готовленный сверток.
ГЛАВА V.
Пули поют.
Как они поют в воздухе, как они часто стрекочут, словно горох, по
мостовой, по стеклу, отскакивая и вонзаясь, как стонет в воздухе ззз -
стезя от зловещего их полета, об этом знают не только солдаты в окопах,
об этом знают и горожане в подвалах.
Но чего не знают солдаты, это нежности к пулям в подростках, не убеж-
денных примерами из истории. Целый день идет перестрелка по главной ули-
це, целый день верещит, словно ярмарочная сутолока, пулемет с высокого
дома на площади, не попадая. Сыплются пули о стены, залетают в районы,
где прячутся беженцы, входят в стекло и расплющиваются в подоконнике.
- Пулька, смотри, опять пулька! - кричит Куся, подбирая теплую штуч-
ку, - спрячу на память, подарю Якову Львовичу!..
- Прочь от окон! - раздраженно кричит старообрядец, - чему радуетесь?
Людей бьют, а вы рады, как собачата.
Лиля и Куся радуются. Они не слушают старших. В полдень, когда пе-
рестрелка утихла, Куся глядит из полуоткрытых ворот, где домовая охрана
поставила семинариста с армянским, несвоевременно густо обросшим лицом.
стоять три часа, сжимая ружье монте-кристо, - глядит на торопливо бегу-
щих серых солдат и кричит им вдогонку:
- Товарищи, как дела?
Забегает красногвардеец напиться. От него Куся знает все новости. Ка-
заки идут от Черкасска, а им будет с севера тоже подмога. Иначе - не вы-
держать, казаков численно больше.
- Держитесь, - шепчет им Куся, впиваясь в них пиявками, пьяными от
революции глазами...
С Дона на барже поставили пушку большевики-моряки, навели и обстрели-
вают. Ухнул первый снаряд, вышел новый приказ, - от кого, неизвестно:
С линий первой и по одиннадцатую, с улиц Степной, Луговой, Береговой
и Колодезной всем перебираться повыше, к собору и прятаться там по под-
валам.
Под пулями обезумевшие толпы новых беженцев ринулись на исходе дня
расквартировываться повыше, и снова кудахтают оторопелые курицы и прон-
зительным, острым как уксус, визжаньем сопротивляются поросята сжимающей
их за ногу и куда-то волочащей веревке. Подвалы переполнены, хозяев не
спрашивают, лезут, где есть калитка, а заперта - стучат остервенело, пу-
гая домовую охрану:
- Пустите, взломаем, пустите!
Но вот расселились по новым местам. Верхние этажи опустели. Снаружи
захлопнуты и спущены жалюзи, внутри окна заставлены ставнями, свету ник-
то не зажигает. В подвалах, в повалку, дыша друг на друга учащенным ды-
ханьем, прячутся люди, ругаются, молятся богу, советуют друг другу успо-
коиться и не волноваться. Но дети... прыскают. Их одернут, они замолкнут
и - расхохочутся. Им не смешно, - им до судорог весело пьяной радости
революции; им бы хотелось повыбежать, быть лазутчиками, барабанщиками,
сыпать пули, носить патронташи, выслеживать казаков, пробираться сквозь
цепь и торопить подкрепленье... Другие мечтают побить большевиков и про-
гарцовать вместе с казаками, на казачьих лошадках важною рысью вдоль по
Садовой, ко дворцу атамана...
И со Степной, где живет Яков Львович, дошли вести: там разорвался
снаряд, кого-то убило. Скоро пришла еще одна весть: убило мать Якова
Львовича. Плакала в этот вечер вдова и не удержалась, сказала Кусе:
- Вот видишь, а тебе бы все радоваться.
Но и Кусе не пришлось больше радоваться.
К вечеру пули усилились, сыпались, словно горох, а над ними стоял
непрекращающийся гул от разрыва снарядов: бум, бум, бум... Беженцы заты-
кали уши руками, держали детей на коленях, ни глотка не могли проглотить
от тошного страха кто за себя, кто за близкого, кто за имущество. Но на
утро вдруг стало тихо, как после землетрясенья.
В ворота спокойно вошла молочница, баба Лукерья, с ведром молока и
степенно сказала домовой охране, - студенту, стоявшему за учредилку:
- Большаков-то выкурили. Чисто.
