он должен себе заказать и приблизительно на какой странице там
приводятся необходимые сведения, добавляя при этом, что
вышеозначенную книгу библиотекарь ему обязательно выдаст, так
как она числится среди трудов боговдохновенных. А насчет другой
книги, я слышал, он предостерегал окружающих, что ее незачем и
заказывать, потому что хотя она точно занесена в каталог, но в
действительности изгрызена мышами более полувека тому назад и
неминуемо распадется в порошок под пальцами первого, кто до нее
дотронется. В общем, Хорхе -- это была олицетворенная память
книгохранилища, живой дух скриптория. И поминутно он обрывал
любые попытки монахов перекинуться несколькими словами.
"Утихните и поспешайте засвидетельствовать истину, ибо близятся
времена!" -- напоминал он о приходе Антихриста.
Столь же сурово Хорхе пресек и нашу беседу. "Библиотека
содержит свидетельства истины и свидетельства лжи",-- возгласил
он.
"Ну да, конечно, Апулей с Лукианом повинны в лживых
вымыслах, -- сказал на это Вильгельм. -- Но их вымыслы
содержат, под покрывалом неестественности, наидобрейшую мораль,
ибо учат нас, сколь дорого приходится платить за допущенные
ошибки. К тому же я думаю, что в повести о перерождении
человека в осла может подразумеваться перерождение души,
впавшей в греховное состояние".
"Возможно", -- ответил Хорхе.
"Однако теперь я начинаю понимать, отчего Венанций во
время той беседы, о которой рассказывал вчера, так занят был
вопросами комедии. И в самом деле ведь такого рода сказки могут
быть уподоблены комедиям древности. И в этих сказках и в тех
комедиях повествовалось не о людях воистину живых -- как
принято в трагедиях, -- а о вымышленных; и Исидор их обманными
провозвещает:
"Там сказанья поэтические наобум перепеваются, отчего
показываются дела не бывые, а попросту лживые"".
"Речь шла не о комедиях, а о позволительности смеха", --
нахмурившись, сказал Хорхе. А между тем я прекрасно помнил, что
когда Венанций ссылался на этот разговор, Хорхе утверждал, что
забыл все до слова.
"А, -- безразлично отозвался Вильгельм, -- а я так понял,
что вы говорили о лживых поэтических вымыслах и остроумных
загадках".
"Мы говорили о смехе, -- сухо ответил Хорхе. -- Комедии
создавались язычниками ради понуждения слушателей к смеху, цель
весьма предосудительная. Иисус Господь наш никогда не
изъяснялся ни комедиями, ни баснями, но единственно --
наипрозрачнейшими притчами, где поучал через аллегорию, как
обрести себе царствие небесное, да будет так, во веки веков,
аминь".
"Хотелось бы понять, -- сказал Вильгельм, -- почему вы так
противитесь предположению, что Иисус, хотя бы изредка, смеялся.
Я уверен, что смех наипрекраснейшее средство, подобное ваннам,
для излечения гуморов и телесных недугов, в частности
меланхолии".
"Ванна превосходнейшее дело, -- ответил Хорхе. -- И
Аквинат рекомендует ванны для избавления от печали. Сия
последняя может быть расценена как предосудительная страсть,
когда не обращена на зло, искоренимое отважной борьбой с ним.
Ваннами уравновешиваются гуморы. А смех сотрясает тело,
искажает лицо и уподобляет человека обезьяне".
"Обезьяны не смеются, смех присущ одному человеку, это
признак его разумности", -- отвечал Вильгельм.
"Признак разумности человека -- это и дар речи, однако
речью можно оскорбить Творца. Не все присущее человеку
добронравно. Смех свидетельствует о глупости. Смеющийся и не
почитает то, над чем смеется, и не ненавидит его. Таким
образом, смеяться над злом означает быть неготовым к борьбе с
оным, а смеяться над добром означает не почитать ту силу,
которою добро само распространяется. О чем есть в нашем
Правиле: "Десятая степень послушания, се: смехотворному порыву
легко не предаваться, ибо сказано: "Смех глупых точно треск
хвороста под котлом"".
