совершилось много такого, и чем нужно поведать скорее.
Первого дня ЧАС ШЕСТЫЙ,
где Адсон изучает портал церкви, а Вильгельм после
долгой разлуки видится с Убертином Казальским
Аббатская церковь в великолепии уступала тем, которые я
осматривал впоследствии в Страсбурге, Шартре, Бамберге и
Париже. Сильнее всего она походила на те храмы, которые мне
встречались и раньше в италийских землях: не устремляющиеся
головокружительно ввысь к небесам, а накрепко сращенные с
почвой, более широкие, нежели высокие. Но таково было только
основание церкви. Над его крепкими стенами, как над скалою,
были надставлены квадратные зубцы, чрезвычайно крепкие и
могучие, и ими над нижней частью постройки удерживалась верхняя
-- не башня, а как бы новая большая вторая церковь, венчаемая
островерхой крышей и опоясанная рядами строгих окошек. Надежная
монастырская церковь, из тех, которые возводились нашими
предками в Провансе и в Лангедоке, чуждая каких бы то ни было
красот и излишеств, столь излюбленны;; современными
строителями; и только шпиль, установленный, думаю, в самые
недавние годы, отважно вонзался над хором в небесный свод.
Два отвесных, гладких столпа предстояли церковным воротам,
которые издалека показывались как бы громадною слитною аркой;
но от каждого столпа, от его верха, отходило по контрфорсу, и
эти контрфорсы, ежели приглядеться, в вышине венчались все
новыми и новыми арками, и их непрерывным полетом увлекался взор
как бы в сердце разверзнутой бездны -- вглубь, к настоящему
порталу, издали неразличимому в полутьме. Над воротами нависал
тяжелый тимпан, удерживавшийся с боков двумя массивными
подпорками, а посередине -- резным пилястром, делившим портал
на два соседствующих прохода, в каждом из коих были установлены
тяжелые дубовые окованные железом двери. В тот полуденный час
бледное солнце почти отвесно ударяло в крышу и лучи попадали на
фасад искоса, оставляя в полутьме наддверный тимпан, так что
мы, миновавши два передних столпа, неожиданно очутились под
переплетенным арочным сводом, почти что в лесу переплетенных
аркад, отходивших от оголовья малых колонн, пропорционально
укреплявших каждый контрфорс.
Когда глаза свыклись с полумраком, вдруг немой разговор
резного камня, обращенный к зрению и следом прямо к душе (ибо
картина, се простецов писание), поразил мой взор и увел меня в
мечту, каковую и ныне язык затрудняется передать.
Взглянул я как бы в духе, и вот, престол стоял на небе, и
на престоле был Сидящий. Лицо Сидящего было сурово и скорбно,
распахнутые очи жгли человечество, пришедшее к пределу земного
существования; власы с брадою величественно ниспадали у него по
лицу и груди, как будто речные воды, равномерными ручейками, и
ни один не был толще остальных. Венец, его покрывавший, был
осыпан самоцветами и перлами; властительная пурпуровая туника,
изукрашенная вышивками, браная золотом и сребром, пышными
складками стекала ему на колени. В левой руке, опущенной на
колени, он держал запечатанную книжку, правую же воздевал,
знаменуя не то благовещение, не то угрозу. Лик его был озарен
ужасающей красотою нимба, крестовидного и цветоносного; и я
увидел, как переливается вокруг престола и над головою Сидящего
радуга, подобная смарагду.. Перед престолом, под ногами
Сидящего простиралось море стеклянное, подобное кристаллу, а
вокруг Сидящего, вокруг престола и над престолом виднелись
четверо ужасных животных, ужасных для меня, который глядел на
них, как бы захваченный, однако милых и сладчайших для
Сидящего, которому все они неустанно возглашали хвалу.
