Мариэтта Шагинян.
ПЕРЕМЕНА.
Вместо предисловия.
Нигде "перемена" не была такою сплошной и беспередышной, как на юге
России в эпоху гражданской войны. Я и хочу рассказать о ней, имея в
центре внимания не событие только, но человека.
Я провела в Донской области около трех с половиною лет революции, с
поездками в Петербург и Закавказье. За это время мне пришлось пережить
несколько переворотов, немецкую оккупацию, приезд "союзников" в гости
(англичане и французы в Новороссийске и на Кубани), полосы междувластия,
когда единственной защитницей обывателя была домовая охрана, атаманщину,
деникинщину, врангелевщину.
Обыватель, как растение, сопротивлялся этому ветру событий. Он стоял
на месте, и волны шли через него, оставляя отметы. Отсюда не "историчес-
кое" (с перспективой), а чисто локальное, местное запечатление всего пе-
режитого. Но чтоб яснее представить себе эту "локальность", читатель
должен видеть кусок степной России, о которой я поведу речь.
Из страны черного хлеба и гречневой каши вы попадаете в страну пшени-
цы. Степной простор без края, по обе стороны железнодорожного полотна. К
середине лета он выжжен солнцем, на пыльной земле - сухие хвостики аро-
матной травки "чебрец", свист цикад и зигзаги ящериц. Уши наполнены пе-
ребоями этого свиста; солнца так много, что кажется, будто и оно шумит в
ушах, особливо в полдень.
Сонные, сытые станицы, - хлеба много, лени много. Есть легко, значит
трудно работать и думать. Никакой борьбы за благообразие, за разнообра-
зие: хлеб душит все. Излишек зерна приучает к барышу, с которым не срав-
нится скромный барыш огородника, кустаря, пчеловода. И вы видите, что у
казака нет ничего, кроме хлеба. Хлеба - и денег.
Даже донской хуторянин все свое внимание кладет на пшеницу. Заедешь
на хутор, - та же сонная лень, хлеб, молоко, помидоры, черешня, - и нет
картофеля, нет капусты. Картофель и капуста на Дону дороги, потому что
нет выгоды возиться с ними. Пшеница убила все.
Деревни без дерев: лень их сажать. О садиках нет и помину. И стоит с
августа над этим нагретым простором душная пыль молотящегося хлеба, гус-
тая до того, что чихнуть страшно - заползет в глотку и ноздри.
А рядом расковыряно черное чрево земли, полное угля. Вместо цветов
под Новочеркасском дети собирают окаменелости перистых рыб, кузнечиков,
папоротников.
На узле хлебного и угольного пути, где пролетает поезд, знакомый
москвичам и петербуржцам по летнему следованию на минеральные, стоит го-
род, построенный спекулянтами для спекуляций, Ростов-на-Дону. Это моло-
дой город, у него нет истории, кроме разве "проезда высочайших особ" да
похорон городских голов. Весь он из конца в конец прорезан одной главной
торговой жилой, от вокзала и до заставы. Вокруг вокзала грязь, гной,
гниль Темерницкой лужи, почерневшей от копоти и фабричных слюней, выпле-
ванных сюда темными трубами фабрик, черными жабрами локомотивов,
угольной и мусорной пылью. Тут рассадник холеры, и летом здесь солнце
печет так, что каблуки застревают в асфальте.
По главной улице - бесконечный ряд небоскребов, домов с новейшей тех-
никой, взлетевших под самое, лысое от солнца и засухи небо, - и в огром-
ных сквозных витринах, веялки, молотилки, моторы, паровики, колеса, тру-
бы, а над витринами золотом по черному - имена американских, английских,
французских акционерных обществ. Склады, конторы, склады отделения фаб-
рик, банки и опять склады и опять конторы.
Внизу под городом, параллельно с главною улицей, белая лента Дона,
запруженного грязными барками, баржами, плотами, заводями. Хлеб идет по
дорогам, хлеб идет по воде, - и огромная парамоновская верфь принимает
его, парамоновская мельница перемалывает его, а город рассказывает уста-
ми обывателей парамоновские семейные новости, принимает парамоновские
пожертвования. Это - именитые оседлые богачи, но есть и богачи-номады.
