Настоятель встречал нас на пороге с двумя послушниками,
поднесшими полную воды золотую мису, и как мы спешились, а он
вымыл в мисе руки Вильгельму, и обнял, и поцеловал в уста,
даруя святым благословением; а келарь в это время принимал
меня.
"Я благодарен вам, Аббон, -- сказал Вильгельм, -- великая
радость войти в обитель, осененную вашей властию и
прославленную по обе стороны гор. Пилигримом я прихожу, во имя
нашего Господа, и как таковой сподобился от вас немалых
почестей. Однако в то же время я являюсь и от имени земного
повелителя, о чем свидетельствует вручаемая при сем грамота, и
от его имени также хотел бы выразить вам благодарность за
теплый прием".
Беря письмо с имперскими печатями. Аббат отвечал, что так
или иначе о визите Вильгельма он был предупрежден членами
своего братства (и это доказывало, отметил я с тайной
гордостью, что бенедиктинского аббата невозможно застать
врасплох). Затем Настоятель велел келарю показать нам
отведенные помещения, конюхам -- принять наших мулов, а сам
удалился, обещав прийти позднее, когда мы отдохнем и
восстановим силы, и нас повели на поместительное подворье, где
монастырские постройки тянулись по бокам и по середине гладкого
луга, устилавшего чашеобразную впадину (альпу), которой
оканчивалась вершина горы.
Внутреннее расположение аббатства я еще буду иметь случай
описать не однажды и во всех подробностях. Сразу из-под въезда
(который, по всему судя, был единственною отдушиной в цельной
стене) открывалась обсаженная деревьями дорога, приводившая к
ступеням монастырской церкви. Слева от дороги шли овощные
гряды, за ними, как мне объяснили потом, ботанический сад,
укрывавший от глаз два строения -- баню и больницу с
травохранилищем, прижимавшиеся почти вплотную к выгибу стены.
Еще дальше, по левую руку от церкви, возвышалась Храмина; между
нею и церковью я заметил могильные кресты. Северный портал
церкви смотрел прямо на южную башню Храмины, и очам
новоприбывших путешественников первая появлялась ее западная
башня, а рядом, чуть левее, стены Храмины врастали в
монастырскую ограду и другие башни повисали над пропастью.
Самую далекую, северную, с трудом было видно. Направо от церкви
шли другие строения, повернутые к ней спиною и образовывавшие
церковный двор: как заведено, почивальни, дом аббата и
странноприимный дом, куда нас с Вильгельмом и доставили,
проведя через роскошнейший фруктовый сад. Направо от дороги, на
дальнем краю лужайки, вдоль южной стены и затем вдоль
восточной, загибаясь за церковь, тянулись цепью службы и
людские: конюшни, мельницы, маслодавильни, амбары и погреба, а
также какое-то жилье, которое, по всей вероятности, должно было
оказаться домом послушников. Ровность участка, всхолмленного
совсем незначительно, позволяла древним созидателям этого
богоугодного места соблюсти любые правила взаимной расстановки
построек, лучше чем могли бы требовать от кого бы там ни было
Гонорий Августодунский или Вильгельм Дуранский. По наклонению
солнечных лучей на этот час дня я рассчитал, что большие
въездные ворота, по-видимому, выходят строго на запад, а хор и
алтарь -- строго на восток. Таким образом, по утрам лучи зари
прежде всего обращаются на почивальни и на стойла, пробуждая
ото сна людей и животных. Никогда не доводилось мне видеть
аббатства краше и соразмернее этого, хотя впоследствии я
побывал и в Сан-Галло, и в Клюни, и в Фонтене, и в других,
может быть, даже и более обширных, зато хуже устроенных.
