
наверху, и Малахия указал на толстый прикованный золотой цепью
к его столу кодекс, исписанный дробными столбцами.
Вильгельм сунул руки в рясу на груди, где она складывалась
в некое подобие сумки, и вынул вещь, которую я в дороге уже
видел и в руках у него, и на носу. Это была рогатка,
приспособленная сидеть на носу у человека (в особенности на
таком крупном, орлином носу. как имел учитель) -- в точности
как сидит всадник на коне и птица на жердочке. На концах
рогатки, так чтобы находиться прямо перед глазами, держались
два овальных металлических окошка, куда были вставлены стекла
толщиной каждое с донце стакана. Читая, Вильгельм вздевал это
на нос и заверял, что видит значительно лучше, нежели позволяют
природное зрение и преклонный возраст, особенно когда дневное
светило склоняется к закату. Эта снасть помогала видеть не
вдаль (вдаль он и без нее видел превосходно), а вблизь,
благодаря чему он мог читать самый мелкий почерк, такой, что
даже я затруднялся разбирать. Он объяснил, что каждый из людей,
пройдя до половины жизнь земную, даже тот, кто был знаменит
отменною зоркостию ока, ощущает, что зрение его отупело и
зрачки разучились прилаживаться к рассматриваемому предмету,
отчего многие ученейшие мужи, проводив пятидесятую весну,
считай что умерли для чтения и письма. Суровая казнь мудрецам,
которые, не будь того, долгие бы еще годы являли миру цвет
своей учености. И потому надо возблагодарить Господа за то, что
открыт и сделан чудеснейший снаряд. Тем самым, добавлял
Вильгельм, оправдывается убеждение столь почитаемого им Рогира
Бэкона, что одна из задач науки -- продление человечьего века.
Монахи следили за Вильгельмом с любопытством, хотя
расспрашивать не решались. Однако было ясно, что даже тут,
среди людей, посвятивших жизнь чтению и письму, о замечательном
изобретении пока не слыхивали. И я с гордостью подумал, до чего
приятно сопровождать человека, способного поразить столь
многознающих, прославленных во всем мире мужей.
Уставив против глаз свой снаряд, Вильгельм склонился к
кодексу. Заглянул в списки и я, и взору открылись названия как
совершенно неведомых книг, так и известнейших -- всех имевшихся
в библиотеке.
""О звезде Соломоновой", "Искусство изъяснения на еврейском
языке и постижения оного", "О свойствах металлов" Рогира
Герефордского, "Алгебра" аль-Хорезми, переложенная на латынь
Робертом Англом, "Пунические войны" Сильвия Италика, "Деяния
франков", "Хвала святому кресту" Рабана Мавра, "Флавия Клавдия
Иордана о возрасте мира и человечества, с расположением по
литерам и книгам, от А до Z",-- читал учитель.-- Великолепные
труды. Но каков порядок их размещения? -- И он наизусть
повторил отрывок из неизвестного мне, но явно знакомого Малахии
руководства: -- "Смотрителю ж имать память накопленных писаний
из их толка и из их творца, отставляя всякий толк особо и
прилагая ко всякому творению памятное клеймо". Как иначе
находить из на полках?"
Малахия ткнул пальцем в цифирь, проставленную сбоку от
каждого названиями: "iii, IV уровень, V в первой греков; ii, V
уровень, VII в третьей англов", и так далее. Я догадался, что
первая цифра обозначает положение книги на полке, полка
определяется по второй цифре, по третьей -- шкап, а словами,
по-видимому, обозначены комнаты или коридоры книгохранилища. И
тут же решил расспросить поподробнее об этих последних
таинственных обозначениях. Малахия глянул на меня сурово: "Вы
либо не слыхали, либо не запомнили, что вход в библиотеку
дозволен только библиотекарю. А посему достаточно и даже
необходимо, чтоб библиотекарь один разбирался в этой цифири".
"Но все-таки каков порядок расположения книг хотя бы тут в
списке? -- спросил Вильгельм. -- По-моему, не предметный". О
расположении по заглавным буквам имен авторов, в порядке
алфавита, речи не шло, поскольку это нововведение, как мне
известно, укоренилось в библиотеках лишь совсем недавно, а в те
годы почти не применялось.
"История библиотеки уходит в глубь веков, -- отвечал
Малахия. -- И с давних времен принято записывать книги в
порядке поступления, как путем закупок, так и дарственным
путем".
"Очень трудно искать", -- заметил Вильгельм. "Ищет
библиотекарь, а он помнит каждую книгу и знает, когда она
поступила. Прочие монахи могут положиться на его память". Он
говорил вроде не о себе, а о другом человеке. Но я понял, что
речь идет именно о должности, кою ныне исправляет он, быть
может и недостойный, а до него исправляли десятки других,
передававших друг другу знания.
"Понятно, -- сказал на это Вильгельм. -- Значит, если я
захочу взять что-нибудь, к примеру, о Соломоновом
пятиугольнике, вы указываете мне название -- к примеру, то,
которое мы только что видели в списке, -- а затем, сверившись с
цифирью, приносите книгу из хранилища".
"Да, в случае, если вам действительно следует читать о
звезде Соломоновой, -- отвечал Малахия. -- Но чтобы выдать
книгу такого рода, я должен иметь разрешение Аббата".
"Мне стало известно, что один из лучших молодых
миниатюристов, -- сказал тогда Вильгельм, -- недавно погиб.
Аббат очень хвалил его. Можно посмотреть его работы?"
