вырван!
Так признался усталый Васильев Якову Львовичу поздно вечером, когда
тот забрел на зеленую лампу.
Суета перестройки вершилась при тайном злорадстве одних и при явной
поживе других.
Ветер февральский рвет, посыпая снежком, постановленье на круглом
столбе: Реформа нотариата. В домике с ундервудами и ремингтонами, где
жила переписчица, шумно. Нотариат упразднен, вместо него нотариальные
камеры, где будут записывать браки, рождения и смерти. Старый нотариус,
покачав бородой на машины и вешалки, вышел; его уже не пустят обратно.
Машины и вешалки взяты по описи в камеры младшими клерками. Младший по-
мощник нотариуса, с кожурой от подсолнухов между гнилыми зубами, по фа-
милии Пальчик, стал товарищем Пальчиком. С'ездил в ревком, утвердился и
занят реформой. Товарищу Пальчику много работы: составить подробную сме-
ту. Товарищем Пальчиком разграфлена уж бумага на столбцы и колонки, и
обозначено, кто какой получает оклад от правительства, - первым долгом
он сам, как заведующий; вторым долгом он лично, как стряпчий, третьим
долгом он же сверхштатно, как представитель от камеры, на раз'езды и
прочие нужды. Дальше идут, понижаясь, по порядку все клерки, вдова-пере-
писчица и сторожиха. Товарищу Пальчику понадобился кабинет, и вдове-пе-
реписчице велено в двадцать четыре часа переселиться, куда пожелает.
Вздыхая, связала вдова три узла и на казенной подводе перевезла их в
подвальчик, снятый в трех'этажном дворце Степаниды Орловой.
В Ростове при чем-то совсем постороннем двумя-тремя юношами соргани-
зован комитет по охране искусства. Бумажки с печатями на осмотр, на ре-
визию, на реквизицию посыпались из канцелярии. Опустевшие особняки снова
ожили. В них захаживают, поворачивая книги, вазы, картины, собрания фар-
фора, заглядывая им сбоку, сзади и наизнанку, определяют, классифициру-
ют, вспоминая уроки истории по древней Греции и каталоги Третьяковки.
Собрано все на подводы, подводы поехали, но по дороге исчезло не мало.
Ругался военный начальник, требовал об'яснения, ему об'ясняли, показывая
ордера. Ордера были в порядке с печатью за отношением. Были они внесены
под номерами и в получении их расписались. Но вещи исчезли.
- Все это мелочи и чепуха! - горячилась фигурка в коричневом платье с
коротенькими волосами. Бледное личико с веснушками возле носа сияло. Это
Кусе рассказывал Яков Львович, что в городе бестолочь, что так нельзя,
что это выходит не большевизм, а юмористика, и Куся ему возражала с го-
рячностью:
- Все это мелочи и чепуха! Надо ведь с чего-нибудь начать, а они от-
кудова знают, с чего? Пускай себе хоть кверху ногами. Эка беда, две-три
чашки покрали с подводы. Вы лучше подумайте, ведь они помогают сдвинуть
с места весь мир, может сами не знают, а помогают!
Куся пришла к Якову Львовичу не для бесед, а по делу. Она принесла
приглашение от комиссара финансов и наробраза, товарища Дунаевского, на
заседание. Приглашены представители музыки, живописи и литературы. Куся
- от комитета учащихся. Надо сорганизовываться, и наконец-то для Якова
Львовича будет работа.
Тихи улицы в сумерках, покуда пешечком пробираются Куся и Яков Льво-
вич из Нахичевани в Ростов. Последние дни марта, а ударил мороз. Так
скрепил, так стянул, что дыхание виснет на маленьких усиках Куси со-
сульками, а у Якова Львовича застревает в ноздрях колючею льдинкой.
Одинокий фонарь от мороза - в тумане. От прохожих летят облачка,
словно все закурили. И клубисто дышит трамвай, как животное, стоящий на
запасном пути с печуркой внутри для кондукторов и метельщиков, чтоб
отогревались до смены.
А по дороге в Ростов, подняв голову, смотрит Яков Львович на окошко с
зеленою лампой. Там, сжав зубами потухшую папиросу и обмотав гарусным
шарфиком больное горло, все ходит и ходит товарищ Васильев. Он не дикту-
ет. Между бровями тяжелая складка. Доктор сказал ему утром, что у него
не простуда, и не ларингит, а горловая чахотка в последней стадии. Но
товарищ Васильев думает не о том. Он думает о наступлении немцев и о
восстании казаков под Новочеркасском.