Те приходят - уходят. Они продают то, чего никогда не видели в глаза,
продают тем, кого тоже еще не видели, и часто перепродажа обогащает де-
сятки прежде, чем вещь пригодится кому-нибудь из купивших.
Прислушайтесь к языку - ростовский язык, это - кратчайшая линия между
двумя точками, жаргон, образующим ферментом которого явилась экономия.
Отсюда - пособное значенье жеста. Но как здесь жестикулируют! Не вдохно-
венно-бестолково, подобно одесситам, а скорей таинственно, как глухоне-
мые. И армянский, греческий, еврейский, американский, хохлацкий, немец-
кий акценты здесь сбились в дробную стуколку, понятную только тому, кто
участвует в ее хоре.
Где наживают, там не любят тратить. Ростов почти не украшается; и все
благие начинания, школы, библиотеки, театры, едва став на ноги, кловятся
к упадку, либо прекочевывают на другую почву: так распались на моих гла-
зах две хороших художественных школы, библиотека, консерватория, лучший
молодой театр.
Екатерина особой грамотой выписала когда-то независимых крымских ар-
мян на донскую землю под Ростовом. Им обещаны были всякие льготы. И бо-
гатые армяне двинулись со своим скотом и скарбом в донские степи. Они
осели в них, образовали большие села, а под Ростовом вырос уютный горо-
док, Нахичевань, своего рода Шарлоттенбург под Берлином. Из шумного Рос-
това попадаешь в чинный, чопорный городок с приглушенным шумом шагов на
тротуарах, в два ряда усаженных белыми акациями, с припущенными века-
ми-ставнями изящных особнячков александровской эпохи, с лепными украше-
ниями и под'ездами. Здесь уже вовсе глухая, но зато крепко оседлая про-
винция с пересудами, родственниками от Адама, чаепитиями, рецептом до-
машних печений и черноглазыми арменятами на руках у важных толстых русс-
ких нянь, раздобревших на сдобном.
Но мещанином и спекулянтом Ростов не кончается. Глухие зарницы не раз
полыхали над темным фабричным Темерником. Ростов, это - центр рабочих. И
ростовские рабочие средь пыли и копоти в бреду хохлацко-американской су-
толоки давно стали "интернационалистами". О них читали ростовские юноши
в запрещенных брошюрах, что эти рабочие считаются передовыми.
Итак, вот схема:
1. Место действия - сонная степь под солнцем Донобласти; и в ней ма-
лая точка - город.
2. Время действия 1917 - 1919 г.г.
3. Действующие лица - казачество и крестьянство, избалованное излиш-
ком; в городе-коридоре - номады-спекулянты, неврастеническая интеллиген-
ция и крепко сидячее мещанство. И рядом муравейник рабочих, пропитанных
зловонью Темерника, муравейник шахтеров, изглоданных угольной пылью, -
работающих от восьми до шести и опять от восьми до шести и уже тайком
исповедующих железную формулу, которой дано будет лечь, как печать, на
каждую государственную бумажонку: "не трудящийся да не ест".
В этих записках нет ни одного выдуманного слова, ни одной непережитой
сцены. Кое-где я только изменила имена и сдвинула пространство.
ГЛАВА I.
Мы протираем глаза.
Души людей, как наконечники стрел, конические, - они очень легко во
все входят. Трагедия начинается с выхода или от пребывания в чем-нибудь,
а вонзиться всегда чрезвычайно легко. Так вонзились мы и в февральскую
революцию. С величайшей охотой и удовольствием, по самый кончик, вошли в
нее люди самые разнообразные: капиталисты, чиновники, губернаторы, поли-
цеймейстеры, думские гласные, нотариусы и даже городовые. Это было сюрп-
ризом, а сюрпризу все люди рады.
Столицы были к нему слегка подготовлены, но провинция пережила его
словно снег на голову.
По вечерам, за ночь, в домах сидели гости и играли в карты. Прислуга
на кухне сквозь сон готовила тот же неизменный ужин: летом резались на
закуску помидоры и огурцы, делалась "икра" из вареных баклажан, вынимал-
ся из банок плачущий белый, пахнущий остро сыр брынза, вспарывалось те-
кущее жиром бронзовое брюхо шамайки, травки всех наименований и запахов,
от укропа до белого испанского лука, ложились отдельно, опрыснутые во-
дой, на тарелку; и на печи, посыпанной крупным углем, подогревался бара-
ний соус с бобами, - а босые ноги шелестели уже по красному деревянному
полу на террасу, где накрывалась скатерть, ставились свечи в стеклянных
колпачках от ветра и падали, ушибаясь о них, крупные пахучие жужелицы.