Вернее сказать, не все они представлялись даже и мне
ужасными, ибо весьма хорош и мил всем своим обликом глядел муж,
что слева от меня, одесную Сидящего, протягивавший книжку. Но
ужасен был, с противоположного боку, орел: клюв отверст, торчат
встопорщенные перья, как бы железная кольчуга, кривые когти
хищно закручены, широкие крылья разведены. Тут же у ног
Сидящего, под двумя первыми образами, находились два других,
телец и лев, и каждое из этих двух чудовищ, которое в когтях, а
которое в копытах, держало, каждое, книгу; при тулове,
отвернутом от престола, главы их были на престол устремлены,
как будто бы выламывая и верх туловища и шею в какой-то дикой
судороге, поводя боками, загребая лапами, разевая пасти, бия и
щелкая закрученными хвостами, изогнутыми, как змеи, и
завершавшимися, на оконечностях, языками пламени. Оба они
крилаты, оба увенчаны ореолом, и, невзирая на устрашающий вид,
оба рождены не адскою силой, а небесами, а ежели и показывались
ужасными, это оттого, что рыкали в предвосхищении Сошедшего,
идущего судить живых и мертвых.
Около престола, обок тех четырех животных и под ногами
Сидящего, видимые как будто через прозрачную твердь глубин
хрустального моря, заполняя собой почти весь простор видения,
размещенные сообразно треугольному очертанию тимпана, снизу
семь и семь, выше три и три, совсем сверху два и два, по
сторонам престола, двадцать четыре старца восседали на двадцати
четырех небольших престолах, облеченные в белые одежды и
златовенчанные. У одних находились в руках гусли, у других --
чаши, полные фимиама, а играл из них только один, все же прочие
были охвачены восторгом, обернувши лик к Сидящему, которому
возносили хвалу, и все члены их были вывернуты точно так же,
как у четырех животных, с тем чтобы каждый мог лицезреть
Сидящего, но у старцев искривление туловища выглядело не так
по-скотски, а походило на колена священного танца -- тому
подобно, наверное, плясал Давид перед ковчегом завета, -- и,
как бы ни было вывернуто тулово, из любого телоположения зеницы
старцев, в опровержение всех законов, определяющих устойчивость
тела, глядели в одну-единственную сиятельную точку. Боже, какая
гармония порывов и отпрядываний в наклонении их тел,
противоприродном, но странно-красивом, в мистическом разговоре
всех их членов, чудодейственно освобожденных от телесной
тяжести; здесь заповедное число представало в новопринятой
существенной видимости, как если бы на святейшее товарищество
ниспослан был буйный ветр; здесь дыхание жизни, исступление
восторга, вопль аллилуйя, силой чуда претворенный из звучания в
святозрачный образ.
Тела и их части, обитаемые духом, озаренные откровением,
лики, дивом преображенные, взоры, одушевлением пронзенные,
ланиты, любовию воспламененные, зеницы, благоденствием
распространенные; кто испепеляем мучительным блаженством, кто
охвачен блаженнейшею музыкой, кто трепетом преображен, кто
счастием омоложен, вот все они голосят с растроганными лицами,
с развеянными платьями, со сладострастием и с напряжением во
всем их существе новое славопение, и уста их полуоткрыты
умилением вековечной хвалы. А под пятами этих старцев, и
выгибаясь над ними, и поверх престола, и над евангелическою
четвернею, сплетаясь в симметрические струи, почти не разнствуя
между собой из-за роскошества тончайшей художности, сводящей
разномастные их свойства к великолепнейшему тождеству, к разной
равности и равной разности их, единых в инаковости и инаких в
единстве, в семейственном содействии, в совершенной
соразмерности сочленений, в сопряженности соцветий, как
созвездие сладчайшего созвучия и связанности мастей по существу
сторонних, как сочетание соприродное сонму струн цитры, как
согласная и согранная, сопредельная соседственность, сродненная
существенной нутряной силою, сосредоточенной на единообразии
смысла даже в самой сумасшедшей игре разнообразного, как
узорочье и соположение созданий взаимно несоединимых, однако
соединяющихся во взаимности, как плод любовного союза,
заключаемого всесильным советом, равнозначно и небесным и
светским (наикрепчайшая, вековечная сопряженность мира с
любовью, с добродетельностью, со строем, с могуществом, с
правопорядком, с первопричиной, с жизнью, со светом, с сиянием,
с видом и с образом), как многоразличное единство, ослепляющее
блистательной обработкою, сообщающей стройную форму соразмерно
расположенной материи, -- так сплетались и переливались между
собою всевозможные соцветия и листья и лозы и отростки и побеги
любых растений, которыми украшаются сады земные и сады
небесные: и фиалка, и ракитник, и повилика, и лилия, и
бирючина, и нарцисс, и лотос, и аканф, и душистая кассия, и
мирра, и смолистый бальзамин.