Вышли еще не веря и протирая глаза отсидевшиеся из подвалов, покупали
бутылками молоко и расспрашивали подробности. В открытые ворота уже вид-
но было, как проскакало с десяток казаков по улице, мрачно обмеривая
обывателей взглядами.
Начались обыски по квартирам. Искали рабочих, оружие, красногвардей-
цев. Брали же деньги, вино, кто и шубу снимал или брюки с вешалки, - что
поближе висело. Обыватели кланялись, клялись, что и не думали, чисты,
как перед богом.
На площади перед собором - казачья стоянка. Фыркают лошади, приподы-
мая хвосты и наваливая груды навоза, переступают копытами с места на
место. Седла с навьюченным фуражом им нагрели вспотевшие спины. Винтовки
перевязаны в кучку, штыками кверху, и, прислонены к ограде собора. На
самой паперти развели костер, кипятят свои чайники, охлаждаемые ветром и
снегом. Снег падает легкий и мелкий; влетает пыльцою в рот при разгово-
ре, а под ногами не набирается вовсе.
В городе вышли газеты. Город стал - город казачий. Казаки приказыва-
ют, казаки хозяйничают, и городская дума с достоинством выступила: "Так
же нельзя. Мы очень рады казакам, мы очень им благодарны за доблестное
очищенье, но город - он город свой собственный, а не казачий. В городе
есть думские гласные, есть, наконец, члены управы, письмоводители, го-
родской голова, и что же им делать?".
Но казаки не слушают, каждый казачествует, как ему любо, ссылаясь на
атамана, властителя края: быть теперь Дону под атаманом!
А газеты пишут про историю, этнографию, биографию, фольклор и мифоло-
гию казачества, делают ссылки и справки, очень захваливают и надеются на
преуспеяние края. Брошена журналистами и крылатая мысль о Вандее.
Между тем на Степной, со стороны последней, 32-ой линии, видели люди:
Гнали казаки перед собою рабочих. Рабочие были обезоружены, в разод-
ранных шапках и шубах, с них поснимали, что было получше. Когда останав-
ливались, били прикладами в спину. Их загоняли в Балабановскую рощу. Там
издевались: закручивали, как канаты, им руки друг с дружкой, выворачива-
ли суставы, перешибали коленные чашечки, резали уши. Стреляли по ним на-
последок и, говорят, было трупов нагромождено с целую гору. Снег вокруг
стаял, собаки ходили к Балабановской роще и выли.
ГЛАВА VI.
"Право-порядок".
У Якова Львовича в домике только три комнаты. Каждая напоминает дру-
гую. Кровати вдоль стен, по четыре подушки на каждой, ломберный столик в
углу, под иконой; на нем полотенце, расшитое крестиками, красным и си-
ним, а на полотенце высокая, на подставке, лампадка; рядом коробочка с
поплавками, бутылка с деревянным маслом и щипчики. Но Василисы Игнатьев-
ны нет, и не заправляются больше лампадки. Стулья дубовые, старинной ра-
боты, с клопиными гнездами в щелях за спинками. Обои набухли и тоже усе-
яны точками, - в них ходят, должно быть, клопиные полчища, шпаримые ке-
росином по пятницам, перед баней. На этажерках оставшиеся от продажи
книги фармацевтические и философские, в них никогда не заглядывала Васи-
лиса Игнатьевна. Зато на комоде хранятся облапленные детскими липкими
лапками книжки Золотой Библиотечки, когда-то подаренные мальчику Яше. Их
Василиса Игнатьевна берегла и соседкам хвалилась, что передаст их теперь
только внуку, а чужим - ни за что. "Макс и Мориц или похождения двух ша-
лунов" ценились особенно.
Все это стало пылиться с тех пор, как снесли Василису Игнатьевну
сперва в больницу с прободенным осколком гранаты кишечником, а потом и
на кладбище. Яков Львович остался один. Про жильца ни соседи не знали,
ни он никому из соседей ни слова.
Жилец, товарищ Васильев, жил в третьей комнате, а с победой казаков
перебрался в чуланчик, где у Василисы Игнатьевны раньше висели перец и
красные луковицы на бечевке и сушилось белье. Сюда носил ему Яков Льво-
вич хлеб, огурцы и табак, да газеты.
Товарищ Васильев просил все газеты, какие выходили по области, попро-
сил он и карту, которую изучал, посыпая пеплом с цыгарки, днем у ма-
ленького окошка на столе, а вечером на полу при свете огарка.
