довольство масс", а Яков Львович, сжимая голову руками, до полуночи хо-
дит по комнате.
ГЛАВА III-ая, отступительная.
"Вольному - воля, спасенному - рай".
Здесь я должна выйти за пространственные скобки. Февральская револю-
ция катится, она праздником ходит по городам и местечкам, она становится
чем-то вроде модной этикетки "Трильби" на папиросах, печеньях, шоколад-
ках, подтяжках. Пикник свободы с сардинками, булками, хлопаньем пробок,
официантами в белых перчатках, - но правда, отказывающимися брать на
чай. Официанты как-будто поступились привычками; хозяева - нет.
Война популярности не потеряла. Заглядываемся на союзников; компли-
менты нас очень обязывают; мы готовы на все, чтоб не разуверилось "об-
щество". И разговор о "победном конце" не пресекся.
Но дамы из общества охвачены все же надеждой: спасти сыновей, кончаю-
щих последние классы гимназии, лицея, классических интернатов. Обтягивая
губами вуалетки, спускаются и поднимаются дамы по лестнице министерства
народного просвещения в Петербурге. Какая свобода! Входи и выходи. Швей-
цар очень любезный, должно быть, не самосознательный, а из хорошего до-
ма. И наверху тощий, с лицом на английский манер, в хохолке, с золотыми
часами браслеткой, чиновник сурово отказывает: "Ни для кого никаких отс-
рочек, мы защищаем родину!". Но вуалетки оттягиваются на лоб, пахнет
пудрой, плачущие глаза прикрываются легким платочком: "если б вы зна-
ли... и, ах, как это жестоко!". Чиновник смягчен, обещает снестись с во-
енным министерством... есть некоторая надежда...
Дамы порхают к выходу, сталкиваются, знакомятся:
- Вы откуда?
- Я из Ростова, а вы?
- Из Ярославля.
- Хлопотать об отсрочке?
- Да. Он обещал, не знаю, уж, верить ли...
На стенах розовеют афиши: "Первый республиканский поэзо-концерт Игоря
Северянина"... Пикник свободы с сардинками, булками, хлопаньем пробок
все продолжается.
Но модная тема: Ленин, большевики.
- Какая гнусность по отношению к России, к союзникам! Требуют сепа-
ратного мира, прекращенья войны! Этого не простит им никто... - дамы
наслушиваются модных споров в знакомых домах. Профессорские именитые
семьи, солидные речи. Синтаксис даже такой, что нельзя не поверить:
- Разложение революции... колебание фронта... распад... и знаете -
пролетариат тоже совсем недоволен. Я говорила со своей прачкой. Раньше
они получали меньше, им дали прибавку, внушили требовать, они потребова-
ли - и ничего. И говорят, будто совсем напрасно их сбили с толку.
Знаменитый профессор читает: "Углубление революции, как кризис об-
щественного правосознанья". В один вечер с Северянином. Но обе залы пол-
ны. Северянина слушают гимназисты, студенты, курсистки, приказчицы, ин-
женеры, земгусары, кооператоры, дамы. И профессора слушают гимназисты,
студенты, курсистки, приказчицы, инженеры, земгусары, кооператоры, дамы.
Профессор настаивает на том, чтобы не загубить "святое дело революции",
и Северянин воспевает "шампанскую кровь революции".
Публика бешено аплодирует, она не желает, чтоб "погубили революцию",
не желает, чтоб обнажились фронты, не желает, чтоб союзники были обиже-
ны, не желает вообще, чтобы что-нибудь изменилось.
Пусть революция будет, как... революция. Как приличная революция,
faute de mieux, - соглашается жена сановника, только что получившая отс-
рочку для Вовы: - и пусть прекратят, наконец, эти разговоры про углубле-
ние, кому это нужно?
С Николаевского вокзала по-прежнему отходят поезда. В них трудно по-
пасть, это правда. Окна повыломаны, вагоны уравнены в правах, кондуктора
бессильны сдержать бешенство огромной толпы, вне очереди, без билетов,
теряя тюки, ребят, зонтики, мчащуюся занять щель в залитом людьми, тре-
щащем по ребрам вагоне; но если у вас есть знакомство и связи, вы можете
очень удобно устроиться. На Минеральные едут все дамы с отсрочками и сы-
новьями, едут за отдыхом сестры милосердия из титулованных, едут все те,
кто привык туда ездить из года в год.