ГЛАВА X.
... Да не сшито.
В особняке, на Пушкинской улице, жил-был некогда Петр Петрович, пока
не бежал на Кубань.
В особняке, на Пушкинской улице, столовая красного дерева, стены вы-
ложены изразцом цвета вымытых фикусов, и такого же цвета, глазурованной
зелени, нюрнбергская печка с сиденьем.
В особняке, на Пушкинской улице, Дунаевский, комиссар наробраза и
наркомфина, созвал совещание.
Перед входом два рослых красноармейца с винтовками просмотрели внима-
тельно повестки Куси и Якова Львовича и, посторонившись, пустили их.
Внутри уже было полно.
Не сразу в накуренной комнате можно людей разглядеть. Столовая в из-
разцах цвета вымытых фикусов гудела от голосов и от кашля. Посереди, у
стола, опершись подбородком на руку и коленкой упершись на стул, не си-
дел, а стоял, утомившийся днем от сиденья, комиссар Дунаевский.
Это был небольшой человек, женски пышный в плечах и у бедер, но со
впалою грудью, с лицом, словно снятым с камеи: тяжелый, орлиный нос, ум-
ный лоб, небольшие глаза под пенснэ, выдающиеся, очень острые губы по
птичьи. Вид значительный и якобинский, как шепнула горячая Куся... Где
Дунаевский теперь? Где другие, работавшие в суматохе и хаосе, в первые
дни революции, когда не видать было шагу вперед и шли наугад и на смерть
горячие, лучшие люди? Дунаевский расстрелян. Расстреляны и другие. И ты,
никогда не видавший ни личного счастья, ни сытости, ни удовольствий, ни
отдыха, маленький, бледный горбун, под шинелькою в снежной степи поте-
рявший последнее, - скудную кроху здоровья!
Вокруг Дунаевского, ближе к столу разместился отряд меньшевичек, го-
товых к сражению. Меньшевичку опытный глаз тотчас отличит от большевич-
ки. Меньшевичка - куда фанатичней. Одета со вкусом, возраста среднего,
непременно в пенснэ, с черепаховым гребнем в прическе, держит себя со-
лидно, культурная, - и придерется, так не отстанет, словно инструмент
"кусачка", вцепившийся в гвоздик. Меньшевичка еще не услышит, уже крити-
кует; рот раскрыть не успеет сосед, а она уже резким фальцетиком, словно
пилою по жилке, взад-вперед перепиливает себе слабое место противника, -
ничего не оставит, утешится, разомкнет ридикюльчик, вынет платок и
взмахнет над припудренным носом.
Дальше, за ними, сидели поддевки, шинели, пиджачишки, студенческий
китель. Помалкивали. Когда приходилось вступать в разговор, предвари-
тельно сильно прокашливали запершившее горло. Среди них размещались за-
веденные говоруны, партизански выскакивавшие на меньшевичек, но тщетно.
Темой служила инструкция наркома Ермиловая, приводимая ниже:
"Ввиду огромной важности воспитания и обучения детей для подготовки
будущих граждан - строителей социалистической советской республики, и
ввиду того, что учащие всех типов школ неоднократно организованным путем
(учительские союзы, собрания) определенно враждебно относились к Советс-
кой власти, почему является крайне необходимым самым решительным образом
сломить этот особого вида саботаж интеллигенции, для чего создать на са-
мых широких демократических началах орган, который бы следил и направлял
деятельность учащихся, а именно: при каждом учебном заведении создается
школьный совет с таким расчетом, чтобы учащих в совете было не более од-
ной трети всего состава его. В школьный совет кроме учащих входят: три
представителя от родителей и три члена от левых социалистов или лиц по
рекомендации местной или ближайшей к поселению из указанных выше партий,
а в крайнем случае по назначению местного Совета Казачьих, Крестьянских
и Рабочих Депутатов из среды граждан".
Орфография (новая) колола глаза с непривычки, казалась неграмотной
смесью болгарского с канцелярским. На инструкцию все нападали. Но
меньшевички напали отдельно: не на нее, а на принцип. "Зачем приставлять
к учительскому совету лишь левых социалистов, а не социалистов вообще?"
