не полагалось бы оспаривать ту истину, что Христос был беден.
Но дело в том, что годом раньше в Перудже прошел .генеральный
капитул францисканцев, поддержавший идею Христовой бедности.
Таким образом, размежевываясь с полубратьями, папа
размежевывался и с францисканцами. Как я уже говорил, капитул
сильно мешал ему воевать с императором. В этом было дело. Из-за
этого многие полубратья, слыхом не слыхавшие ни об императоре,
ни о Перудже, горели на кострах.
Вот о чем вспоминал я, подходя к легендарному Убертину.
Учитель меня представил. Старец тронул мне щеку горячими, будто
горящими пальцами. Этим прикосновением объяснялось все, что
слыхал я о святейшем муже, все, что прочел сам в его "Древе
жизни". Я понял, каким мистическим жаром он пылал с тех пор,
как, обучаясь в Париже, предался спекулятивному богословию и
перевоплотился в кающуюся Магдалину, и что за страстная сила
влекла его к святой Ангеле из Фолиньо, к той, кто открыла ему
сокровища мистической жизни и поклонения кресту, после чего
власти ордена, напуганные горячностью его проповедей, срочно
выслали Убертина в Верну.
был соединен братской возвышеннейшей связью, я подумал, что в
иные времена эти черты, наверное, бывали решительными и
жесткими. К примеру, когда в 1311 году Венский собор своей
декреталией Exivi de paradiso сместил руководителей
францисканского ордена, преследовавших спиритуалов, но в то же
время потребовал от последних смиренного подчинения ордену. И
тогда Убертин (воплощенное самоотречение!) не принял хитрого
компромисса и восстал, требуя учредить независимый орден
спиритуалов -- "мужей духа" -- с максимально суровым уставом.
Отважный боец, он проиграл свою битву, ибо именно в те годы
Иоанн XXII предпринял крестовый поход на последователей Петра
Иоанна Оливи (к которым некогда сам принадлежал), разгромив
общины Нарбонны и Безье. Но Убертин бестрепетно выступил против
папы, защищая память друга. Папа же, по великой святости
Убертина, не посмел отдать его под суд -- хотя соратников
истребил. Более того, в создавшемся положении папа даже
действовал во спасение Убертина, сперва рекомендовав, а после
приказав ему войти в клюнийский монастырь. Убертин, который при
всей своей хрупкости и беззащитности умудрялся находить
единомышленников и покровителей везде, в том числе при папском
дворе, для виду согласился вступить в Геймблахскую обитель во
Фландрии, однако, по-моему, ни разу там и не показался, а
остался в Авиньоне, под прикрытием кардинала Орсини, --
защищать интересы францисканцев.
Однако в последнее время возникли слухи, будто звезда его
при дворе закатилась и он бежал из Авиньона, а папа объявил
розыск этого неукротимого гневливца как еретика, "векую
шаташеся". Но следы его, по тем же слухам, потерялись. Из
сегодняшнего разговора Вильгельма с настоятелем я понял) что
прославленный Убертин укрывается в здешнем аббатстве. И вот
сейчас я видел его воочию.
"Вильгельм. -- говорил тем временем старик, -- они хотели
меня убить, знаешь? Я убежал от них ночью". "Кто хотел твоей
смерти? Иоанн?"
"Нет. Иоанн никогда меня не любил, но чтил всегда. Это
ведь именно он десять лет назад спас меня от суда, заставив
поступить к бенедиктинцам. Так всем врагам заткнули рты. Но
долго они злословили обо мне, издевались; вот-де, поборник
бедности, а входит в богатейший орден, живет на хлебах
кардинала Орсини... Ты-то знаешь, Вильгельм, что для меня все
их земные блага. Но только таким образом я мог быть в Авиньоне
и помогать собратьям. Папа боится Орсини, он и волоса бы моего
не тронул. Еще три года назад он доверял мне посольство к
арагонскому королю..."
"Так кто же преследовал тебя?"
"Все. Курия. Дважды пытались меня убить. Чтоб я замолчал.
Ты ведь знаешь, что было пять лет назад. За два года до того
осудили нарбоннских бегинов, после чего Беренгар Таллони, хоть
и был судьею на том процессе, обратился к папе с воззванием.
