готовить чай. Ноябрьские сумерки падают быстро, дворник в ведре несет
уголь, - топить угловую и ванную. Анна Ивановна серебряными ложечками
звякает в буфетной о новый сервиз, говоря с гувернанткой Тамары:
- Главное же, Адельгейда Стефановна, не мечтайте о Москве! Москвы
нет, выбросьте это окончательно из головы. Я вам должна сказать, что ан-
тисемитизм некультурен и я всегда против того, чтоб Тамара в гимназии
позволяла себе замечанья насчет евреек. Но все-таки мы не умнее же Шо-
пенгауэра или там Достоевского! Я говорила с профессорами. Многие дер-
жатся мненья, что есть что-то такое антипатичное, особенно знаете в мас-
се. Отдельные есть очень славные люди, например, доктор Геллер. Но в
Москве, в Москве все иллюзии падают, это что-то неописуемое. Черту осед-
лости сняли, и они, вы подумайте, не в Волоколамск, не в Вологду или ку-
да-нибудь в Вышний-Волочек, а непременно в Москву. На улицах, на трамва-
ях, в театрах, даже смешно сказать, на церковных папертях одни евреи,
еврейки, евреи, говорят с акцентом и на каждом шагу вас в Москве оста-
навливают: как, пожалуйста, пройти на Кузнецкий мост? Кузнецкого моста
не знают! В Москве!
- Merkwurdlg! - супит Адельгейда Стефановна выцветшие брови. Руки у
нее трясутся от старости, рассыпая сахарный песок. Уже на вазочки выло-
жено абрикосовое варенье (варилось при помощи извести, по рецепту, каж-
дый круглый абрикос лежит совершенно целый, просвечивая золотом и стек-
ловидным сиропом). Из жестянок ссыпаны сухарики на сливочном масле с ва-
нилью. Электрический чайник кипит.
Дамы давно уже приняли - каждая - чашку и не торопясь, медленно поку-
сывают сухарики, положив рядом с собой на столе черные шелковые сумочки,
различно расшитые бисеринками; из сумочек пахнет духами.
Вдруг - переполох. Из коридора в столовую, стуча гвоздистыми башмака-
ми, вбегает Матреша, как была с улицы, в большом шерстяном платке, лицо
круглое, оторопело-сияющее.
- Что такое? В чем дело?
- Сказывають, большевики идуть... Казаков семь тыщ и большевиков че-
тыреста человек видима-невидима, с Балабаньевской рощи. Которые на ми-
тингу ходили, своими глазами видели, а на нашем доме, Анна Ивановна ба-
рыня, пулемет поставють. Всех, говорять, которые к центре, тех говорять
ближе к черте города из помещениев выселять будют...
- Будют, будют, говори толком! Откуда ты взяла? Кто это тебе сказал!
Дамы вскочили с места, обступили Матрешу.
- Анна Ивановна, это же ужасно, если пулемет! У вас брат - член сове-
та депутатов, позвоните по телефону!
- Да телефон, кажется, не работает...
- Адельгейда Стефановна, Адельгейда Стефановна, позвоните пожалуйста
Ивану Ивановичу по телефону... Thelephoniren Sie, bitte!
- Ja aber der Thelephon ist verdorben!
- Я побегу домой. Скажите, милая, на улицах не стреляют?
- Что вы, Марья Семеновна, куда вы побежите в такую темноту. Погоди-
те, допьем чай и выйдем вместе.
- Какой тут чай? У меня квартира пустая, на английском замке, еще
обокрадут.
- Ну, как хотите, если не боитесь.
- Чего же бояться? Матреша может меня проводить.
- Нет, Марья Семеновна, я Матрешу отпустить не могу, она должна быть
дома, должна. Она слышала, знает, в чем дело, в случае, если придут, вы
понимаете, она с ними об'яснится. Вот если хотите, попросите Адельгейду
Стефановну.
И после просьбы ветхая немка, трясущимися от старости руками, надева-
ет заштопанный во многих местах кавказский башлык и семенит в галошах,
заложенных бумажками, по мокрым плитам, вослед за поспешающей дамой,
провожая ее домой.
Вечер сгустился в ночь, крупные капли шуршат по кое-где еще не опав-
шей жесткой и шаршавой от старости листве, прелым пахнет под ногами.
Иван Иванович из клуба забегает к сестре.
- Что же происходит? Ради Бога!
