действительности одобрительное ворчание Хорхе. Я понял, что оно
относилось к читаемому на каждой трапезе параграфу правила.
Когда я вслушался в этот параграф, я понял, чему так радовался
Хорхе. Вот что было прочитано: "Уподобимся пророку, сказавшему:
буду я наблюдать за путями моими, чтобы не согрешать мне языком
моим; буду обуздывать уста мои, доколе нечестивый передо мною,
согбен я и весь поник, был нем и безгласен и молчал даже о
добром. Поскольку тут пророк нас наущает, что порой из любви к
молчанию надо и от дозволенных речей воздержаться, сколь
премного сильнее следует опасаться речей недозволенных! Дабы не
принять муку за этот грех!" И продолжалось: "Словоплетение же,
пустословство и болтовщину мы преследуем беспощадно, вековечно
и повсеместно и не дозволяем учащемуся раскрывать рот ради
подобных речей".
"Это относится к маргиналиям, о которых сегодня мы
говорили! -- не удержался Хорхе. -- И Иоанном Златоустом
сказано, что Христос никогда не смеялся!"
"Ничто в его человечьей натуре ему не мешало, -- возразил
Вильгельм. -- Ибо смех, как учат богословы, присущ
человечеству".
"Хоть и мог, однако не писано, чтоб смеялся", --
решительно прервал его Хорхе цитатой из Петра Певца. "Ешь,
жаркое готово", -- прошептал Вильгельм. "Какое?" -- спросил
Хорхе, видимо, думая, что принесли новое блюдо.
"Эти слова, по Амвросию, произнес Св. Лаврентий, когда его
мучили на раскаленной решетке, и убеждал палачей перевернуть
его на другой бок, о чем упоминает и Пруденций в "Книге о
мученических венцах", -- сказал Вильгельм с самым святым видом.
-- Следовательно, Св. Лаврентий любил шутку и сам умел шутить
-- хотя бы чтоб торжествовать над врагами".
"И тем доказывается, что смех -- вещь близящая к смерти и
к телесному разложению", -- прорычал в ярости Хорхе. Должен
заметить, это был ответ безупречного логика.
Тут Аббат незлобиво напомнил нам о правиле. Мы замолчали.
Ужин кончался. Аббат встал и представил монахам Вильгельма.
Превосходно описав его опытность и славу, он объявил, что
Вильгельм уполномочен расследовать гибель Адельма и что монахи
обязаны отвечать на все его вопросы и требовать того же от
своих подчиненных. И всячески помогать следствию, при условии,
-- добавил Аббат, -- что намерения Вильгельма не пойдут вразрез
с уставом монастыря. В каковом случае следует обратиться к
нему, Настоятелю.
Отужинав, монахи засобирались в хор к повечерию. Они снова
опустили на лица куколи и выстроились гуськом у двери. Потом
вышли по одному на кладбище и потянулись к северному порталу
хора.
Мы вышли с Аббатом. "В этот час двери Храмины замыкаются?"
-- спросил Вильгельм.
"Как только служки уберут в трапезной и на кухне,
библиотекарь самолично запирает двери изнутри на засов".
"Изнутри? А сам он как выйдет?"
Аббат в упор посмотрел на Вильгельма. Потом сурово и резко
ответил: "Спать в кухне он не собирается". И ускорил шаг.
"Вот оно что, -- прошептал мне на ухо Вильгельм. --
Значит, есть другой выход, но нам его знать не положено". Я
улыбнулся, гордый его догадкой, но он буркнул: "Пожалуйста, не
хихикай. Видел -- в этих стенах смех не жалуют".
Мы вошли в хор. Горел лишь один светильник на массивной
бронзовой в два человеческих роста треноге. Монахи разместились
на седалищах а, чтец читал из Св. Григория.
Потом Аббат дал знак, и каноник завел "Помилуй нас,
Господи". Аббат в ответ: "Помощь моя от Господа", и все хором
подхватили: "Сотворшего небо и землю". Потом запели псалмы:
"Егда воззвати ми, услыши мя, бог правды моей", и:
"Возблагодарю тебя. Господи, всем сердцем моим", и: "Хвалите,
рабы, Господа, хвалите имя Господне".
