права переговариваться с собратьями. Но поскольку аббатство
прежде всего сообщество ученых, монахам полезно делиться
накопленными сокровищами знания. Поэтому беседа,
споспешествующая изучению предметов, считается законной и
полезной. Если только ведется не в трапезной и не во время
молитвенных отправлений".
"А ты часто говорил с Адельмом Отрантским?" -- внезапно
спросил Вильгельм.
Северин, по-видимому, нисколько не удивился. "Значит,
Аббат уже рассказал, -- промолвил он. -- Нет. С ним я говорил
не часто. Он был занят миниатюрами. Но я слышал, как он говорил
с другими монахами, с Венанцием Сальвемекским и с Хорхе
Бургосским, о работе. Я-то целыми днями не в скриптории, а у
себя", -- и указал на здание лечебницы.
"Так, -- сказал Вильгельм. -- Следовательно, ты не знаешь,
были ли у Адельма видения". "Видения?"
"Видения, какие случаются, например, от твоих трав".
Северин произнес каменным колосом: "Я сказал, что опасные
зелья заперты".
"Не об этом речь, -- продолжал Вильгельм. -- Я спрашиваю о
видениях".
"Не понимаю вопроса", -- упрямо ответил Северин.
"Я подумал, что монах, бродящий по Храмине ночью... А там,
по допущению Аббата, могут происходить вещи... губительные для
тех, кто приходит в запретный час... вот я и говорю, что
подумал: а не явились ли ему дьявольские видения, сбросившие
его в пропасть?"
"Я уже сказал, что в скрипторий не хожу -- только если
нужны какие-нибудь книги. Но большинство гербариев держу при
больнице. И я уже сказал, что Адельм был очень близок с Хорхе,
с Венанцием... и... разумеется, с Беренгаром..."
Даже я уловил в голосе Северина замешательство, не
ускользнувшее, конечно, и от учителя: "С Беренгаром? А почему
разумеется?"
"Беренгар Арундельский -- помощник библиотекаря. Ну, они
однолетки, вместе послушествовали... и, по-моему, естественно,
что у них были темы для разговоров. Вот что я имел в виду".
"Значит, ты это имел в виду", -- повторил Вильгельм. Я
удивился, что он не задает дальнейших вопросов. Более того, он
резко переменил разговор: "Надо бы побывать в Храмине.
Проводишь нас?"
"Охотно", -- ответил Северин с видимым, слишком видимым
облегчением. И повел нас в обход огородов к западному фасаду
Храмины.
"С огородов прямой вход в поварню, -- пояснил он. --
Однако поварня занимает только западную половину первого этажа,
в остальной половине -- трапезная. А из южных дверей, к которым
ведет дорожка вокруг хора церкви, можно попасть сразу и в
поварню, и в трапезную. Но мы пойдем тут: из кухни в трапезную
есть и внутренняя дверь".
Вступивши в просторную кухню, я сразу заметил, что по
середине всей постройки, с первого до последнего этажа,
проходит восьмиугольный колодезь, образующий в самом низу
восьмиугольный внутренний двор; как я понял впоследствии, ходов
в этот колодезь не существовало, а на каждом этаже были пробиты
такие же высокие окна, как и в наружных стенах Храмины. Кухня
являла собой огромное зараженное пространство, где уже
копошилось там и сям с десяток служек, раскладывавших кушанья
для вечери. Двое на огромном столе чистили зелень, чтобы
приправить ячменную, овсяную и ржаную каши, крошили репу,
салат, редиску и морковь. Рядом с ними другой какой-то повар
возился с рыбами, сваренными в разбавленном вине; он намазывал
их соусом из шалфея, петрушки и тимьяна, чеснока, перца и соли.
Огромный хлебный очаг у дальней стенки западной башни
полыхал рыжеватым огнем. В башне, глядевшей на юг, тоже
топилась печь. В ее громадном устье кипятились кастрюли,
повертывались вертела. В эту самую минуту распахнулись другие
двери, выходившие на ток позади церкви, и скотники через них
стали втаскивать туши свежезаколотых свиней. Мы прошли в эти
распахнутые двери и оказались на току, на восточной окраине
подворья, под стеною, вдоль которой цепью вытянулись службы.
