уплотняя лопатой, бьют по нем спинкой лопатной, обрызгивая проходящую
курицу, и растет вперемежку с соломой навозная куча, - понаделают из нее
кизяку для топлива.
Носится в воздухе белая пыль молотящегося зерна. В ноздри заходит, в
уши, на шею под воротник. Как у персика, лег ее пухлый налет на круглые
щеки.
Но со степи приносит ветер нехорошие запахи, а из города привозит ка-
зак нехорошие вести. Фельдшер обходит станицу, расклеивая объявленье:
ЪДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДД¬
: Не пейте сырой воды! :
: Не ешьте сырых овощей! :
: Перед едой мойте руки! :
: Истребляйте мух! :
АДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДДЩ
Истребишь их! У казачки Ирины поедом едят мухи умирающего ребенка.
Мрет ребенок от живота - что ни съест, вырывает. Жарко ему, голенький на
клеенке, со вздутым, как резиновый шар, животом, с тоненькими, словно
ленточки ножками, ручками, лежит и помирает. Где ж тут мух отогнать от
младенчика в рабочую пору, когда бабьих рук на всякое дело не напа-
сешься. И мухи знай залепляют глазенки, ползают по лицу, по ноздрям, по
слюнке, бегущей на подбородок, гнездятся под шейкой не много, не мало -
десятками. Моргает дитя, раскрывая большие грустные глазки. Мухи взлетят
и снова садятся, липкими ползунами охаживая беззащитное личико. И глаза,
загноившиеся в углах мушиною слизью, смотрят с кроткою стариковскою муд-
ростью и с безысходным терпеньем. Маленький, зря ты вышел из материнской
утробы.
- Волчья утроба! - сердитый фельдшер сказал, наклоняясь над ребенком:
- ведь первенький он у тебя, постыдилась бы! Чего суешь ему жеваный
хлеб, когда говорю: кипяченого молока давай. Воспаление прямой кишки у
него, тебе говорю или нет?
Но не отвечает Арина, да как грохнет ухватом в печь, ажно горшки зат-
ряслись и посуда на полках отозвалась-затеренькала. Высохла у Арины ду-
ша, высохло сердце. Выплакала глаза.
А из степи в станицу доносятся нехорошие запахи. И из города привозит
казак нехорошие вести: бараки тут, на восьмой версте, стали строить. Го-
родские-то, слышь, переполнены, фельшаров не хватает.
На барках по тихому Дону подвозят к Ростову арбузы. В этом году уро-
жай: политая кровью земля ощерилась невиданным многоплодьем. С бахчей не
собрать мелких дынь, полосатых арбузов и тыкву. Только цветом не вышли и
формой: в иные года народится арбуз, как точеный, раскидистый, плотный,
с малым желтеньким пятнышком на отлежалой щеке. Такой арбуз покупайте
без пробы - ломти в нем лягут складками алого бархата, а семячки черные
и лакированные, как пуговицы на сапожках. Нынче же вышел арбуз ноздрева-
тый, длинноголовый и мелкий; цветом внутри бледно-розовый, соком не
сладкий; дыни загнили с боков, посреди не дозревши, а тыква пошла с пу-
пырями.
Много товару идет на барках по Дону. Дешев товар, последнему нищему
по карману. Возле тумбы, заклеенной белыми объявлениями о холере, выгру-
жают арбузы и продают по десяткам.
На пристанях работают батраки, загорелые люди: грузят, чинят мостки,
смолят лодки, волокут двадцатипудовые бочки. Дальше, на Парамоновой вер-
фи, сотнями бегают муконоши. С мельницы прибегают, засыпанные мукой, бе-
лобровые бабы, - и все покупают арбузы.
По жаре, над распаренным Доном, подсыхающим у берегов, вьются тучи
комариков и другой мошкары. Налетят, облепят, кожа чешется до царапин;
комарики мелкокрылые жалят нещадно. По жаре, над распаренными, стеклею-
щими радужной плесенью лужицами, отдыхают рабочие. Скинут рубахи, ноги в
воду, ножами взрежут арбуз и едят его. Длинноголовый арбуз внутри розов,
соком не сладок, голода не утоляет. Горит у рабочего горло от сухости,
от арбузного сока, пить бы его, пока не наполнишь утробы. А на жарком
солнце, как из очага палящем, вдруг почувствует полуголый рабочий - хо-
лодок. Пробежит холодок по спинному хребту и екнет под сердцем. Сухостью
обожжет гортань последний прикусок арбуза, - и уже валится корка из рук,
мутно перед глазами, тошно под ложечкой, острая сосет тоска, словно
вгрызлась во внутренности волчица, - и закричать бы от тоски на весь
мир, закупоренный под колпаком духоты.