Мы не проходили в места хора, оставаясь в главном нефе.
Оттуда-то мы и углядели Малахию, внезапно вышедшего из темной
боковой часовни.
"Запомни место, -- сказал Вильгельм, -- наверное, там ход,
ведущий в Храмину".
"Под кладбищем?"
"Почему бы нет? Скорее всего... Если подумать, где-то у
них обязательно должно быть мощехранилище. Потому что стольких
монахов, умерших за столько столетий, невозможно схоронить на
таком клочке земли".
"Вы действительно хотите ночью идти в библиотеку?" --
спросил я, леденея от ужаса.
"К покойным монахам, ползучим гадам и таинственным
светильникам... Бедный Адсон. Нет, мальчик, не пойду. Я
подумывал об этом сегодня, но не от любопытства, а чтобы
выяснить, отчего погиб Адельм. Но теперь, имея, как ты слышал,
более логичное объяснение и все взвесив, я решил уважать законы
места, где нахожусь". "Тогда зачем вам ход?"
"Затем, что разум стремится объять не только то, что можно
и нужно делать, но и то, что делать можно, но верней всего не
нужно. Именно поэтому я рассуждал со стекольщиком, что мудрец
обязан как-то прикрывать открытые им тайны, чтоб другие люди не
употребили их во зло. Но открывать их надо. А эта библиотека,
по-моему, именно то место, где тайны вовсе не открывают".
С этими словами он вышел из церкви, так как служба
закончилась. Мы очень устали и направились в келью. Там я
заполз в низкую нишу, которую Вильгельм шутя именовал
"гробиком", и немедленно заснул.
Примечание
1 Монастырь без книг (лат.)
1 по желанию (лат.)
1 разъятые члены (лат.)
2 великому уподобление жалкого (лат.)
1 "Древо крестной жизни" (лат.).
1 "Братья и бедные отшельники отца Целестина" (лат.).
1 в виде загадки (лат.).
1 Вот. невиданное дело:
На небо земля взлетела,
Выше неба залетала! (старонем.)
2 Облако-то под ногами,
А земля над облаками --
Чудеса за чудесами! (старонем.).
1 примеры (лат.).
1 стекла в металлической оправе (лат.).
2 стекла для чтения (лат.).
1 Благословите (лат.).
2 Едят убогие (лат.).
* ДЕНЬ ВТОРОЙ *
Второго дня ПОЛУНОЩНИЦА,
где краткие часы мистического восторга оканчиваются
самым кровавым образом
Символ порою дьявола, порою Христа распятого, всякой твари
лукавее петух. Помнят в нашем ордене и таких, которые ленились
петь на заре. К тому же в зимние утра полунощница служится,
когда ночь еще глубока и вся натура спит; а монах обязан
подниматься в темноте и долго в темноте же творить молитвы,
поджидая приход дня и разгоняя морок пламенем искренней веры.
Для того есть мудрое правило, чтобы в черед
монахи-бодрственники, не ложившись с братией, бдели всю ночь,
мерно отчитывая нужное количество псалмов и тем измеряя
минувшее время, и по истечении часов, отведенных другим на сон,
давали бы знак к пробуждению.
Поэтому мы были разбужены назначенными монахами. Они
прошли по курпусам и странноприимному дому с колокольчиками, и
один, заглядывая в кельи, возглашал: "Благословим Господа", а
из келий отвечали: "Богу благодарение".
Мы с Вильгельмом положили исполнять бенедиктинский обычай,
меньше чем в полчаса приготовились встретить новый день и с тем
сошли в хор, где монахи, павши ниц, читали первые пятнадцать
псалмов в ожидании, пока наставник приведет послушников. Тогда
каждый утвердился на своем седалище, и хор завел: "Господи уста
мои отверзи, и уста мои возвестят хвалу твою". Вопль его
полетел к высоким вольтам, как детский плач. Два инока взошли
на амвон и начали девяносто четвертый псалом: "Приидите,
воспоем Господу", а за оным -- следующие по предписанию. И душа
моя запылала пламенем обновленной веры.