Северин показал нам, что левее всего расположена свалка навоза,
далее идут конюшни, за ними -- стойла, птичий двор и крытый
загон для овец. Возле выгребной канавы свинари размешивали в
огромном чане кровь заколотых свиней. Если сразу же ее
хорошенько промешать, как нам объяснили, она может сохраняться
свежей на этом прохладном воздухе несколько дней, и потом из
нее можно будет приготовить кровяные колбасы.
Воротившись в Храмину, мы двинулись в противоположную
сторону и, войдя в дверь трапезной, едва успели окинуть ее
взглядом, так как сразу же свернули на лестницу, начинавшуюся
от восточной башни. Внутренность двух башен, примыкавших к
монастырской трапезной, была устроена так: в северной
располагался громадный камин, в восточной -- винтовая лестница,
приводившая в скрипторий, то есть на второй этаж. Тут ежедневно
подымались монахи на работу. Можно было, как выяснилось,
подняться туда и по двум меньшим лестницам, не таким
просторным, как восточная, зато проходившим в самых
прогреваемых местах -- за камином и за кухонной печью.
Вильгельм спросил, найдем ли мы кого-нибудь наверху в
скриптории, несмотря на воскресный день. Северин, улыбаясь,
ответил, что работа для монаха-бенедиктинца -- это та же
молитва. В воскресенья все службы протекают немного долее, чем
в будни, но монахи, приставленные к книжному делу, все равно
проводят сколько-то часов в читальне, преимущественно отдаваясь
душеполезному обмену учеными наблюдениями, советами,
размышлениями над Святым Писанием.
Первого дня ПОСЛЕ ЧАСА ДЕВЯТОГО,
где при посещении скриптория состоялось знакомство
со многими учеными, копиистами и рубрикаторами,
а также со слепым старцем, ожидающим Антихриста
Поднимаясь, я заметил, что учитель осматривает окна
лестницы. Я, наверное, становился не менее наблюдателен, чем
он, так как сразу определил, что подобраться к ним почти
невозможно. В то же время окна трапезной, единственные в первом
этаже выходившие на откос, казались недоступными, учитывая, что
высокой мебели под ними не было.
Лестница кончилась. Повернув снова, мы вступили в
скрипторий из северной башни, и я вскрикнул от восхищения.
Второй этаж не был разгорожен, как нижний, и открывался взору
во всей поместительности. Гнутые вольты, не слишком большие
(меньшие, чем в церкви, но более высокие, чем в любой виденной
мною капитулярной зале), укрепленные мощными пилястрами,
замыкали пространство, залитое изумительным светом от трех
огромных окон в каждой большой стене и от малых окошек в каждой
из пяти граней каждой угловой башни. Еще восемь вытянутых
высоких окон, выходивших во внутренний восьмиугольный колодец,
давали дополнительное освещение.
Благодаря изобилию окон все громадное помещение выглядело
веселым. Свет поступал со всех сторон, не было ни теней, ни
полумрака, хотя серый зимний день уже близился к своему закату.
Стекла в окнах были не цветные, как это делают в церквах; здесь
свинцовыми переплетами удерживались квадраты совершенно
прозрачного стекла, чтобы свет в эту залу проходил без всяких
примесей, не преображенный человеческими ухищрениями, и служил
своей главной цели -- озарять работу чтения и письма. Не
однажды приводилось мне осматривать скрипторий, но ни в одном
из них столь блистательно не представало мне в переливах
физического сияния, заставлявших все кругом себя светиться и
сверкать, то духовное начало, олицетворяемое стихией света --
claritas, которое есть кладезь любой красоты и любой
премудрости и неотъемлемое качество той гармонии, которая
показывалась во всех пропорциях залы. Ибо три условия должны
сойтись для нарождения красоты: прежде всего целокупность,
сиречь совершенство, и потому мы считаем уродливыми
незавершенные вещи; далее, достойная пропорциональность, сиречь
соразмерность; и наконец яркость и светлота, и поэтому мы
считаем красивыми вещи ясных цветов. И поскольку созерцание
красоты доставляет покой в душу, а для нашей души едино,
предаваться ли покою, добру или красоте, я и ощутил в душе
своей величайшее успокоение и подумал, до чего, должно быть,
приятно заниматься в таком чудеснейшем месте.