Зимой граненое стекло поблескивало в старинном трюмо, и чинный столовый
стол заставлялся холодной закуской, а из темных буфетных комнат, где
пахло мускатным орехом, гвоздикой, ванилью и пробками, выносились цвет-
ные графинчики.
Гости играли до ночи и ушли доигрывать в клуб, оставив спящую стоя
прислугу подбирать со стола тарелки и засыпать солью красные винные пят-
на на скатерти. Но хозяин утром вернулся домой с газетой в руках. Он
прошел гостиную, кабинет, будуар, коридор, затянутый линолеумом, в
спальню вошел не на цыпочках, жену за плечо взял без всякой осторожности
и голоса не понизил до шопота, когда сказал так, что слышалось в коридо-
ре:
- Вставай! В Петербурге революция, Николая убрали. - Потом самые раз-
нообразные люди поздравляли друг друга, мало понимая, почему они радуют-
ся. Потом город убрался, принарядился, школы распустили учеников, го-
родская дума устроила заседание и под портретами государей читались
вслух телеграммы об отречении голосами торжественными и полными, словно
это было личным удовлетвореньем каждого из читающих.
Начались митинги, и легкость вхождения в революцию все продолжалась.
Проступили отдельные Иваны Иванычи, избираемые в разных местах разными
организациями. Иваны Иванычи вставали рано, не любили почесываться, в
уборной газетами не зачитывались, после обеда не спали, - они "кипели в
общественном котле". Им всегда было некогда, они поглядывали на часы,
рядили извозчиков месячно, держали своих кучеров, как модные доктора, и
не было случая, чтоб их не оказалось на заседании. Когда приходил час
выборов, они выбирались автоматически, совсем так, как севший в вагон
доезжает до станции, а начавший служить дослуживается до чина.
Проступили и Марьи Ивановны. Эти дамы любили вспоминать курсы Герье,
когда-то прятали у себя нелегальную литературу, собирали деньги на шлис-
сельбуржцев, а во время войны шили солдатам фуфайки. Каждая из них
где-нибудь председательствовала. Они умели звонить в колокольчик и очень
громко кричали "тише!". Им досталось целиком женское движенье и митинги
по женскому вопросу.
Один из таких митингов я помню. Президиум (четыре дамы с колокольчи-
ками) оповестил: ровно в 8 ч. вечера в коммерческом училище. Говорить
будут о женском вопросе. И собралось женщин видимо-невидимо, ровно к
8-ми часам вечера, со всех ростовских и нахичеванских окраин, - женщин в
платочках и дырявых сапогах. Шли по снегу, по воде, по лужам, шли с
грудными ребятами, кому не на кого было их оставить, шли версты и верс-
ты, - пришли, а президиума нет. Колокольчики стоят, но дамы опоздали, а
в залу не вместить и одной десятой пришедших. Гул стоит от вопросов.
Пришедшие хотят хлеба, не пшеничного, а духовного, по которому голодали
года.
Но вот половина президиума приехала в фаэтоне. Толстая дама с фишю на
колыхающейся блузе, просвечивающей розовыми лентами бюстодержателя,
всплывает на кафедру, помавает платочком, кричит громко, хозяйственно,
благотворительно: надо перенести митинг на воскресенье 12 часов, здесь
потолки провалятся, с улицы ломятся толпы, нельзя, никак нельзя...
Духовного хлеба нет, голодные ропщут, им кажется, что над ними смеют-
ся. Они пришли со спичечной фабрики, с макаронной, с мыльного завода, с
парамоновской мельницы, а оттуда, по грязи и талому снегу версты и верс-
ты...
Вечером говорит утомленная Марья Ивановна Анне Ивановне в чинной сто-
ловой, когда спящая на ходу девка несет, роняя вилку на пол, приборы, а
из кухни бьет запах подогреваемой бараньей ноги:
- Какая темнота! Сколько ненависти к интеллигенции! Забыто все, что
