ловко, благодаря вкоренившейся привычке -- полагаю,
распространенной у жителей его родных земель -- любую речь
предварять бесчисленными хмыканьями, охами и вздохами, как
будто изложение законченной мысли требовало от него почти
невыносимого усилия. В то время как мне было уже отлично
известно, что чем больше неуверенных хмыканий издаст Вильгельм
прежде чем открыть рот, тем более тщательно продумана и
отшлифована во всех подробностях его будущая речь.
Итак, Вильгельм пробормотал: "Э-э... м-м... мы собирались
обсудить будущую встречу... диспут о бедности..."
"Бедность? -- рассеянно откликнулся Аббат, как бы с трудом
опускаясь с запредельных высей, в коих витал, рассуждая о
сокровищах. -- Ах да, встреча..."
И перешли к пристальному обсуждению вопросов, которые
отчасти были мне знакомы, отчасти открылись из их
собеседования. Речь шла, как я уже повествовал в зачине этой
верной хроники событий, о двойном раздоре: с одной стороны,
императора с папой, с другой -- папы с францисканцами, которые
в ходе Перуджийского капитула, хотя и запоздав на много лет,
приняли тезис спиритуалов о бедности Христа. А также о сложной
ситуации, которая создалась, когда францисканцы объединились с
империей, причем треугольник, образованный взаимными
притягиваниями и отталкиваниями, в последнее время превратился
в четырехугольник, включив новую силу, пока еще для меня
непонятную, -- аббатов ордена Св. Бенедикта. Честно сказать, я
никогда не мог полностью уяснить, для чего бенедиктинские
аббаты предоставляли убежище и помощь францисканцам-спиритуалам
еще до того как их собственный орден в некоторой степени
перенял от тех часть их убеждений, при том что в описанное
время, когда спиритуалы проповедовали отказ от любых земных
владений, аббаты моего ордена -- чему в этот самый день было
явлено блистательнейшее подтверждение -- предпочитали удел хотя
не менее достойный, но совершенно обратный. Скорее всего,
аббаты придерживались мнения, что чрезмерное усиление папы
будет означать чрезмерное усиление епископов и городов, а между
тем мой орден в течение многих десятилетий основывал свою силу
именно на непрерывной борьбе с секулярным клиром и городскими
купцами, превращаясь при этом в посредника между небом и землею
и в советника царей.
Я многократно слышал, как повторяется фраза о том, что
народ Божий изначально разделен на пастырей (то есть клириков),
псов (воинов) и паству (народ). Но скоро я научился понимать,
что эту фразу можно перетолковывать по-разному. Например,
бенедиктинцы чаще всего говорили не о трех сословиях, а о двух
крупнейших подразделениях власти. Первое распространялось на
управление земными делами, а второе -- на управление делами
небесными. В том, что касалось земных дел, были действительны
взаимоотношения клира, мирских властителей и народа; но превыше
этой тройственности должен был неколебимо царить ordo
monachorum -- промежуточная инстанция между народом Божиим и
небесами. Монахи не имели ничего общего с такими мирскими
пастырями, как священники и епископы, неученые и порочные, чем
дальше, тем более порабощаемые начальством крупных городов, где
пасомыми или овцами были у них уже не добрые верные поселяне, а
торговцы и ремесленники. Вообще бенедиктинцы не возражали
против того, чтобы управление простецами оставалось по-прежнему
за секулярными клириками, но основы и законы этого управления
должно было для этих клириков вырабатывать монашество в своем
прямом союзе с источником всякой земной власти -- империей -- и
с источником всякой небесной власти- Вот почему, мне кажется,
бенедиктинские аббаты стремились укрепить империю и поддержать
ее против крепнущих городов (епископов в союзе с купцами), а
ради этого принимали и защищали спиритуалов-францисканцев, чьи
идеи им, конечно, были чужды, но чье присутствие было полезно,
так как давало империи дополнительные аргументы в борьбе против
деспотизма папы. Вот по этим-то причинам, как я понял, Аббон
был расположен сотрудничать с императорским посланцем
Вильгельмом и стать посредником между францисканским орденом и
папской курией. Дело в том, что, невзирая на яростные
разногласия, угрожавшие церкви чуть ли не расколом, Михаил
Цезенский, неоднократно вызывавшийся папой Иоанном в Авиньон,
наконец склонился принять приглашение, поскольку не желал,
чтобы его орден полностью отторгся от понтифика. Михаил --
генерал ордена францисканцев -- замыслил в этот приезд и
укрепить позиции ордена и наладить отношения с папой, в
частности потому, что сознавал: порвав с папой, он сам во главе
ордена долго не продержится.
Но многие подозревали, что папа, зазывая Михаила во
Францию, готовит ловушку -- собирается обвинить его в ереси и
отдать под суд. Поэтому Михаилу советовали, прежде чем ехать в
Авиньон, провести предварительные переговоры. Наилучшей была
признана идея Марсилия -- направить с Михаилом имперского
легата, чтоб тот представлял в глазах папы точку зрения
сторонников императора. И не столько для того чтобы в чем-то
убеждать старика Кагора, сколько для защиты и поддержки
Михаила, который оказался бы при этом членом имперской
делегации и составил для мстительного папы уже не такую легкую
добычу.
Однако и эта идея была чревата многочисленными
осложнениями и требовала подготовительных мер. Поэтому возникла
мысль о предварительной встрече между членами имперской
делегации и полномочными представителями курии, в целях
выяснения позиций сторон и обсуждения условий будущей встречи,
в особенности -- гарантий безопасности для итальянской стороны.
