текстуально совпадают с эпизодами повести, переведенной Балле
(в частности, после сличения двух описаний лабиринта никаких
сомнений остаться не может). Что бы ни писал впоследствии
Беньямино Плачидо,1 аббат Балле существовал на свете -- как
соответственно и Адсон из Мелька.
Я задумался тогда, до чего же судьба записок Адсона
созвучна характеру повествования; как много здесь непроясненных
тайн, начиная от авторства и кончая местом действия; ведь Адсон
с удивительным упрямством не указывает, где именно находилось
описанное им аббатство, а разнородные рассыпанные в тексте
приметы позволяют предполагать любую точку обширной области от
Помпозы до Конка; вероятнее всего, это одна из возвышенностей
Апеннинского хребта на границах Пьемонта, Лигурии и Франции (то
есть где-то между Леричи и Турбией). Год и месяц, когда имели
место описанные события, названы очень точно -- конец ноября
1327; а вот дата написания остается неопределенной. Исходя из
того, что автор в 1327 году был послушником, а во время, когда
пишется книга, он уже близок к окончанию жизни, можно
предположить, что работа над рукописью велась в последнее
десяти- или двадцатилетие XIV века.
Не так уж много, надо признать, имелось аргументов в
пользу опубликования этого моего итальянского перевода с
довольно сомнительного французского текста, который в свою
очередь должен являть собой переложение с латинского издания
семнадцатого века, якобы воспроизводящего рукопись, созданную
немецким монахом в конце четырнадцатого.
Как следовало решить вопрос стиля? Первоначальному
соблазну стилизовать перевод под итальянский язык эпохи я не
поддался: во-первых, Адсон писал не по-староитальянски, а
по-латыни; во-вторых, чувствуется, что вся усвоенная им
культура (то есть культура его аббатства) еще более архаична.
Это складывавшаяся многими столетиями сумма знаний и
стилистических навыков, воспринятых позднесредневековой
латинской традицией. Адсон мыслит и выражается как монах, то
есть в отрыве от развивающейся народной словесности, копируя
стиль книг, собранных в описанной им библиотеке, опираясь на
святоотеческие и схоластические образцы. Поэтому его повесть
(не считая, разумеется, исторических реалий XIV века, которые,
кстати говоря, Адсон приводит неуверенно и всегда понаслышке)
по своему языку и набору цитат могла бы принадлежать и XII и
XIII веку.
Кроме того, нет сомнений, что, создавая свой французский в
неоготическом вкусе перевод, Балле довольно свободно обошелся с
оригиналом -- и не только в смысле стиля. К примеру, герои
беседуют о траволечении, ссылаясь, по-видимому, на так
называемую "Книгу тайн Альберта Великого", текст которой, как
известно. на протяжении веков сильно трансформировался. Адсон
может цитировать только списки, существовавшие в четырнадцатом
столетии, а между тем некоторые выражения подозрительно
совпадают с формулировками Парацельса или, скажем, с текстом
того же Альбертова травника, но в значительно более позднем
варианте,-- в издании эпохи Тюдоров.1 С другой стороны, мне
удалось выяснить, что в те годы, когда аббат Балле переписывал
(так ли?) воспоминания Адсона, в Париже имели хождение изданные
в XVIII в. "Большой" и "Малый" Альберы,2 уже с совершенно
искаженным текстом. Однако не исключается ведь возможность
наличия в списках, доступных Адсону и другим монахам,
вариантов, не вошедших в окончательный корпус памятника,
затерявшихся среди глосс, схолий и прочих приложений, но
использованных последующими поколениями ученых.
Наконец, еще одна проблема: оставлять ли латинскими те
фрагменты, которые аббат Балле не переводил на свой французский
-- возможно, рассчитывая сохранить аромат эпохи? Мне не было
резона следовать за ним: только ради академической
добросовестности, в данном случае, надо думать, неуместной. От
явных банальностей я избавился, но кое-какие латинизмы все же
оставил, и сейчас боюсь, что вышло как в самых дешевых романах,
где, если герой француз, он обязан говорить "parbleu!" и "1а
femme, ah! la femme!"
