зубы у него большие-большие, прямо огромные. Одет он как самый изыскан-
ный франт-ботинки лакированные, со скрипом, на очень высоких каблуках,
чтобы казаться выше. Жилет-белый, как свежевыпавший снег; волосы тща-
тельно причесаны, с пробором точно посредине головы, и всегда надушены
духами, которые дают о себе знать на милю вокруг. Таков был счастливей-
ший из Розиных кавалеров, - город считал его ее женихом, потому что он
сын Иоси Фрухштейна, а Иося Фрухштейн - богач, а богач богачу пара. Кро-
ме того, Хаим-единственный молодой человек в Переяславе, который говорит
по-французски; он говорит по-французски, и она говорит по-французски,
можно ли найти более подходящую пару. И еще одно. Она играет на рояле, а
он на скрипке, и когда они оба играют, можно запродать душу дьяволу, це-
лую ночь можно простоять под окном и слушать. Не один летний вечер Шолом
простоял под окном у Розы, внимая сладостным звукам, которые прекрасная
Роза извлекала своими чудесными пальчиками из большого черного блестяще-
го рояля с белыми косточками, и очаровательным, неземным мелодиям, кото-
рые издавали тонкие струны маленькой пузатой скрипки коротконогого Хаима
Фрухштейна. Чего только не переживал Шолом в эти минуты! Он и страдал, и
наслаждался, и благословлял, и проклинал одновременно. Он наслаждался
прекрасной, необыкновенной небесной музыкой и страдал оттого, что не он
играет вместе с Розой, а другой. Он благословлял пальцы, которые извле-
кают такие чудесные звуки из мертвых инструментов , и проклинал день,
когда родился в доме Нохума Рабиновича, а не Иоси Фрухштейна; страдал от
того, что Хаим Фрухштейн - сын богача, а он, Шолом, - бедняк из бедня-
ков. Он, конечно, не может получить у своих родителей лакированных боти-
нок со скрипом, на высоких каблуках; даже сапожки, которые на нем, сов-
сем сносились, каблуки стоптаны, подошвы протерты. Если он скажет, что
ему хочется иметь лакированные ботинки, его недоуменно спросят "зачем?",
а если еще потребует, чтобы ботинки были со скрипом, он просто нарвется
на оплеуху.
Ах, как хорошо было бы владеть кладом! Тем самым, о котором его во-
ронковский товарищ, сирота Шмулик, рассказывал столько замечательных ис-
торий. Но клада нет. То есть клад существует, но трудно его найти - он
слишком глубоко запрятан, а когда к нему приближаются, убегает и прячет-
ся еще глубже... И несчастный Шолом проклинал тот день, в который родил-
ся у благородных Рабиновичей, а не у Фрухштейнов. И он возненавидел ко-
ротконогого Хаима Фрухштейна с длинным носом и красными смородинками на
нем, возненавидел глубокой ненавистью за то, что бог наградил его, ко-
ротконогого Хаима, всеми тремя дарами: ботинками со скрипом, уменьем иг-
рать на скрипке и говорить по-французски. И несчастный Шолом здесь же,
на улице, при луне и звездах поклялся сладостными небесными звуками, ан-
гельскими мелодиями, которые лились из дома Розы, что он во что бы то ни
стало научится играть на скрипке так же, как этот счастливый Хаим Фрухш-
тейн; что своей игрой он заткнет за пояс десяток таких, как Хаим Фрухш-
тейн, даже перещеголяет его с божьей помощью. И тогда Шолом придет к
ней, к Розе, прямо домой и скажет словами "Песни песней": "Вернись, вер-
нись, Суламифь! Повернись ко мне лицом на мгновенье, Суламифь, послушай
мою игру на скрипке!" Он проведет смычком по тончайшим струнам, а она,
Суламифь-Роза, услышав его, в восторге спросит: "Кто научил тебя?" И oн
ответит: "Сам научился". А Хаим Фрухштейн, стоя в сторонке и оцепенев,
будет исходить завистью. Затем Фрухштейн подойдет к Розе и заговорит с
ней по-французски, но Шолом вмешается в разговор, перебьет его и скажет
по-французски: "Осторожнее, реб Хаим, я понимаю каждое слово". Тот еще
более поразится, а Суламифь-Роза поднимется, возьмет Шолома за руку и
скажет: "Идем!" И они пойдут вдвоем, он и Роза, гулять по переяславским
"пешеходам", будут говорить по-французски, и вся ватага кавалеров, и
среди них коротконогий Хаим Фрухштейн, поплетется сзади, и весь город
будет спрашивать, указывая пальцами на Шолома и на Розу: "Кто эта счаст-
ливая парочка?" Им ответят: "Вы не знаете, кто это? Да ведь это Роза со
своим избранником!" - "Кто же ее избранник?" - "Ее избранник - ворон-
ковский знаток библии, каллиграф Шолом, сын Нохума Вевикова". Шолому все
слышно, но он делает вид, что не слышит, и продолжает прогулку рука об
руку с прекрасной Розой. Ее чудесные голубые глаза смотрят на него и
смеются. Он чувствует ее теплую маленькую ручку в своей руке и слышит,
как бьется ее сердце: тик-так, тик-так. И вдруг ботинки у него на ногах
сами собой заговорили: "Скрип-скрип, скрип-скрип". Это уже и его самого
поражает. Играть на скрипке, говорить по-французски он научился сам-тру-
дился так долго, пока не научился. Но ботинки - откуда у них взялся
скрип? Тоже сами научились?