Особенно же отличалось это аббатство от всех прочих благодаря
нависавшей над остальными строениями, ни с чем не сопоставимой
громаде Храмины. Никогда не обучался я искусству каменщика,
однако сразу понял, что Храмина древнее всех окружающих ее
построек и была воздвигнута, надо полагать, ради совершенно
иных нужд, а аббатство основалось около нее гораздо позже, но с
таким умыслом, чтобы башни Храмины были соотнесены с приделами
церкви, вернее наоборот, ибо из всех искусств архитектура
отважнее всех стремится воссоздать собою миропорядок, который
древние люди именовали kosmos, то есть изукрашенный, он
целокупен, как некое громадное животное, поражающее
совершенством и согласием во всех членах. И пребуди благословен
Создатель, определивший, по свидетельству Августина для каждой
вещи число, тяжесть и меру.
Первого дня ЧАС ТРЕТИЙ,
где Вильгельм с Аббатом имеют содержательнейшую беседу
Отец келарь был толстоват и простоват, но радушен;
немолод, но крепок; невзрачен, но расторопен. Он довел нас до
странноприимных палат и показал кельи, вернее келью,
приготовленную для учителя. Для меня, пообещал он, в течение
суток выделят особый покой, поскольку я, хотя всего лишь
послушник, но гость монастыря и буду размещен с положенными
удобствами. А первую ночь мне предстояло провести в покое
Вильгельма, в глубокой и просторной нише, где была постлана
хорошая свежая солома. Это место, пояснил келарь, устраивается
для челяди тех господ, которые привыкли спать не расставаясь с
охраной.
Монахи внесли вино, козий сыр, оливы, хлеб и превосходный
изюм и оставили нас. Мы ели и пили с удовольствием. Учитель не
соблюдал строгое правило бенедиктинцев и вкушать в молчании не
любил. Однако для беседы избирал предметы настолько добрые и
достойные, что это выходило как если бы монах читал нам жития
святых.
За завтраком я не удержался и стал расспрашивать его о
лошади.
"В любом случае, -- начал я, -- даже и прочитавши
необходимые знаки на снегу и на ветвях, самого-то Гнедка вы
все-таки не видели. А знаки эти так или иначе свидетельствуют о
любой лошади, или хотя бы о любой лошади определенной породы.
Значит, книга природы изъясняется только общими понятиями, как
и учат многие именитые богословы?"
"Не вполне, милейший Адсон, -- ответствовал учитель. --
Разумеется, подобные отпечатки передают, если угодно,
впечатление о коне как уегЬчт тепИх', и то же самое впечатление
передадут они неизменно, в каком бы месте ни были увидены.
Однако увиденные именно в этом месте и именно в этот час дня,
они говорят мне, что по меньшей мере один из любых существующих
коней определенной породы побывал тут, и так я оказываюсь на
общее понятие (лат.).
полупути между представлением об идее коня и знанием
единичного коня. Как бы то ни было, в любом случае все, что мне
известно о коне всеобщном, дается через следы, а след единичен.
Тут я оказываюсь, можно сказать, в тисках между единичностью
следа и собственным неведением, принимающим достаточно зыбкую
форму всеобщной -- универсальной -- идеи. Если издалека
смотришь на предмет и трудно разобраться, что это,
довольствуешься определением "крупное тело". Приблизившись, ты
уже получаешь возможность сказать, что это вроде бы животное,
хотя пока неясно, осел это или лошадь. Наконец, когда оно уже
рядом, ты скажешь, что это конь, хотя и не знаешь, зовут его
Гнедком или Воронком. И только оказавшись к предмету совсем
вплотную, ты убеждаешься, что это Гнедок (то есть именно тот
самый, единственный конь, а не любой; называть его можно как
угодно). Вот это и есть полнейшее, совершеннейшее знание:
проницание единичного. Вот так я час назад готов был строить
предположения о любых конях --но не от широты своего разума, а
от недостатка проницательности. Утолился же голод моего разума
только тогда, когда я увидел единичного коня у монахов в
поводу. Только в эту минуту я действительно удостоверился, что
осуществленное рассуждение привело меня прямо к истине. А те
идеи, которые я употреблял, прежде чем воочию увидел не
виденного до того коня, это были чистые знаки, такие же знаки,
как отпечатки конских копыт на снегу; знаки и знаки знаков
используются только тогда, когда недостаток вещей".