Монахи застыли на местах: шестьдесят фигур, одинаковых под
одинаковыми рясами и куколями, шестьдесят теней, еле освещенных
огнем с треноги, шестьдесят голосов, истово выхваляющих
Всевышнего. И изнывая в их дивном созвучии, как в преддверии
райских услад, я спрашивал себя, возможно ли, чтобы в обители
находилось место сомнительным тайнам, беззаконным попыткам
раскрыть их и жуткому запугиванию. Ибо мне аббатство
представилось в тот миг собранием святейших, убежищем
добродетели, ковчегом мудрости, кладезью здравомыслия,
крепостью познания, поместилищем кротости, оплотом твердости,
кадилом святости.
Спев шесть псалмов, читали Писание. Некоторых монахов
клонило в сон, в один ночной бодрственник обходил места с
маленькой лампадою, ища дремлющих. Кого заставали в полусне,
тому в наказание давали лампаду и пускали по рядам вместо
прежнего монаха. Затем пропели остальные шесть псалмов. Аббат
дал благословение, недель-щик прочел молитвы, и все стали на
колена перед алтарем. Объявили минуту сосредоточения, и кто не
пережил, как мы, часы мистического жара, переполняющего миром
всю душу, не может представить неизреченную сладость той
минуты. Наконец, опустивши снова куколи, все вернулись на места
и торжественно грянули "Te Deum".1 И я в великой радости со
всеми благодарил Господа за то, что упас меня от колебаний и
снял с души тяжесть первого монастырского дня. Мы все нетверды,
говорил я себе, и даже в среде столь честных и чистых
угодников, как эти, дьявол может сеять мелкие обиды и
недоброжелательства. Но все это, как дым, уносится могучим
порывом веры, когда все сходятся во имя Отца святейшего и
благодать Христова почиет на всех.
От полунощницы до утрени монах в келью не возвращается,
даже если ночь еще глубока. Послушники отправились, при
наставнике, в капитулярный зал учить псалмы. Одни монахи
задержались в церкви для ухода за богослужебной утварью, другие
-- большинство -- вышли во двор и прохаживались в молчаливой
медитации. Так же и мы с Вильгельмом. Служки покуда спали и
продолжали спать даже тогда, когда мы при темных еще небесах
проследовали в церковь к утрене.
Начали псалмами, из коих один, приуроченный к четвергу,
звучал так жутко, что я снова погрузился в давешние страхи.
Меня испугало, что именно на этот день предуказаны такие
суровые слова: "Нечестивый хвалится похотью души своей; в
надмении своем пренебрегает Господа; уста его полны проклятия,
коварства и лжи; под языком его мучение и пагуба". Трепет
беспокойства только усилился, когда после хвалитных псалмов, по
уставу, читали Апокалипсис, и в памяти снова возникли фигуры
портала, овладевшие накануне и взором моим и душой. Но вот
кончились и респонсорий, и гимн, и стихира, и зазвучала
евангельская песнь. Тогда я заметил за окнами хора, в точности
над алтарем, беловатое сияние. От него затрепетали краски
витражей, прежде безжизненные в полночной тени. Это не заря еще
была, к заре приурочен час первый, она занимается в тот момент,
когда монахи поют: "Господь се предивное сияние святости" и
"Взошло уж созвездие света". То был первый робкий проблеск,
предчувствие зимней зари, но его было достаточно, чтобы сердце
мое снова просветлело. Было совершенно достаточно той нежной
полутьмы, которая в нефах собора заместила собою мрачную ночную
мглу.
Мы пели из божественной книги, свидетельствовали о Слове,
сошедшем просвещать народы, и я будто зреть мог, как дневное
светило всем сиянием и жаром заполняет храм. Свечение, пока еще
невиданное, казалось мне -- исходило от нашей песни,
мистический крин раскрывался мне, благовоннейший, между
крестовинами вольт. "Благословен, о Господь, за миг сего
невыразимого блаженства!" -- немо молился я и спрашивал у
сердца: "Чего ты, глупое, страшилось?"
Внезапно из-за северного портала послышался шум. Я
поразился, до чего нагло здешняя челядь, берясь за работу,
мешает богослужению. Но трое свинарей с перепуганными лицами