"Квинтилиан, -- перебил мой учитель, -- говорит, что из
панегириков смехотворное надо исключить, торжественности ради,
но в других обстоятельствах -- приветствовать. Тацит одобряет
иронию Кальпурния Писона, Плиний Младший пишет: "Когда же притом
смеюсь, веселюсь, играю, я человек"".
"Все они были язычники, -- отвечал Хорхе. -- В Правиле
сказано: "Глумление же словесное, празднословие и
смехотворчество к вековечному изгнанию из любых наших мест
обещаются, и вышеозначенным словесам учащегося разверзать уста
не дозволяется"".
"Но ведь уже после того, как проповедование Христово
возобладало на земле, Синесий из Кирены провозгласил, что в
божественности гармонично породнены комическое и трагическое, а
у Гелия Спациана говорится об императоре Адриане, муже
возвышенного нрава и духа naturaliter1 христианского, что он
умел чередовать состояния веселости с состояниями
величественности. Наконец и Авсоний нас побуждает разумно
соотносить меру серьезности с мерой увеселения".
"Однако Павлин Ноланский и Климент Александрийский
предостерегали против подобных дурачеств, и Сульпиций Север
свидетельствует, что Св. Мартин никогда и никем не был виден ни
в свирепости, ни в веселии".
"Но он припоминает и у этого святого высказывания
spiritualiter salsa,2 -- вставил Вильгельм.
"Быстрые, ловкие, но не смехотворные. Св. Евфраим создал
паренезу против монашеского смеха, и в своем "De habitu et
conversatione monachorum"3 требует избегать непристойностей и
зубоскальств, как укусов ядовитого аспида!"
"Но Гильдеберт смех дозволял: "Допускаются после дельных
занятий и забавные, токмо степенные и самородные". И Иоанн
Солсберийский не возражал против умеренной веселости. И,
наконец, Екклесиаст, из коего вы только что приводили стих,
послуживший опорой вашему Правилу, где говорится, что смех
присущ дуракам, в других стихах допускает правомерность
молчаливого смеха: веселия спокойной души".
"Душа спокойна толы лаждается сотворенным добром; а над ,
ною не смеются. Вот почему не смеялся Христос. Смех источник
сомнения".
"Но иногда сомнение правомерно".
"Не нахожу. Почуяв сомнение, всякий обязан прибегнуть к
авторитету -- к слову святого отца либо кого-нибудь из докторов
-- и отпадет причина сомневаться... Вы насквозь пропитались
различными спорными доктринами, подобно тем парижским
логикам... Но Св. Бернард сумел достойно противостоять тому
кастрату Абеляру, который пытался любые сущие вопросы подчинить
холодному, безжизненному решению рассудка, не просвещенного Св.
Писанием, и позволял себе по собственному разумению судить, что
так, а что этак. Само собой понятно, что тот, кто воспринимает
от него его опаснейшие идеи, способен также и
попустительствовать игрищам безрассудного, который осмеивает то
единственное, чему необходимо поклоняться как наивысшей
истинности, данной единожды и навечно всем и каждому.
Предаваясь смеху, безрассудный тем самым провозглашает: "Deus
non est".1
"О преподобный Хорхе, мне представляется, вы неправы,
говоря о кастрированном Абеляре, ибо вам известно, что к этому
горестному состоянию он был сведен чужою подлостью..."
"Нет, собственной греховностью. Тщеславием собственных
упований на человеческий разум. Ради возвеличения разума
осмеивалась вера простецов, тайны божественности бесстыдно
оголялись (во всяком случае, к этому шло, глупцы, кто
стремились к этому!); сомнения, касавшиеся высочайших
представлений, обсуждались бестрепетно, и стало входить в
обычай насмехаться над Св. Отцами, полагавшими, что подобные
сомнения надлежит приглушать, а не разрешать".