На Минеральных - вакханалия цен. Лето 17-го года, произнесены слова о
равенстве и братстве, в Москве и в Петербурге первые подземные толчки
надвигающегося народного гнева, - а здесь переполнены дачи, комиссионер
на вокзале говорит приезжающим и тем, кто неделю спит на вокзальном по-
лу, прислонясь к неразвязанному порт-плэду:
- Как хотите, меньше четвертной в сутки ничего нельзя. Если угодно
койку в посторонней комнате, десять посуточно, это я могу.
Кисловодский парк полон туалетов, немного отсталых, это правда, - па-
рижские моды пришли с опозданьем. В курзале офицерство дает блестящий
концерт в пользу Займа Свободы - и на афише чета Мережковских, модные
публицисты, поэты, крупнейшие музыканты. Парадно звучит марсельеза, при-
поднятая из раковины курзала блестящим огромным симфоническим оркестром.
Ночь кавказская тепла, душна, пахнет близким дождем, духами, сигарой,
тонким гастрономическим запахом с веранды буфета и розами. Пахнет горны-
ми травами, речкой, ольхою подальше. Электричество пачками бросает си-
янье вниз, и в каждом кружке его ослепительная возня ночных насекомых -
бабочек, мошек, жуков, а внизу, в его свете, толчея дорогих туалетов,
холеных мужчин, пропитанных дымом сигары, с лакированными проборами; дам
в меховых накидках. Мелькают изящные ножки в ажурных чулках и миниатюр-
нейших туфельках.
Пикник свободы с ракетами, хлопаньем пробок, бравурными звуками па-
радно разыгрываемой марсельезы, с безупречными официантами, впрочем от-
казывающимися от на-чаев (им проставляется в счет) - все идет, как по
писанному.
Но локомотив, тонко свистя, тащит поезд дальше от модных мест, туда,
где черты людей резче и определенней. Мы на дальней окраине России, в
Закавказьи. Еще тут хозяйничал дух Николая Николаевича, великого князя.
При нем революция сразу была одернута с тылу, за фалды редакторов. Когда
все провинциальные газеты без страха и опасения перепечатывали петер-
бургские телеграммы, в Тифлисе было глухо. О событиях пропечатали, как о
чем-то в скобках, значения не представляющем. Отказ Михаила был выстав-
лен, как простая любезность - церемонится, а народ будет снова просить и
тогда коронуют Михаила. Откажется снова по своей осторожности, - тогда
коронуют Николая, великого князя. К нему уже силились-было попасть в ми-
лость чиновники...
Редакция так и писала, что "надо надеяться, после всеподданнейших
просьб Михаил согласится на царство". И революция вышла приличной, faute
de mieux.
В Баку персы-муши, носильщики, перетаскивали на головах по-прежнему
пятипудовые тяжести, профессиональных своих интересов еще и не подозре-
вая. Но митинговали и тут. Татары, армяне, персы заговорили на своих
языках. Ближе к сердцу у каждого - свое, местоимение притяжательное. Ис-
ходили из права - быть, наконец, самому по себе, а не по другому. Нацио-
нальный пафос вел к разделенью. Позднее он кончился зверствами в Шуше,
трагедией в Баку, Эривани и татарских селах. Теперь он сдерживал фронт,
вел к образованию национальных отрядов, вливал новую кровь в ослабевшие
жилы войны и служил европейской бессмыслице, а проникая в печать порож-
дал то запутанное и нелепое кружево, плетомое где-то поверх голов живых
людей дипломатами, что зовется "ориентацией".
Дошла ли февральская революция и здесь до народа? Кто-то откуда-то
назначал комиссаров, милиционеров, об'ездчиков горных районов. Они езди-
ли на карабахских лошадках с винтовками. Жили в сторожках на станциях,
ловили разбойников, были начальством. Бесконечных представителей от ми-
нистерства земледелия, министерства путей сообщения посылали по линии -
представительствовать. Дальше линии двигаться им было некуда и незачем.
А на линии - негде остаться. И вот их устраивали в дамских уборных.