Не раз я слыхал, как учитель скептически отзывается об
универсальных идеях и гораздо более уважительно говорит об
индивидуалиях; мне всегда казалось, что это из-за его
братанства и францисканства. Но в тот день у меня не было сил
для богословских диспутов; еле добравшись до ниши, я завернулся
в одеяло и провалился в глубочайший сон.
Всякому входящему должно было казаться, что это не
человек, а какой-то тюк. Обманулся, видимо, и Аббат, когда
пришел к Вильгельму около третьего часа. Так и вышло, что я
незамеченный присутствовал при первой их беседе, разумеется,
без тайного умысла, а лишь оттого, что внезапно открыться было
бы менее пристойно, нежели затаиться со смирением, что я и
сделал.
Итак, Аббон вошел. Извинившись за вторжение, он снова
приветствовал Вильгельма и объявил, что хочет говорить с глазу
на глаз о довольно неприятном деле.
Начал он с похвал догадливости Вильгельма, выказанной в
истории с лошадью. Как же все-таки удалось описать никогда не
виденное животное? Вильгельм кратко повторил разъяснение, и
Аббат пришел в восторг. Меньшего, сказал он, нельзя ждать от
человека, чья мудрость вошла в легенду. Теперь к делу. Он
получил от настоятеля Фарф-ской обители письмо, где речь идет
не только о тайной миссии, порученной Вильгельму императором
(ее, разумеется, предстоит обсудить особо), но и о том, что в
Англии и в Италии Вильгельм провел как инквизитор несколько
процессов, прославившись проницательностью --но в то же время и
великодушием.
"Особенно, -- добавил Настоятель, -- я рад был узнать, что
во многих случаях вы выносили оправдательный приговор. Я верю,
а в эти скорбные дни наипаче, что в жизни Зло присутствует
неотступно, -- тут он быстро оглянулся, словно искал Врага
прямо в нашей комнате, -- но верю и что Зло любит действовать
через посредников. Оно наущает своих жертв вредительствовать
так, чтобы подозрение пало на праведных, и ликует, видя, как
сжигают праведника вместо его суккуба. Часто инквизиторы,
доказывая усердие, любой ценой вырывают у подследственного
признание, как будто хорошим следователем может считаться тот,
кто, чтоб удачно закрыть процесс, нашел козла отпущения..."
"Значит, и инквизитор бывает орудием дьявола", -- сказал
Вильгельм.
"Возможно, -- уклончиво ответил Аббат, -- ибо неисповедимы
Господни пути. И все же не мне бросать тень подозрения на
достойнейших особ. И менее всего на вас, как на одного из них,
в чьей помощи я сейчас нуждаюсь. В моем аббатстве случилось
нечто требующее вмешательства и совета такого человека, как вы:
умного и скромного. Достаточно умного, чтоб многое открыть, и
достаточно скромного, чтобы скрыть (по необходимости) то, что
откроется. Ведь часто приходится устанавливать вину особ,
обязанных славиться святостью. Тогда мы пресекаем зло тайно, не
предавая дело огласке. Если пастырь оступился, пусть другие
отойдут от него. Но горе, когда паства перестает доверять
пастырям".
"Ясно", -- сказал Вильгельм. Я уже знал, что кратким и
вежливым ответом он обычно прикрывает, приличия ради, свое
несогласие или удивление.
"И посему, -- продолжал Аббат, -- я убежден, что разбирать
вину пастыря может только человек вашего склада, умеющий
отличать и доброе от злого, и -- прежде всего -- существенное
от несущественного. Я рад был узнать, что м< осуждаете
преступников лишь в тех случаях..."
"...когда доказана действительная вина: отравление,
растление малолетних или иная мерзость, кою мой язык не
решается поименовать..."
"...вы осуждаете преступников лишь в тех случаях, --