В итоге, налицо полная непроясненность. Неизвестно даже,
чем мотивирован мой собственный смелый шаг -- призыв к читателю
поверить в реальность записок Адсона Мелькского. Скорее всего,
странности любви. А может быть, попытка избавиться от ряда
навязчивых идей.
Переписывая повесть, я не имею в виду никаких современных
аллюзий. В те годы, когда судьба подбросила мне книгу аббата
Балле, бытовало убеждение, что писать можно только с прицелом
на современность и с умыслом изменить мир. Прошло больше десяти
лет, и все успокоились, признав за писателем право на чувство
собственного достоинства и что писать можно из чистой любви к
процессу. Это и позволяет мне рассказать совершенно свободно,
просто ради удовольствия рассказывать, историю Адсона
Мелькского, и ужасно приятно и утешительно думать, до чего она
далека от сегодняшнего мира, откуда бдение разума, слава богу,
выдворило всех чудовищ, которых некогда породил его сон. И до
чего блистательно отсутствуют здесь любые отсылки к
современности, любые наши сегодняшние тревоги и чаяния.
Это повесть о книгах, а не о злосчастной обыденности;
прочитав ее, следует, наверное, повторить вслед за великим
подражателем Кемпийцем: "Повсюду искал я покоя и в одном лишь
месте обрел его -- в углу, с книгою".
5 января 1980 г.
ПРИМЕЧАНИЕ АВТОРА
Рукопись Адсона разбита на семь глав, по числу дней, а
каждый день -- на эпизоды, приуроченные к богослужениям.
Подзаголовки от третьего лица с пересказом содержания глав
скорее всего добавлены г-ном Балле. Однако для читателя они
удобны, и, поскольку подобное оформление текста не расходится с
италоязычной книжной традицией той эпохи, я счел возможным
подзаголовки сохранить.
Принятая у Адсона разбивка дня по литургическим часам
составила довольно существенное затруднение, во-первых, оттого,
что она, как известно, варьируется в зависимости и от сезона, и
от местоположения монастырей, а во-вторых, оттого, что не
установлено, соблюдались ли в XIV веке предписания правила Св.
Бенедикта точно так, как сейчас.
Тем не менее, стремясь помочь читателю, я отчасти вывел из
текста, отчасти путем сличения правила Св. Бенедикта с
расписанием служб, взятым из книги Эдуарда Шнайдера "Часы
Бенедиктинцев",1 следующую таблицу соотношения канонических и
астрономических часов: Полунощница (Адсон употребляет и более
архаичный термин Бдение) -- от 2.30 до 3 часов ночи.
Хвалитны (старинное название -- Утреня) --от 5 до 6 утра;
должны кончаться, когда брезжит рассвет.
Час первый -- около 7.30, незадолго до утренней зари.
Час третий -- около 9 утра.
Час шестый -- полдень (в монастырях, где монахи не заняты
на полевых работах, зимой, это также час обеда).
Час девятый --от 2 до 3 часов дня.
Вечерня -- около 4.30, перед закатом (по правилу, ужинать
следует до наступления темноты).
Повечерие -- около 6. Примерно в 7 монахи ложатся.
При расчете учитывалось, что в северной Италии в конце
ноября солнце восходит около 7.30 и заходит примерно в 4.40
дня.
ПРОЛОГ
В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было
Бог. Вот что было в начале у Бога, дело же доброго инока
деннонощно твердить во смирении псалмопевческом о том
таинственном непререкаемом явлении, чрез кое неизвратимая
истина глаголет. Однако днесь ея зрим токмо per speculum et in
aenigmate,1 и оная истина, прежде чем явить лице пред лице
наше, проявляется в слабых чертах (увы! сколь неразличимых!)