"Адельм Отрантский, -- нехотя ответил Малахия, в упор
разглядывая Вильгельма, -- допускался, по незрелости лет,
только к маргинальным иллюстрациям. Обладая живым воображением,
он ловко составлял из обычных образов странные и невиданные,
как те, кто сращивает человечье тулово с головою коня. Книги
его на месте. К столу никто не прикасался".
Мы подошли к рабочему месту Адельма, где лежали листы
Псалтири, покрытые его рисунками. Тончайшие листы ягнячьей кожи
-- дивного, царственного пергамента. Последний, неоконченный,
до сих пор был прибит к столешнице. Вылощенный пемзой,
умягченный мелом, растянутый на станке, он был наколот по краю
мельчайшими дырочками-вешками, направляющими руку мастера.
На половине листа, заполненной текстом, художник разметил
по полям контуры рисунков. Взглянув на другие, уже готовые
листы, мы с Вильгельмом ахнули. На полях Псалтири был показан
не тот мир, к которому привыкли наши чувства, а вывернутый
наизнанку. Будто в преддверии речи, которая по определению речь
самой Истины, -- велся иной рассказ, с той Истиною крепко
увязанный намеками in aenigmate,1 лукавый рассказ о мире вверх
тормашками, где псы бегут от зайцев, а лани гонят львов.
Головки на птичьих ножках, звери с человечьими руками,
вывернутыми на спину, головы, ощетинившиеся ногами, зебровидные
драконы, существа со змеиными шеями, заплетенными в тысячу
невозможных узлов, обезьяны с рогами оленя, перепончатокрылые
сирены, безрукие люди, у которых на спине как горбы растут
другие люди, и тела с зубастыми ртами пониже пупа, и люди с
конскими головами, и кони с человечьими ногами, и рыбы с
птичьими кры-лами, и птицы с рыбьими хвостами, и однотелые
двуглавые чудища, и двутелыс одноглавые; коровы с петушьими
хвостами, с мотылевыми крылами, жены с лицами чешуйчатыми,
словно рыбьи бока; двухголовые химеры, породненные с
ящеричьемордыми стрекозами, кентавры, драконы, слоны,
мантихоры, ластоноги, растянувшиеся на древесных ветвях,
грифоны, из хвостов которых выходили лучники в боевом
вооружении, адские исчадья с нескончаемыми шеями, вереницы
человекоподобного скота и звероподобного люда, семейки карл --
и тут же помещались, с ними на одной странице, картины
сельского хозяйства, где с дивной живостью изображался, так что
можно было поверить в те фигурки как в живые, весь труд
крестьянина: и полевая страда, и пахота, и сбор, и косьба, и
сучение шерсти, и сев; а среди всего этого хозяйства лисы и
белодушки, вооружась самострелами, брали приступом
многобашенные обезьяньи города. Где-то буквица инициала сверху
образовывала L, снизу оканчивалась драконьим задом; где-то
заглавная V, открывавшая слово "Verba", пускала около себя, как
виноград пускает лозы, тысячекольцых змей, от которых в свою
очередь почковались новые ползучие гады, как от веток почкуются
новые грозди и побеги.
Сбоку от Псалтири лежал, по-видимому, завершенный совсем
недавно, драгоценнейший часослов невероятно малого размера,
такой, что я поместил бы его на ладони руки. Мельчайшие записи
и маргинальные рисунки с первого взгляда показывались как будто
неразборчивыми, и просились ближе к оку, дабы око,
приспособившись, насладилось всей необъятностью их красоты. И
ты мог только гадать, каким же сверхчеловеческим орудием
художник сумел добиться подобной отчетливости при подобной
мелкости изображения. Все поля были заполнены маломерными
фигурками, рождавшимися, как будто чрез обычные природные пути,
из изящнейшего охвостья великолепно очерченных литер: морскими
сиренами, резвоскачущими оленями, химерами, безрукими
человечьими обрубками, которые высовывались повсюду, как
червяки, из тесной плоти письма. В каком-то месте, прилепившись
прямо к троекратному "Свят, Свят, Свят", повторявшемуся подряд
на трех строчках, размещались три звериных туловища о
человечьих головах, из которых двое тянулись друг к другу, одно
чудище наверх, второе вниз, совокупляясь в поцелуе, который я
без колебаний определил бы как непристойный, когда бы не был
совершенно уверен, что пускай не очевидное, а укромное,
глубинное, но непременно имеется некое духовное содержание сего
зрелища, без сомнения оправдывающее и вид его, и расположение
на той странице.
Я над этими листами погибал от восхищения и смеха, потому
что рисунки смешили поневоле, хотя и находились при
священнейшем тексте. И брат Вильгельм, на них поглядевши,
ухмыльнулся и сказал: "Бейбвинами их зовут у меня на островах".
"А галлы -- бабуэнами, -- отозвался Малахия. -- Адельм
действительно учился рисунку у вас в стране, потом
совершенствовался во Франции. Бабуины, сиречь африканские
обезьяны. Обитатели перевернутого мира, где замки стоят на
кончиках башен, а земля находится на небе".
У меня в памяти всплыл стишок у. языке родных мест, и я не
удержавшись прочел:
Aller Wunder si geswigen,
das Herde Himel hat uberstigen,,
das suit is vur ein Wunder wiger.1
А Малахия подхватил с той же строки:
Erd ob un Himel unter
das suit ir han besunder
Vur aller Wunder ein Wunder.2
"Молодец, -- похвалил он меня, -- верно, Адсон, это
картины краев, куда едут на синей гуске, где ястребы удят в
ручьях, медведи по небу гоняются за соколами, раки летают на
голубицах, три великана сидят в мышеловке, а петух их щиплет да
поклевывает".
И бледная улыбка показалась на его губах. Другие монахи,