- Пустяки. Опять большевистская авантюра. Им мало, видишь ли июльско-
го урока. Ходят слухи, будто опять выступили, изнасиловали целый ба-
тальон...
- Что ты, как батальон?
- Ну да, женский, который у Зимнего дворца. Потом Зимний дворец разг-
рабили до чиста, сняли гобелены и нашили себе портянок. А у нас в Совете
большевики радуются: "поддержим питерских товарищей"...
- Господи, да что же это такое?
- Не волнуйся, казаки близко, у нас не допустят.
Ночь снова разжижилась в ясный сухой день, ветреный и холодный. И
глядят, глядят из окон недоуменные очи, одни с испугом, другие с вопро-
сом, с надеждой; люди притихли, опали, как тесто на остуделых дрожжах,
с'ежились, сковались волненьем.
К полудню по площади, мимо собора, промчались казаки, пригнувшись к
седлам, с винтовками за плечами, процокали конские копыта по камням, ос-
туженным и уже высохшим от вчерашнего дождика, уже опыленным. За ними
помчался ветер, крутя осенние рыжие, черные, красные листья, вздымая
осеннюю жесткую, крупную пыль. Вслед за ветром прокаркали галки, переле-
тая по телеграфным столбам и полуголым деревьям.
- С 12-ой линии выселить всех вплоть до двадцатой и двадцать четвер-
той, очистить Соборную.
Кто-то издал приказ, кто-то разнес его по обитателям, и все, кому на-
до было узнать, узнали. Новые беженцы, новые волны людей с подушками,
тачками, курами в клетках, визжащими поросятами, влекомыми веревочкой за
ногу и упирающимися в ноги бегущих. Шубы, шапки, шинели, поддевки, кар-
тузники, шляпники, папашники с дамскими шляпками и платочками и даже
простоволосыми перемешались.
- Вот дожили! То, было, принимали беженцев с западного и восточного
фронтов, и расселяли их в домах, что похуже, по двенадцати душ в одну
комнату, да с города получали на ремонт, а теперь и сами, здорово жи-
вешь, побежали.
- И еще побежишь! Нынче с юга на север, а завтра с севера к югу, по
компасу...
- Нашли время для шуток!
На площади, против собора, стоит особняк с пятью окнами на Соборную,
в два этажа. Наверху контора нотариуса, и внизу до четырех открыто па-
радное, впуская клиентов и холод. Туда, ступая где вовсе уже сухо, без
сырости, отстающими от сапогов подошвами и прячась в приподнятый ворот-
ник коричневого с обнажившейся ниткой на засаленных перегибах пальто,
шел Яков Львович.
Надо было стучать, - контора закрыта по случаю политических осложне-
ний. На стук открыла веснушчатая гимназистка с короткими волосами, как у
мальчика:
- Яков Львович! - И вверх по лестнице: - Мамочка, Яков Львович при-
шел!
Наверху, рядом с приемной и комнатами для клерков, где чинно, в фут-
лярах стоят ремингтоны и ундервуды, а по стенам светло-желтого дерева
высокие шкафчики с ящиками по алфавиту, - была еще одна полутемная ком-
ната, где жила переписчица, вдова, с двумя дочерьми-гимназистками, бли-
зорукая и с ревматизмом суставов. Там на полу помещалось три тюфяка, на
столе же на керосинке подогревался вчерашний суп. Вдова обрадовалась
Якову Львовичу, налила ему супу:
- Садитесь, расскажите, что такое творится по улицам?
- Вам бы тоже не мешало куда-нибудь с Лилей и Кусей побезопасней. Шли
бы сегодня к нам.
- Ни за что! - вскрикнули Лиля и Куся.
Они поглядели разом на площадь, - там пробегали новые толпы беженцев,
спотыкаясь о застревающих между ногами, влекомых веревочкой за ногу, по-
росят. Лиля и Куся любили события. Они были крайними левыми и, если б
позволила мама, пошли бы хоть в красногвардейцы!
С керосинки снята кастрюля. На ней теперь чайник, эмалированный, ско-
ро уже закипит. Вдова расставила чашки, Лиле и Кусе их собственные, Яко-
ву Львовичу свою кружку, а себе посудинку Чичкина от простокваши, - ча-
шек гостям не хватало. В жестянке вареный коричневый сахар, порубленный
на кусочки, - конфеты домашнего приготовленья, называемые вдовой
"крем-брюле".