среди общего мирского блуда, и мы утруждаемся, распознавая ея
вернейшие знаменования также и там, где они всего темнее и
якобы пронизаны чуждою волею, всецело устремленною ко злу.
Близясь к закату греховного существования, в сединах
одряхлевая, подобно этой земле, в ожидании, когда ввергнусь в
бездну божественности, где одно молчание и пустыня и где
сольешься с невозвратными лучами ангельского согласия, а дотоле
обременяя тяжкой недужною плотию келью в любимой Мелькской
обители, приуготовляюсь доверить пергаменам память о дивных и
ужасающих делах, каковым выпало мне сопричаститься в зеленые
лета. Повествую verbatim2 лишь о доподлинно виденном и
слышанном, без упования проницать сокрытый смысл событий и дабы
лишь сохранились для грядущих в мир (Божиею милостью, да не
предупреждены будут Антихристом) те знаки знаков, над коими
пусть творят молитву истолкования.
Сподобил меня Владыка небесный стать пристальным
свидетелем дел, творившихся в аббатстве, коего имя ныне умолчим
ради благости и милосердия, при скончании года Господня 1327,
когда вошед император Людовик в Италию готовился, согласно
промыслу Всевышню, посрамлять подлого узурпатора,
христопродавца и ересиарха, каковой в Авиньоне срамом покрыл
святое имя апостола (сие о грешном душой Иакове Кагорском, ему
же нечестивцы поклонялись как Иоанну XXII).
Дабы лучше уяснили, в каких делах я побывал, надо бы
вспомнить, что творилось в начале века -- и как я видел все
это, живя тогда, и как вижу сейчас, умудрившись иными
познаниями, -- если, конечно, память справится с запутанными
нитями из множества клубков.
В первые же годы века папа Климент V переместил
апостольский престол в Авиньон, кинув Рим на грабеж местным
государям; постепенно святейший в христианстве город стал как
Цирк или лупанарий; победители его разрывали; республикой
именовался, но ею не был, преданный на поруганье, разбой и
мародерство. Церковнослужители, неподсудные гражданской власти,
командовали шайками бандитов, с мечом в руках бесчинствовали и
нечестиво наживались. И что делать? Столица мира, естественно,
стала желанной добычей для тех, кто готовился венчаться короною
священной империи римской и возродить высшую мирскую державу,
как было при цезарях.
На то и избрали в 1314 году пять немецких государей во
Франкфурте Людовика Баварского верховным повелителем империи.
Однако в тот же день на противном берегу Майна палатинский граф
Рейнский и архиепископ города Кельна на то же правление избрали
Фредерика Австрийского. На одну корону два императора и один
папа на два престола -- вот он, очаг злейшей в мире распри.
Через два года в Авиньоне был избран новый папа Иаков
Кагорский, старик семидесяти двух годов, и нарекся Иоанном
XXII, да не допустит небо, чтобы еще хоть один понтифик взял
это мерзкое благим людям имя. француз и подданный французского
короля (а люди той зловредной земли всегда выгадывают для своих
и неспособны понять, что мир наше общее духовное отечество), он
поддержал Филиппа Красивого против рыцарей-храмовников,
обвиненных королем (полагаю, облыжно) в постыднейших грехах;
все ради их сокровищ, кои папа-вероотступник с королем
присвоили. Вмешался и Роберт Неаполитанский. Чтобы сохранить
свое правление на итальянском полуострове, он уговорил папу не
признавать ни одного из двоих немцев императором и сам остался
главным военачальником церковного государства.
В 1322 году Людовик Баварский разбил своего соперника
Фредерика. Испугавшись единственного отныне императора еще
сильнее, чем боялся двух, Иоанн отлучил победителя, а оный в
отместку объявил папу еретиком. Надо знать, что именно в тот
год в Перудже собрался капитул братьев францисканцев, и их
генерал Михаил Цезенский, склонив слух к требованиям "мужей