Однако в то время как мой дух, увлеченный этим совмещением
природного совершенства с величавыми сверхъестественными
знаменованиями, готов был себя излить в счастливом песнопении,
взор, постепенно продвигаясь вдоль строя резных каменных
розеток под стопами старцев, падал на некие фигуры, которые,
перекрещиваясь между собою, целиком сливались с пилястром,
поддерживавшим тимпан. Что собою являли, какое символическое
послание сообщали эти три четы львов, каждая переплетенная
между собою как бы крестом, наискось наклоненным, каждый зверь
был вздыблен дугою, задними лапами взрывая твердую почву,
передними упираючись в спину собрата; разметаны змеевидными
волнами шерсть и грива, пасти разверзнуты зычной угрозой, тугое
тело каждого зверя к тулову колонны привязано, будто
приплетено, как путами, резными лозами. Но чтоб успокоить
потрясенный дух, как будто нарочно рядом с ними были поставлены
укрощать диавольскую природу львов и претворять ее в
символическую, направляющую дух к высоким помыслам и тайнам, по
сторонам пилястра, симметрично, два человеческих истукана, оба
неестественного роста, вытянутые, высотой с колонну, и оба --
близнецы других, рядом стоящих двух, которые симметрично справа
и слева соседствовали с первыми, подпирая массивные столпы под
тимпаном, примыкая к каждому створу со внешней стороны, там,
где тяжелые половины двери навешивались на косяки; это были
Четыре фигуры старцев, в которых по атрибутам я распознал Петра
и Павла, Иеремию и Исаию, извивающихся в таком же танце, в
каком и старцы на тимпане; воздеты длинные костлявые руки с
перстами, расправленными, как крылья, и, как крылья,
разлетаются по воздуху бороды и кудри, подъятые пророческим
вихрем; складки долгополых одежд разметаны; долговязые ноги
повертываются и движутся, колыхая ткани и складки, будто
бьющиеся с львиными космами, хотя по плоти и соприродные оным
космам. И, отворачивая очарованный взор свой, упоенный
потаенным многозвучием этого странного сродства святолепных
телес с адовыми извержениями, я узрел на боках портала, под
глубокими аркадами, множество высеченных на контрфорсах в
промежутках между хрупкими колоннами, поддерживающими и
украшающими их, вьющихся посреди изворотов изобильной
растительности, окутывающей оголовья этих колонн, и
карабкающихся наверх к лесоподобным пролетам бессчетно
повторяющихся арок -- других видений ужасающего, жуткого вида,
чье явление в этом священном приюте могло быть связано только с
их параболическим и аллегорическим содержанием и с неким
моральным уроком, который ими задавался; там видел я жену
похабную, оголенную, со спущенной кожей, угрызаемую нечистыми
лягвами, уязвляемую аспидами и уестествляемую толстобрюхим
сатиром с крупом грифа, с ногами, утыканными жестким пером, и с
бесстыжею глоткою, выкликающею ему же самому вечное
посрамление; видел я и скупца, коченеющего смертным холодом на
своем ложе под колоннами и навесами беззащитною жертвою злой