"Я не согласен, преподобный Хорхе. Господу желательно,
чтобы мы упражняли наши рассудки на тех неясностях,
относительно коих Священное Писание дает нам свободу
размышлений. И когда нам предлагают уверовать в некое
положение, следует прежде всего продумать, приемлемо ли оно,
поелику наш помысел сотворен в свет помыслов Божиим, и что
угодно нашему помыслу, не может не быть угодно Господу; в то же
время о высшем помысле нам известно только одно -- лишь то, что
посредством аналогии, а чаще всего продвигаясь от противного,
мы переносим на него из построений собственного разума. Так что
теперь и вы ясно видите, что ради избавления от абсурдных
предпосылок -- смех может составить собой самое удачное
средство. Часто смех служит еще и для того, чтоб наказывать
злоумышленников, выставляя напоказ их скудоумие. Известно о Св.
Мавре, что когда язычники погрузили его в кипящую воду, он
посетовал, будто вода холодновата; градоначальник язычников по
глупости опустил в котел свою руку, попробовать воду, и
обварился. Славная выдумка святого великомученика, осмеявшего
гонителей истинной веры!"
Хорхе ухмыльнулся. "И в том, что рассказывают проповедники
слова Божия, находится место нелепостям. Святой, погруженный в
кипящую воду, терпит за Христа, удерживает крики боли, а не
ребячится с язычниками!"
"Видите? -- сказал Вильгельм. -- Этот рассказ, на ваш
взгляд, противоречит здравомыслию и вы заявляете, что он
смешон! Значит, вы, хотя и беззвучно и не допуская к шевелению
ваши губы, смеетесь над рассказавшим и меня призываете к тому
же: не принимать рассказ серьезно. Вы смеетесь над смехом.
Однако смеетесь".
Хорхе с негодованием отмахнулся. "Смеясь над смехом, вы
навязываете мне пустейший спор. Знаете ведь, что Христос
никогда не смеялся".
"Не уверен. Когда Он вызывал фарисеев первыми бросить
камень, когда вопрошал, что за образ на монете, взносимой в
подать, или когда играл словами "Тu es Petrus"2 -- во всех этих
случаях, по-моему. Он остроумно шутил, чтоб смутить грешников и
ободрить приспешников. Он шутил и с Каиафой: "Ты так сказал". А
Иероним в комментарии к книге Иеремии, к месту, где сказано:
"За то будет поднят подол твой на лице твое, чтоб открылся срам
твой", толкует: "Обнажат срам твой и зад твой, чтоб тебе
оправиться и исправиться". Значит, и Господь порою изъясняется
шутками, дабы смутить тех, кого задумал покарать. И вы,
конечно, помните, что в самый напряженный период борьбы
клюнийцев с цистерцианцами первые, чтоб высмеять вторых,
пустили слух, будто те не имеют подштанников. В "Зерцале
глупости" повествуется об осле по имени Гнедой, который
беспокоился: что произойдет, если ночью ветер поднимает
покрывала и монах узрит собственный орган..."
Монахи, бывшие вокруг, захохотали. Хорхе вышел из себя:
"Хватит. Моих собратьев вы превращаете в ораву идиотов. Я знаю,
что у францисканцев заведено доискиваться симпатий населения
подобными дурацкими выходками. Я же о срамном словоблудии
повторю то самое, что сказано вашим собственным проповедником:
"Тum podex carmen extulit horridulum"1".
Как ни суди -- это было сказано немного слишком резко.
Вильгельм дерзил, но Хорхе-то произнес во всеуслышание, что тот
из уст выпускает газы! Я раздумывал, не означает ли столь
суровая отповедь, в устах старшего годами монаха, приказа
немедленно покинуть скрипторий. Но, к моему удивлению,
Вильгельм, только что такой воинственный, принял замечание
Хорхе с необыкновенной кротостью. "Прошу извинения, преподобный
Хорхе, -- сказал он. -- Уста невольно выболтали мою сокровенную
мысль. Но я не хотел показаться непочтительным. Должно быть, вы
правы, а я заблуждался".
Хорхе, не ожидав такой смиренности и обходительности,
издал какое-то урчанье, которое могло знаменовать как