- Ты чего?
- Напиться пойду.
Встал рабочий, пошел неверной походкой и вдруг побежал за насыпь из
бревен, где мальчишки устроили себе склад жестянок, обрывков каната и
полусгнивших кадушек...
Повыше, к Нахичевани, идут огороды. Здесь кооператив "Мысль и хо-
зяйство" устроил учительские трехаршинные грядки. Каждый арендовал себе
несколько и работал с семейством. Математик Пузатиков в жаркое утро, с
женою и дочкой, здесь тоже копает картошку. Сапоги математик Пузатиков
пожалел, - снял их. Греют голую пятку теплые ломти земли. Лопата работа-
ла долго, с толстого педагога лил пот, на лысине выступавший крупными
каплями; капли сливаясь бежали к глазницам и текли ручейками вдоль носа,
откуда и смахивались энергичною тряской на землю. Потом, оставив работу,
математик рыл картошку руками.
После заката, с мешками на таре, везомой прислугой, шли Пузатиковы
домой, шли и беседовали о вздорожаньи продуктов. Как вдруг у педагога
внезапно сотряслись друг о дружку зубы, стукнувшие в ознобе и перекусив-
шие язык. В страхе он сел перед аптекой на тумбу.
Раскаленная мостовая еще пышет зноем. Небо кажется затянутым пылью. С
тротуаров вечерний ветер сносил шумной стаей невыметенный сор, - бумаж-
ки, мешочки, окурки. Испуганная жена математика побежала в аптеку. И уже
сипло стуча потертой резиной по камням, без рессор, похожая на свалочный
ящик, подъезжала к аптеке карета.
А когда повезут вас в карете скорой помощи, что передумаете вы в до-
роге? Сухо вам, сухо в горле и в мыслях. Жжет вас. Нехорошо сжавшемуся
от сухотного страха бедному сердцу. Что вы видели на земле, что знаете и
куда повезут напоследок тощие кони, которым на уши наденут бахрому и
пышные перья? Пыльно накроет балдахин колесницу. Будут кони коситься,
шагом ступая, на колыханье траурных перьев. И не крикнет покойник, встав
со смертного ложа: други, сухо мне! Сухо, как ржавчина, шевелится мысль
в пересохшем мозгу. Помогите! В юности я уповал на чистую радость. К
зрелым годам послужил похотливой скверне. Все торопливей жизнь, все
пестрее дни, я растерял себя по мелочам, не нахожу, не помню. Кто сей,
кто был мной? Душно, сухотно, рассыпаюсь, соберите меня!
Но разве есть на земле друг? Разве есть любовь?
- Эй ты, придержи, куды едешь, видишь - дорога занята!
Видит Пузатиков, математик, из окна остановившейся кареты, что мимо,
по Софиевской улице, везут гробы на подводах. Много гробов, по десятку
на каждой, простые, из осиновых досок, некрашеные; дегтем проставлены на
них имена. За подводами провожатых не видно, а возница сильно пьян, кра-
сен лицом, со вздернутым носом, без памяти перебирает вожжами:
- нно!
не сладко ему везти такую поклажу.
ГЛАВА XX.
"Всевеселое Войско Донское".
Приказ гарнизону Новочеркасска за номером восемьдесят от третьего
сентября, параграф второй.
Из донесений коменданта усматриваю, что из числа офицеров, задержива-
емых в городе в нетрезвом виде, большинство приходится на долю находя-
щихся на излечении в лазаретах. Больные офицера в лазаретах пользуются
неограниченными отпусками во всякое время... Приказываю прекратить это
безобразие, а кого поймают в нетрезвом виде, - на фронт.
Начальник гарнизона Новочеркасска Генерал-майор Родионов.
Что за странности в нашем городе Новочеркасске? Город чистенький, че-
репичный. Смеются бульварчики, палисадники, ярко вычищенные главки собо-
ра. Столица Всевеликого Войска Донского, - магазины полны, в гимназиях
учатся, лихо гарцуют казаки перед дворцом атамана. А на стенах, что ни
день налепляют победоносную оперативную сводку.