Подготовить и провести эту первую встречу и был уполномочен
Вильгельм Баскервильский. Он же предположительно назначался
представительствовать от имперских богословов в Авиньоне --
если сейчас удастся договориться с папской стороной об
удовлетворительных гарантиях. Но заранее ожидалось, что это
будет нелегко, поскольку, надо думать, папа, которому выгоднее
заманить Михаила одного, чтобы легче сломить его, высылает в
Италию посольство, снабженное соответствующими указаниями: по
возможности провалить идею отправки к папскому двору имперских
представителей.
Пока что Вильгельм действовал во всех отношениях крайне
успешно. В итоге многочисленных переговоров с настоятелями
различных монастырей (чем объяснялась вынужденная извилистость
нашего пути) он остановил выбор на этом аббатстве, в котором мы
находились. С одной стороны, было известно, что здешний аббат
всецело предан императору. С другой стороны, он, благодаря
незаурядному дипломатическому дару, был не на дурном счету и
при папском дворе. Таким образом, именно это аббатство
представляло превосходную нейтральную территорию, где могли
сойтись представители обеих сторон.
Однако уловки понтифика вышесказанным не исчерпывались. Он
понимал, что в стенах монастыря его посольство обязано
подчиняться юрисдикции Аббата. Но в данном случае, под тем
предлогом, что среди его послов предполагались и представители
секулярного клира, папа стремился не допустить подчинения
делегации Аббату. Якобы опасаясь ловушки со стороны императора,
папа выдвинул новые условия: чтобы охрана его легатов была
вверена отряду лучников французского короля и отряд повиновался
бы папскому доверенному лицу. Об этом я что-то смутно слышал в
Боббио, в ходе беседы Вильгельма с папским представителем.
Речь, помнится, шла о формулировке полномочий этого отряда, то
есть требовалось оговорить, что имеется в виду под "соблюдением
безопасности куриальных послов". В конце концов была принята
формулировка, предложенная авиньонцами и выглядевшая довольно
рационально. Согласно ей, вооруженная сила и ее командование
получали юрисдикцию в отношении "всех тех, которые каким бы то
ни было образом угрожают жизни и безопасности членов куриальной
делегации, а также пытаются навязать ей поступки и решения
путем применения насилия". Тогда это соглашение представлялось
нам чистой формальностью. Однако ныне, пред лицом недавно
совершившихся в аббатстве событий, Аббат был серьезно
обеспокоен и поделился своими тревогами с Вильгельмом. Если
посольство вступит в аббатство, а виновник двух преступлений
еще не будет отыскан (на следующий день, когда преступлений
стало уже три, беспокойство Аббата еще более возросло), --
придется признать, что в этих стенах имеется некто вполне
способный принуждать, путем насилия, папских легатов к
поступкам и решениям.
Не имело смысла замалчивать совершившиеся преступления,
ибо, если бы произошло нечто новое, папские посланники могли бы
заявить о заговоре с целью покушения на них. Значит, было две
возможности. Либо Вильгельм находит виноватого до появления
делегации (и при этих словах Аббат смерил его долгим взглядом,
очевидно упрекая за преступную медлительность), либо следует
четко и ясно известить представителя папской власти о том, что
происходит, и опереться на его сотрудничество, с тем чтобы эту
обитель поставили под неусыпное наблюдение вплоть до конца
переговоров. Второй исход, разумеется, удручал Аббата; это
значило бы ему частично отказаться от собственного командования
и предоставить собственных монахов в подчинение французам. Но
идти на риск тоже не следовало. Вильгельм и Аббат оба были
подавлены подобным оборотом дела; честно говоря, мало что было
в их силах. Поэтому оба сочли за благо отложить окончательное
решение до завтра. На том и покончили, положившись на высшее
милосердие Господне и на изобретательность Вильгельма.
"Я сделаю все от меня зависящее. Ваше высокопреподобие, --
подвел итог Вильгельм. -- Хотя при всем при этом мне не
слишком-то ясно, каким образом здесь может выйти вред будущим
переговорам. Должен же понимать и посол папской стороны, что
одно дело -- то, что творит какой-то полоумный, висельник, или
скорее всего просто какая-то беспокойная заблудшая душа, и
совсем другое -- те сущностные вопросы, ради которых съезжаются
сюда самые уважаемые люди".
"Вы думаете? -- отвечал на это Аббат, пристально глядя в
лицо Вильгельму. -- А между тем авиньонцы, во-первых, готовятся
найти здесь беглых миноритов, то есть особ подозрительно
близких к полубратьям, а во-вторых, столкнуться с личностями
еще более опасными, чем полубратья, с неукротимыми еретиками,
совершившими такое, -- и тут Аббат перешел на шепот, -- по
сравнению с чем те злодейства (сколь угодно устрашающие),
которые имели место в монастыре, меркнут и расточаются, как
туман от солнечного света".
"Но ведь это не одно и то же! -- с снятою возразят
Вильгельм. -- Нельзя же ставить в один ряд миноритов
Перуджийского капитула и дикую ораву еретиков, которая,
перевирая евангельские заветы, подменяет борьбу против
богатства цепью личных мщений и бессмысленных убийств!"
"Не так уж много лет минуло с тех пор, когда всего лишь в
нескольких верстах от наших мест одна подобная орава, если вам
нравится так ее называть, огнем и мечом опустошила владения
епископа Верчелли и взгорья Новар-ской возвышенности", -- сухо
ответил Аббат. "Это о брате Дольчине и апостолах..." "О
лжеапостолах", -- исправил Вильгельма Аббат. Так при мне в
который уж раз снова упоминали загадочного брата Дольчина и
лжеапостолов, и снова со странным дрожанием в голосе, можно
даже сказать, с каким-то ужасом.
"О лжеапостолах, -- охотно поправился Вильгельм. -- Но они