И дружно разжав свои челюсти, все вместе (а было их девять) вцепились в
несчастную фразу, словно инструмент "кусачка" в шляпку гвоздя.
Встал Яков Львович, неожиданно для себя. Он искал и не находил подхо-
дящее слово, - в воздухе было другое.
- Товарищи, вы только что завоевали область, еще не учли и не прове-
рили отношение учительства, а сразу вооружаете его против себя. Такая
инструкция вызовет ненависть в самом доброжелательном. Зачем это? Ведь
работать-то с ними придется. Людей и так мало. Заставьте их служить се-
бе, а не вредить. Кто, выводя верхового коня из конюшни и седлая для
дальней поездки, в зубы ему кладет не мундштук, а раскаленные прутья?
- Замолчите, - одернул его за полу расползающегося пальто молодой
чернокудрый художник, сидевший на полукруглом сиденьи нюрнбергской печки
и грызший орехи, - сейчас не время, им не до этого!
И, действительно, было не время. На Якова Львовича и не взглянули,
лишь Дунаевский блеснул в него умным и знающим взглядом из-под тяжелова-
тых век, но не об'яснил ничего. Заговорили опять и вконец осудили
инструкцию, порешив на местах руководствоваться другой, еще более рез-
кой. Избрали комиссию для ее составления.
Художник все продолжал грызть орехи, разжевывая их, как ребенок. И
поглядев на него опечалился Яков Львович: ему показалось, что в молодом
и красивом лице нарочно, для безопасности, было разлито больше наивнос-
ти, чем полагалось по возрасту.
Вот они, люди. Не нравится, а не вмешаются. Всяк убежден, что все
равно ничего не добьется. А когда выйдет дело готовым, из рук вон пло-
хим, ни на что не пригодным, у всякого голос появится со стороны, как из
зрительной залы. Всякий тотчас осудит!
Так говорил, возвращаясь домой и тщетно обмерзшие пальцы в рукава за-
бирая, Яков Львович закутанной Кусе. У той из-под шали блестели лукаво
два глаза, а рот она замотала, оставив лишь нос для дыхания. Но не удер-
жалась, спустила размокший от ротика теплый платок под согревшийся под-
бородок и возразила:
- Какой вы! Теперь разве строится? Это потом будет строиться, а сей-
час революция. Что с того, что учительство еще не высказывается? В Моск-
ве было против и тут будет против. Лучше сразу сказать - "мы враги", чем
возиться и время потратить.
- Молодчага вы, Куся, - сказал Яков Львович серьезно, - вам шестнад-
цатый год, а логике учите лучше профессора. Только разные мы. Я не знаю,
мой друг, может быть новый мир из таких, как вы, народится, но мы разные
и мне грустно. Всем сердцем желаю удачи большевикам, но многого не пони-
маю. Да и вам непонятно, о чем я.
- Очень даже понятно, если б захотела понять. Только сама не хочу.
Если сидеть-понимать как вы, так ничего и не сделаешь.
- А разве лучше делать в слепую?
- Не в слепую! Партия скажет, куда.
Куся уже свила себе гнездышко в революции. Она ходила на митинги,
слушала разных ораторов, - Коллонтай, матроса Баткина, студента Сырцова;
товарища Жука... В доме Орловой происходили партийные заседания. Молодой
член партии, первокурсник Десницын, был с ней знаком и ссужал ее книжка-
ми.
Пуще сдавливало дыханье от мартовского мороза. Трещали на перекрест-
ках костры, раздуваемые милиционерами. Огонь забирал заиндевевшие сучья,
плакали сучья, оттаивая, и шипели, как шпаримые тараканы; дым не хотел
подниматься, подбитый морозом.
Они добрались до трех'этажного дома купчихи Орловой и, зайдя за воро-
та, спустились по ступенькам в подвальный этаж. На стук отворила Лиля,
тринадцатилетняя, в вязаной кофточке и торопливо сказала:
- Куся, мама больна. Бок простудила, температура. А отопление так и
не действует.
В доме купчихи Орловой - центральное отопление. Только странно, - об-
щественные учрежденья, что в левом корпусе, согреваются, а где жильцы, в
правом корпусе, туда не доходит тепло. Повыше, у Фроловых, замерзла вода