В тот послеполуденный час оно представало пред моими очами
как некая дивная кузня всезнания. Впоследствии я посетил в
Сан-Галло скрипторий похожего вида, и так же обособленный от
библиотеки (в других монастырях пишущие трудились в комнатах,
где сохранялись и книги), но не столь необыкновенно удобно
устроенный, как этот. Антиквары, библиотекари, рубрикаторы и
изыскатели сидели каждый у собственного стола, по одному столу
под каждым из окон. И поелику тех окон было ровно сорок (число
истинного совершенства, рождаемое удесятерением квадрата, как
если бы десять заповедей учетверялись четырьмя основными
добродетелями), четыре десятка монахов могли бы под ними союзно
трудиться, хотя в миг нашего появления их и сидело не более
тридцати. Северин разъяснил нам, что монахи, посылаемые в
скрипторий, освобождаются от богослужения третьего, шестого и
девятого часа, дабы не вынуждаться прерывать свою работу в
светлое время суток, и покидают они скрипторий только на
закате, перед вечерней.
Самые светлые места были отданы антикварам, лучшим
миниатюристам, рубрикаторам и переписчикам. На столах было все,
что служит переписыванию и иллюстрированию: рожки с чернилами,
тонкие перья, которые тут же чинили острейшими ножами, пемза
для лощения пергамента, правильцы для графления строк. У писцов
под рукою, на гребнях покатых столешниц, были подставки,
державшие переписываемые тома в открытом виде с помощью особых
пластин, указывавших нужную строку. Были на столах чернила и
золотые, и иных цветов. А некоторые монахи не писали, а только
читали и делали заметки в тетрадях или на дощечках.
Но не было возможности вникнуть в их работу, потому что
навстречу спешил библиотекарь -- как мы уже знали, Малахия
Гильдесгеймский. Он явно хотел выказать радушие, но я поневоле
вздрогнул от его зловещего вида. Ростом он был высок, и при
редкостной худобе конечности имел тяжелые и неуклюжие. Когда он
шагал, окутанный черным орденским платьем, в его фигуре было
что-то жуткое. Капюшон, который он, войдя в помещение, не
опустил, оттенял бледность кожи и мрачность огромных тоскливых
глаз. На лице лежал отпечаток страстей, по-видимому усмиренных
усилием воли, но вылепивших все черты, ныне бездвижные и
безжизненные. Облик его дышал скорбью и суровостью, а глаза
глядели так пристально, что, мнилось, проницали душу
собеседника, читая тайные помыслы, и вряд ли кто бы мог
выдержать испытание и не потупиться, спасаясь от вторичного
взгляда в эти глаза.
Библиотекарь представил нам работавших. О каждом Малахия
рассказывал, над чем тот трудится, и я с восторгом находил во
всех глубочайшую преданность науке и познанию слова Божия. Так
мы познакомились с Венанцием Сальвемекским, переводчиком с
греческого и арабского, приверженцем того самого Аристотеля,
который несомненно был и будет великомудрейшим во человецех. С
Бенци-ем из Упсалы, юным скандинавом, знатоком риторики. С
Беренгаром Арундельским, помощником библиотекаря. С Имаросом
Александрийским -- переписчиком книг, получаемых библиотекой на
несколько месяцев из других мест. А также с миниатюристами из
разных стран: с Патрицием Клонмакнойзским, Рабаном Толедским,
Магном Ионским, Вальдом Герефордским.
Я мог бы продолжить этот перечень, о, всего на свете