И все-таки, - что за странности в нашем городе Новочеркасске? Словно
бой происходит не на полях, а на улицах, что ни день приводят больных
офицеров в больницы с отпускными листами. Больницы особенные, - веселые,
беленькие; сестрицы в них, словно цветы на окошке, день-денской в ряд
сидят на подоконниках в белых халатиках, загофрированные, улыбающиеся, с
глазами в глубоких синих кругах, как у фиалок над черными чашечками, -
должно быть от тяжкой работы. И губки припухли у сестриц, словно покуса-
ны комарами. На улицах непочтительны к бедным сестрицам прохожие, так и
сторонятся, как от паршивой собаки. И говорят, будто беленькая наколоч-
ка, красный крест на руке и пышная пелеринка над грудью стали модной
одеждой: по вечерам, когда над кино-театром завертится колесо электри-
ческих лампочек, появляются в этих наколках и пелеринках разные странные
женщины, привлеченные модой. - Видно в моде у нас милосердие, - говорят
горожане.
А странности в городе Новочеркасске такие: привезут, значит, офицеров
в палату, где сестрицы и медицинский персонал, в числе по военному уве-
личенном, их встретят, зарегистрируют и положат на койку. А он
глядь-поглядь уж вскочил, ногу в галифэ или бридж, похожий на юбку и за-
несенный к нам англичанами, да и был таков. Ищи, лови его!
В Новочеркасске много улиц и много на улицах разных дверей, где за
каждою можно найти биллиардную, ресторан и кофейню. Офицер, как пришел,
сел и требует:
- Эй, подать мне того-сего! Поворачивайся, я тебя!
И подают половые, шуршащие, как тараканы подошвами по обшарканным
комнатам, все, что нужно.
Офицер выпил раз и другой, он куражится, у офицера компания: всем из-
вестно, что доблестные защитники чести казачества от заразы большевиков
и от жидо-масонов спасают Россию. Пей, герой, заглушай видение пьяной
смерти в пустынных лагунах твоей затопленной памяти: нет там ни Бога, ни
чорта, ни завтра и ни вчера, а только сегодня. Зуд в зубах от вина, от
табаку, от дурного желудка, от чьих-то покусанных комарами и на лету
взятых в плен липких губок. Зуд на теле, под чесучевым бельем. Гуляй,
герой, пока не свалишься, защищая честь родины, в сифилисе под забором.
Однако открыты двери биллиардных и ресторанов не одним офицерам. Мно-
го есть именитых граждан с деньгами в кармане. Входит в двери сам Исту-
канов, купец первой гильдии, богатейший мужчина. Он ведет с собой дамоч-
ку, не жену, а другую. Дамочка прыскает, как из пульверизатора, глазками
направо, налево; ножки идут заносясь одна на другую, словно все дело
дамской походки шагнуть правой на левое место, а левой направо. Перепле-
таются ножки, регулируемые всем телом и тою дамскою частью, что соот-
ветствует хвосту канарейки. Легкое зрелище, головоломное.
Сели напротив военной компании. Слово за слово. Дамский клювик в рю-
мочку деликатно, по-птичьи. Истуканов же тянет, как подобает мужчине.
Разгорячились, перемигиваются, офицер в компании тост произносит. Что-то
кому-то как-будто бы показалось (так потом вычитали в протоколе, не
больше) -
- бац! - стреляет герой, защитник отечества.
Икнул Истуканов от страха. Полетели стаканы. Сдернута скатерть.
- Мерзавец-авва-ва - я защитник!
- Прохвост тыловой!
- Бац!
Ранили Истуканову ногу повыше колена. Нехорошее происшествие для хо-
зяина биллиардной. Офицер и компания в комендатуре, власти заняты прото-
колом. И писарь, чей почерк похож на брызги из-под таратайки, инвалид
германской войны, человек горячего духа, в сотый раз повторяет помощнику
коменданта:
- Хушь бы выработали вы печатную форму на машинке, а не то ведь руку
собьешь, отписывая одинокие вещи.
А странности города Новочеркасска перебросились в самый Ростов. Стыд-
но сказать, угрожают они городскому трамваю.
Кому мешает трамвай? Он ходит по рельсам. На углах останавливается,
совершая пищеваренье: выпустит лишнюю публику с верхней площадки и снова
наполнит утробу публикой с задней площадки. Дело простое, ясное. Так вот
нет же! Вскакивает офицер вопреки положенью через переднюю, прыгает с