Или это , может быть, ему мерещится? И он нажимает на подошвы обеими
ногами, крепко, еще крепче и внезапно получает пинок от старшего брата,
с которым спит на одной кровати.
- Что ты брыкаешься, как жеребенок?
Шолом просыпается. Неужели все это только сон? Он не перестает думать
о своем сновидении и не перестает грезить наяву. У него сливаются сон и
явь, фантазия и действительность. Он не помнит, сколько времени продол-
жается все это, пока Переяслав не посещает гостья, страшная гостья-эпи-
демия. Как разбушевавшийся ураган, свирепствует она, разрушая все на
своем пути, производит опустошения во многих домах, в том числе и в доме
Нохума Рабиновича. И прекрасная Роза-Суламифь и любовь к ней исчезают,
как сон, как мечта, как прошедший день. Гостья, посетившая город, была
холера.
34
ХОЛЕРА
Эпидемия. - Растиральщики. - Бабушка Минда распоряжается. - Она взы-
вает к могилам, обращается к праху отцов, помогает врачам. - Смерть ма-
тери.-Дядя Пиня не разрешает плакать в субботу
Холера началась с наступлением лета, сразу после пасхи, и как будто
не всерьез, но потом, ближе к празднику седьмицы, когда появились овощи
и зеленый крыжовник так подешевел, что его чуть ли не задаром отдавали,
она уже разыгралась не на шутку, и все чаще и чаще слышалось теперь вок-
руг: зараза, эпидемия, холера. При слове "холера" все обязательно спле-
вывали в сторону. Ужас и отчаяние охватили город. Понятно, что ужас ох-
ватил только взрослых, для детворы же эпидемия была просто праздником.
Начали следить за их едой и питьем, щупать по утрам и по вечерам голов-
ки, заставляли показывать язык и в конце концов распустили хедеры, пока,
бог даст, эпидемия уйдет туда, откуда пришла. Но эпидемия не хотела так
скоро уходить и продолжала бушевать вовсю. Город, однако, тоже не дре-
мал. Делали все, что только было возможно, и прежде всего взялись за
"растирания". Быстро образовалось "общество растиральщиков". Они прихо-
дили и растирали каждого, кто почувствовал себя плохо, - в этом состояла
их обязанность. Множество людей этим только и были спасены. В "общество
растиральщиков" записались самые уважаемые люди... Город был разбит на
участки, и каждый участок имел своих растиральщиков. Герой этого жизнео-
писания относился к ним с большим уважением, как к настоящим героям, со-
вершающим подвиг. По всему видно было, что они ни капельки не боятся ни
холеры, ни смерти. Они подбадривали друг друга, о холере говорили с ус-
мешкой, выпивали по рюмочке, высказывая при этом пожелание, чтобы всевы-
шний сжалился и эпидемия утихла. Разумеется, и Рабиновичи были в числе
"растиральщиков". Каждый вечер, возвратившись со своего участка, Нохум
Рабинович рассказывал новости: кого и сколько раз сегодня растирали, ко-
го "оттерли", кого не удалось. Домашние стояли вокруг, смотрели на него
с уважением, выслушивая новости со страхом и любопытством. Маленькая
Хая-Эстер хрустела пальцами и, как-то глядя на ораву ребят, сказала
вскользь: "Не занес бы он, упаси бог, холеру в дом". На это Нохум отве-
тил с улыбкой: "Холера не такая болезнь, которую можно занести. Кому су-
ждено, того она и дома настигнет". Маленькой Хае-Эстер это было, видно,
суждено. Однажды, встав утром, она рассказала своей свекрови, бабушке
Минде, странный сон. Ей снилось, что она в пятницу вечером совершает
благословение над свечами. Вдруг появилась Фрума-Сора Срибниха, которая
на прошлой неделе умерла от холеры, дунула на свечи - фу! - и потушила