Время было плохое. Иоанн выпустил две буллы против спиритуалов,
и даже Михаил Цезенский сдался. Кстати, когда ты его ждешь?"
"Он будет здесь через два дня".
"Михаил... Давно я его не видел. Сейчас он думает иначе.
Он понял, чего мы тогда хотели. Перуджийский капитул поддержал
нас. Но это сейчас. А тогда, в 1318 году, он поддался папе и
уступил ему пятерых спиритуалов из Прованса, отказавшихся
подчиниться францисканскому чину. Их сожгли, Вильгельм... Ох,
какой ужас..." -- Старик закрыл лицо руками.
"Но все-таки что же произошло после воззвания Таллони?" --
спросил Вильгельм.
"Иоанну пришлось снова объявить дискуссию, понимаешь? Он
был вынужден. Потому что колеблющиеся были даже в курии. Даже
куриальные францисканцы, эти фарисеи, гробы повапленные,
готовые продаться за пребенду, -- даже они тогда сомневались. И
Иоанн велел мне составить записку о бедности. Это была хорошая
записка, Вильгельм, да не накажет Господь меня за гордыню..."
"Я читал, Михаил мне показывал".
"Сомневающихся было много. И среди наших тоже. Провинциал
Аквитании, кардинал Сан Витале, епископ Каффский..."
"Идиот", -- сказал Вильгельм.
"Да покоится в мире. Господь прибрал его два года назад".
"Не был Господь так милостив. Это ложный слух, идущий из
Константинополя. Болван Каффа до сих пор с нами и, скорее
всего, явится сюда с делегацией, спаси Господь и помилуй наши
души".
"Но он за Перуджийский капитул", -- сказал Убертин. "Вот
именно. Он принадлежит к тому роду людей, которые -- просто
находка для неприятеля".
"Честно сказать, -- заметил Убертин, -- он и тогда не
слишком помог нашему делу. И вообще все кончилось ничем. Но
все-таки идею не признали еретической, и это немаловажно. Вот
чего они мне не могли простить. Вредили как могли. Говорили,
что я был в Саксенгаузене три года назад, когда Людовик объявил
Иоанна еретиком. При том что всем известно, что я в июле был в
Авиньоне у Орсини... Говорили, что в декларации императора
использованы мои идеи. Безумные домыслы..."
"Ничего безумного, -- сказал Вильгельм. -- Эти идеи
подсказал императору я, почерпнув их частью из твоей
Авиньонской декларации, частью из Оливи".
"Ты? -- воскликнул Убертин со смешанным выражением
недоверия и радости. -- Так ты считаешь, что я прав?"
Вильгельм, похоже, смутился. "Это были подходящие идеи для
императора в тот момент", -- уклончиво пробормотал он.
Убертин смотрел с подозрением. "А-а, значит, на самом деле
ты в них не поверил?"
"Рассказывай дальше, -- сказал Вильгельм. -- Расскажи, как
ты спасся от этих сук".
"Ох, Вильгельм, и вправду суки, бешеные суки. Пришлось
биться с самим Бонаграцией, понимаешь?"
"Но Бонаграция Бергамский за нас!"
"Теперь! После того как я с ним столько говорил! Только
после этого он дал себя убедить и выступил против Ad conditorem
canonum. А папа отправил его на год в тюрьму".
"Я слышал, что ныне он сблизился с моим другом, живущим
при курии, с Вильгельмом Оккамским".
"Я его знаю. Он мне не нравится. Холодный человек, только
голова, нет сердца".
"Но голова хорошая".
"Возможно. И заведет его в ад".
"Там мы с ним увидимся и будет с кем устроить логический
диспут".
"Замолчи, Вильгельм, -- перебил Убертин, улыбаясь с
бесконечной нежностью. -- Ты лучше всех твоих философов. Если б
еще ты хотел..."
"Чего?"