К Якову Львовичу заходили уже из участка справляться: кто у него жил
и не живет ли еще. Яков Львович ответил, что жил электро-монтер и переб-
рался на службу в Ростов или в Новочеркасск, сам не знает.
- Я вам говорю, со стороны Таганрога идет огромное подкрепление на-
шим! - утверждал товарищ Васильев, протыкая кружок на карте обкусанной
спичкой и указывая направление порыжелым ногтем на протабаченном пальце:
- мы в начале гражданской войны; октябрьский переворот прошел повсемест-
но. Нет логики в том, чтоб на Дону удержалось казачество.
- Послушайте, - отвечал Яков Львович, - на кого же нам надеяться? В
городе ничтожный процент сочувствующих, и разгромлены, перебиты, разог-
наны лучшие силы рабочих. А вне города - это Вандея.
- Бросьте! Мы надеемся только на логику. События идут своим ходом, и
нет логики в том, чтоб их тормозили. Нельзя удержать ребенка во чреве
матери после положенного природой, - хотя б ей родить вне всяких
культурных и прочих условий, на извозчике или в степи.
Товарищ Васильев почти убеждал Якова Львовича. И он надевал старую
фетровую шляпу с прощипанными краями, плотней поднимал воротник пальто и
уходил побродить по городу, приглядеться к тому, что наделал наступивший
декабрь с людьми и политикой.
На улицах мокро и липло, снег бьет отсыревшими хлопьями. Фонари не
горят - забастовка. Не дзенькает, покачиваясь и проходя своим ходом,
трамвай. Гимназисты собрались перед бильярдной грека Маврокалиди, заде-
вают прохожих, высвистывают "Боже, царя храни", - это из записавшихся в
добровольческую дружину. Им выдали на руки жалованье - вперед. Они ходят
по разным кофейням и бильярдным; у некоторых ружье, у других револьверы.
Марья Семеновна получила из Новочеркасской гимназии торопливое письмо
от сына и плакала, показывая родным и знакомым: подумайте, начальница,
не спросясь у родителей, записала его в добровольческую дружину! Как она
смеет, ему бы кончать, а тут еще не окрепший, не выросший, шестнадцати
лет и с распухшими гландами, погонят на холод, он и стрелять не умеет!
- Хороша добровольческая! - удивляются гости, - вот так добро-
вольно...
Другие советуют им быть потише: в соседней комнате разместились каза-
ки. Хорунжий любит подслушивать, чуть-что - придирается, может устроить
огромные неприятности. И Марья Семеновна умолкает со вздохом.
Казаки стоят у нее две недели, стоят и у Анны Ивановны, и у Анны Пет-
ровны, у доктора Геллера тоже; их кормят за милую душу, для них достают
старейшие вина из погреба, предназначавшиеся для болезней желудка у са-
мых почтенных членов семьи, - дедушки, бабушки и двоюродной тетки, соби-
равшейся написать завещание.
Вдова с Лилей и Кусей опять перебралась к себе, в комнату рядом с по-
мещениями для клерков, ундервудов и ремингтонов. Яков Львович зашел к
ней и застал Кусю в слезах, жестоко избитую, с разорванным черным перед-
ником на гимназическом платье.
- Вот неугодно ли полюбоваться? В гимназии разукрасили.
- Как это могло случиться?
- Очень просто: сцепилась с буржуйкой, - в сердцах отвечает вдова, -
чего ради теперь вылезать? Делу не поможешь, а себе наживешь одни непри-
ятности. Из гимназии выгонят.
- Пусть-ка попробуют! - сжимается Куся, - это я ее выгоню, вот подож-
ди! У ней брат во время войны с немцами сидел, как ни в чем не бывало и
пиры задавал, - они взятками откупались, я знаю, она сама говорила! А
сейчас вдруг об'явился - казачий офицер. Это он-то казачий офицер! Пони-
маешь, записался в казачье сословие, чтоб воевать с большевиками.
- А тебе какое дело?
- Противно! Русский! Фу, хуже русского гадины нет! Я ей сказала, что
я стыжусь, что я русская! Пусть не смеют тогда говорить об отечестве,
патриотизме, национализме друг с дружкой, а пусть говорят о своих капи-
талах, поместьях, бриллиантах и фабриках!
- Браво, Куся, - сказал Яков Львович и в душе изумился: Куся помогала