их... Выслушав странный сан, бабушка Минда рассмеялась и, понятно, исто-
лковала его к лучшему. Но по лицам обеих женщин видно было, что их охва-
тил страх. Потом мать прилегла, попросила подать ей зеркало и, посмотре-
вшись в него, сказала бабушке: "Дело плохо, свекровь! Посмотрите на мои
ногти..." Свекровь, конечно, подняла ее на смех, пожелала, чтоб дурные
сны обратились против нечестивых, а сама между тем, ничего не говоря не-
вестке, послала старших ребят разыскать отца, который отправился на свой
участок делать "растирания". Не дожидаясь отца, бабушка поставила в печь
большие чугуны с водой и стала спасать больную своими средствами. Она
сделала все, что только в человеческих силах, и не преминула также пос-
лать за доктором Казачковским, лучшим врачом в городе. Это был толстяк с
багровым лицом. "Он так здоров, - говорили о докторе понимающие люди, -
что и умрет на ногах". Хотя доктор Казачковский и считался лучшим врачом
в городе, бабушка все же позвала и лекаря Янкла - с евреем легче сгово-
риться. Фельдшер Янкл был не более чем фельдшер, но крылатку носил, как
доктор, рецепты писал, как доктор, читал по-латыни, как доктор, и деньги
брал тоже как доктор. То есть когда ему давали монету, он ее принимал
будто бы нехотя, а затем, опустив руку в карман, на ощупь определял ее
достоинство. Если ему казалось маловато, он просил другую монету, но ве-
жливо, с улыбкой, поглаживая свои длинные волосы и поправляя очки на но-
су. С ним, с этим лекарем, бабушка Минда заперлась у себя в комнате,
предварительно выпроводив младших ребят на улицу, и там долго, до самого
прихода отца, шепталась с ним. А когда отец явился, ни жив ни мертв, ба-
бушка накинулась на него и задала ему изрядную головомойку. Забавно было
смотреть, как отец оправдывался перед ней. Кто в те дни не видел бабушки
Минды, тот не видел в своей жизни ничего замечательного. Женщина-коман-
дир! Фельдмаршал! Шелковый темно-зеленый платок, разрисованный серебря-
ными яблоками, обвязан вокруг головы, рукава шерстяного шоколадного цве-
та платья засучены, поверх платья черный репсовый фартук, руки тщательно
вымыты. Все это придавало ее старому строгому лицу в морщинах такой вид,
будто она распоряжается на свадьбе, а не около опасно больной невестки,
которая борется со смертью. Казалось, не Хая-Эстер воюет со смертью, а
бабушка Минда сражается вместо нее, ведет войну с ангелом смерти, взмахи
легких черных крыльев которого слышны уже совсем близко. Дети пока не
знали, что происходит, но инстинктивно чувствовали, что совершается неч-
то важное, еще сокрытое от них. На лице бабушки они читали: смерть хочет
отнять мать у детей, но я этого, с божьей помощью, не допущу! А если она
говорит, что не допустит, ей можно верить. Бабушке Минде нельзя не ве-
рить. Однажды, когда доктор Казачковский сидел возле больной, которой
было уже совсем плохо, - это можно было заключить по лицу доктора, сов-
сем побагровевшему, - бабушка Минда собрала детей и выстроила их в ряд,
от старшего (молодого человека с бородкой) до младшего (девочки, которой
едва минул год). Когда доктор Казачковский вышел из комнаты больной, она
бросилась перед ним на колени и, целуя ему руки, показала на ораву де-
тей: "Вот посмотри, добрый господин, на этих козявок, на этих птенцов!
Сколько сирот останется, если, не дай бог, придет ее час. Пожалей, гос-
подин милосердный, окажи милость этим птенцам, этим невинным овечкам!.."