Вы останавливаетесь на станции, идете в уборную - визитная карточка
"Иван Иванович Иксин, чиновник путей сообщения". А если случайно нет
карточки или войдете, не прочитав, - натыкаетесь на идиллию. В первой
комнате, "дамской", - столовая, щи недоеденные на столе, в углу ягдаш,
сапоги, на умывальнике туалетное мыло. Дальше, на раковинах, доски, пок-
рытые книжками: библиотека. А на диване хозяин, чаще всего и не просыпа-
ющийся от ваших шагов.
Комиссары крохотных станций о февральской революции сами толком ниче-
го не знали. Знали только одно, что они - комиссары, а были об'ездчиками
или сторожами.
Мне пришлось ночевать на одной из глухих станций, Садахло, в сторожке
такого комиссара. Рядом со мною, в огороженной комнате с решетчатыми
окошками спал беглый убийца из Метехского замка (тифлисская тюрьма); ут-
ром его должны были с конвоем доставить обратно. Но среди ночи к нам
стали стучаться крестьяне грузинской деревушки. Они поймали двух конок-
радов и приволокли их сюда, чтоб посечь на глазах у начальства. При
тусклых красных фонарях, в черную южную ночь, на земле молодой республи-
ки, только что провозгласившей отмену смертной казни и телесных наказа-
ний, они высекли двух дико кричавших людей. Их крики вызвали другой
крик, ответный, - у проснувшегося метехского убийцы. Тогда крестьяне,
узнав в чем дело, потребовали, чтоб сторожку отперли, вытащили метехско-
го убийцу, да зараз посекли и его тоже, чтоб не повадно было.
- Это в порядке вещей, - сказал мне на следующий день местный
культуртрегер, помещик в чесучовом пиджаке и широкой соломенной шляпе.
Он стоял на гумне своей усадьбы, неподалеку от сторожки. Вокруг него
прыгали волкодавы, вертя жесткими, как канат, хвостами. А перед ним мо-
лотили зерно и без конца кружились потные лошади, волоча за собою доски
с сидящими на них для пущей тяжести татарчатами...
Дальше, в Эривани и Александрополе, было и вовсе тихо. Февральская
революция убрала начальство, развязала родной язык. Но не тронула ни бы-
та, ни сознанья. Политика обернулась в забаву, - так забавлялась сонная
провинция на большевиков. Национальный большевик появился в Тифлисе и в
Эривани. Он выступал изредка. Его слушали, как слушают футуристов. Он
старался говорить газетно, и свои люди, патриархально, по восточному го-
ворившие ему "ты" (на армянском языке нет "вы"), считали его сдуревшим,
но впрочем безвредным. В Тифлисе дело обстояло уже политичнее и острее,
хотя и там политика ютилась в мансардах двух-трех газеток, заглушаемая
шумом шагов по Головинскому, плеском органной музыки из кафэ и пестрой
веселой толпою, единственной во всем мире по своей блестящей и певучей
беспечности тифлисской толпой.
А народ, не взирая на бегство с обоих фронтов, все еще зазывался в
мобилизационные части для защиты "святой революции" и Вовочек, получив-
ших отсрочки.
ГЛАВА IV.
Топот копыт.
Анна Ивановна благополучно вернулась в Ростов. На звонок отворила
племянница: Матреши уж час, как нет дома, ушла на собранье прислуги го-
ворить о своих беспокойствах и выставлять свои требования.
- Вот новости - требованья! Жрут, пьют, на всем готовом, их одеваешь
- требованья!
Анне Ивановне хочется всем рассказать, что говорят в Петербурге и на
курортах, как поет Северянин о шампанской крови революции, как несомнен-
но документально доказано, что большевики брали немецкие деньги и теперь
их хотят отправить обратно, а немцы воспротивляются. Слышала она также
про странную книгу, ходившую в рукописи по рукам. В этой книге одна хро-
нология, числа и числа. Но хронологически точно доказано, что еще от
библейских времен существовало еврейское общество, поставившее себе
целью забрать власть над миром. У него были отделения в Сирии и в Маке-
донии и во всех городах. Оно собирает налоги со всех евреев, будто бы на
социализм. И хронологически точно показано, в котором году должен быть
избран на престол еврейский царь...
Но Матреша не возвращается, приходится самой, не отдохнув с дороги,