Совсем было принялись за чай. В окна видно, что площадь вдруг опусте-
ла. Откуда-то из-за угла, дробно стуча сапогами, прошел отряд желто-се-
рых шинелей и остановился, совещаясь. Лиля и Куся глядели во все глаза
шинели взглянули в их сторону, разделились на группы и один за другим,
молчаливо стуча каблуками по камням, подкидывая на плечи винтовки, пере-
секли площадь.
- Мамочка, стучат!
Вдова идет отворять, сопровождаемая Яковом Львовичем. Лиля и Куся за
нею. Сняли засов и цепочку:
- Кто там?
В переднюю один за другим молчаливо вошло несколько вооруженных. Не
отвечая вдове, поднимаются по лестнице. Двое остались внизу, - сторо-
жить.
Наверху остановились:
- Оружие есть? Не прячете ли офицеров и казаков?
- Оружия нет, и никого не прячем. Вот единственный мужчина, Яков
Львович, в гости пришел.
- Покажите документы.
Яков Львович достал из внутреннего кармана свой паспорт грязного вида
"магистр историко-философских наук, Яков Львович Мовшензон". Прочитали,
вернули.
- Что там наверху?
Не дожидаясь ответа, один из пришедших по лесенке стал взбираться на-
верх, в открытую чердачную дырку. Там шарахнулись голуби.
- Кто там?
- Голуби, товарищ.
Лиля и Куся отвечают на перегонки. Смотрят глазами, как пиявками, не-
отрывно в лица пришедших. Они все из рабочих, лет по семнадцати, по во-
семнадцати, винтовки надели, должно-быть, впервые, лица юные, суровые,
строже, чем надобно. Многим из них суждено было быть через несколько
дней зарубленными в Балабановской роще казаками.
- Город в наших руках, товарищ? - выпалила вдруг Куся, не удержав-
шись.
- Чего выскакиваешь? - шепчет ей Лиля.
- Город в руках Совета, - отвечает безусый, - предполагается на завт-
ра выступленье. Вы соберитесь отсюда, тут будут обстреливать. Дом мы
займем под пулеметную команду...
- А нельзя ли тоже остаться?
- Что ж, - можно; только при каждом выстреле надо ложиться на пол.
- Лиля, Куся, вы с ума посходили, - вырвалось у мамы, - мы соберемся,
товарищи, только уж вы тут не дайте вещей разорять.
- Не тронем, не беспокойтесь!
Спустя четверть часа вдова с базарной корзинкой, Лиля и Куся с подуш-
ками, а Яков Львович с ручным чемоданом пробегают по темной безлюдной
площади, торопясь в ту же сторону, куда проструились давеча беженцы. В
дороге убеждает их Яков Львович итти прямо к нему, но вдова беспокоится,
слишком далеко. Им тут по пути у богатого родственника, домовладельца, -
ближе к вещам и квартире.
Вечером нет электричества. Улицы черны. Безмолвные притушенные кине-
матографы, больницы, театры, только аптекарь в белом переднике, как ни в
чем не бывало, стоит над весами и банками, приготовляя лекарства.
В доме богатого родственника заняты залы, ванная, девичья, бельевая,
буфетная и летняя кухня. Беженцы, знакомые и чужие, заполнили комнаты,
наскоро перекусывают из корзинок захваченной от обеда стряпней и, гото-
вясь к ночевке, вынимают платки и подушки.
Родственник, старообрядец с серебряными очками на носу, в мягких, ши-
тых руками домашних, шлепанцах, ходит по дому и всякому соболезнует от
сердца. Жена и свояченицы угощают вдову с гимназистками сытным ужином.
Хорошие люди, а все-таки с ними не близко.
- Я говорил, что этим кончится. Бескровных революций не бывает, -
шамкает старообрядец, - погодите, еще не то увидим. Жид сядет на прес-
тол.
- Оставьте пожалуйста! - вспыхивает учитель гимназии, - евреи тут не
при чем. Если б не разогнали Учредительное Собрание, не загубили святое
дело революции...
- Это и есть революция! - не выдерживает Куся.
- Молчи, пожалуйста, - говорит ей тетка.
- Если б не дали беспрепятственно вести безумную крайнюю проповедь,
республиканский строй в России окреп бы и привился. Мы видим примеры из
истории... - разговор переходит на примеры.
Керосиновая лампа мигает, свет ущербляется. Далеко откуда-то с Дона
внезапно слышен шум от снаряда, - гулкий и широко раскатывающийся.
- Тушите свет! Спать ложитесь!
И разно думающие, разно чувствующие люди склоняются, - каждый на при-