"Помнишь, мы виделись в последний раз в Умбрии? Помнишь? Я
тогда воскресал от моих недугов благодаря заботам этой дивной
женщины... Клары из Монтефалько... -- При ее имени лицо старика
просияло. -- Клара... Когда женское естество, от природы
злопакостнейшее, воспаряет к святости -- вот тогда может собой
явить высочайшее средоточие благостыни. Ты-то знаешь,
Вильгельм, что вся моя жизнь одушевлена чистейшим целомудрием,
ты-то знаешь, -- и конвульсивно схватил Вильгельма за руку, --
знаешь, с какой свирепой (да, верное слово!), свирепой страстью
к смирению я умерщвлял в себе трепет плоти, дабы стать
проводником единственного чувства, любви к Христу Распятому...
И все же три женщины вошли в мою жизнь как истинные посланницы
небесных сил. Ангела из Фолиньо, Маргарита из Кастелло (она
предвосхитила завершение моей книги, когда я еще не написал и
трети) и, наконец, Клара Монтефалькская. Счастливым промыслом
Божиим именно я был назначен расследовать ее чудеса. И я
убеждал толпу в их святости еще до того, как на это отважилась
матерь пресвятая церковь. А ведь ты был рядом, Вильгельм, и мог
бы помочь в святейшем подвиге, но не захотел..."
"Святейший подвиг, к которому ты призывал, -- это
отправить на костер Бентивенгу, Джакомо и Джованнуччьо", --
невозмутимо вставил Вильгельм.
"Они сквернили собственной низостью ее память. А ты был
инквизитор".
"И именно тогда попросил освободить меня от должности. Эта
история мне не понравилась. Не нравится, честно сказать, и
способ, которым ты заставил Бентивенгу признаться в его
заблуждениях. Прикинулся, будто хочешь вступить в его секту, --
еще неизвестно, была ли секта, -- вызнал все тайны, и его
посадили".
"Но так и обращаются с врагами церкви! Они еретики,
лжеапостолы, смердят Дольчиновою серой!"
"Они друзья Клары".
"Нет, Вильгельм, память Клары оставь в покое!"
"Но они из ее группы..."
"Они минориты, звавшие себя мужами духа -- а надо бы их
звать публичными братьями! А известно тебе, что выяснилось на
следствии? Что Бентивенга из Губбио выдавал себя за апостола и
вместе с Джованнуччьо из Беваньи совращал монахинь, убеждая,
будто ада не существует и позывы плоти можно удовлетворять, не
гневя бога, и будто можно причаститься Тела Христова, возлегши
(силы небесные, не прогневайтесь!) с монахиней, и что будто
Господу предпочтительнее Магдалина, нежели девственная Агнесса,
и будто кого зовут в народе бесом, это и есть Господь, так как
бес -- мудрость и Господь -- также мудрость! Блаженная же
Клара, наслушавшись их таковых речей, имела видение, и сам
Спаситель оповестил ее, что они злонамеренные приверженцы
Свободного Духа!"
"Они были минориты, и мозг их был воспален теми же
виденьями, что у Клары. Часто от экстатического исступления до
греховного один ша", -- сказал Вильгельм.
Убертин заломил руки, в глазах его показались слезы: "Не
говори так, Вильгельм. Можно ли смешивать миг экстатической
любви, обжигающий нутро фимиамом, с распущенностью чувств, от
коси воняет серой! Бентивенга наущал братьев, чтоб трогали
нагие части тел, утверждая, будто этим добывается свобода от
чувственного соблазна: наг муж с нагою женою возлег..."
"Иже друг друга не познаста..."
"Вздор! Они искали сладострастия! И когда плоть одолевала,
они за грех не считали для ея успокоения мужчине лечь с
женщиною и друг друга лобызать во все места, и соединять его
нагое лоно с ея нагим лоном!"
Должен сказать, что убертинова манера обличения навела
меня не на праведные мысли. Учитель, наверное, заметил мое
беспокойство и прервал старца.
"Ты равно горяч духом, Убертин, как в любви Христовой, так
и в неприятии зла. Я только хотел сказать, что мало чем
отличается жар Серафимов от жара Люцифера, ибо и тот и другой
воспаляются в невыносимом напряжении желания..."
"Нет, разница есть, и я ее чувствую! -- вдохновенно
отвечал Убертин. -- Ты скажешь, что и от вожделения добра до
вожделения зла один шаг: оба суть вожделения. Это неоспоримо.
Однако есть великая разница в предмете вожделения, он легко
